другой книжки, которые Арина сунула  в его баул и  которые Чириков  отнял по
приказу Мартина. Таковы были пособия, которые он желал получить.
     - Знаете ли вы, мой любезный, - спросил его Мартин, - что это за книги?
     Не дожидаясь ответа, он сказал все тем же ровным голосом и улыбаясь:
     - Забудьте эти книги. Я даю вам три дня на забвение. Потом приходите ко
мне - я буду ждать вас.
     Уже зашагав, он быстро спросил  Александра,  откуда взялись у  него эти
книги, кто дал их ему.
     Узнав, что книги из отцовской библиотеки, Пилецкий усмехнулся.
     -  Не  многим  же  вас снабдил родитель, - сказал он, улыбаясь и  кивая
головой.
     Потом, посмотрев на Александра с какою-то грустью, он тихо спросил его,
не случалось ли ему читать "Путешествия в Иерусалим"? Если Александр захочет
- он  достанет  ему  эту  книгу,  и  Александр  не  пожалеет  о времени,  им
потраченном. И  Пилецкий быстро  зашагал  прочь:  вечно деятельный, ко  всем
душам прокладывающий путь, всех направляющий.
     Александр смотрел  ему  вслед и  вспомнил,  как торчали  его  громадные
ступни ночью, когда монах бил поклоны.
     Путешествия в Иерусалим он не прочел.  Зато он с наслаждением вспоминал
тетради Сергея Львовича. Вот бы их привезти да спрятать.  Ямщик Елеся, герои
одной  крепкой  поэмы,  вспомнился  ему.  "Налой"  был  тоже   хорош:  штаны
послушника служили налоем для благочестивого монаха.
     -Встреча с  отцом  была холодная; Александр редко и мало вспоминал его.
Он стыдился Сергея  Львовича, во фраке,  в тугих  воротничках,  с  заплывшим
взглядом,  величавою  осанкой,  скороговоркой  и мелкой походкой.  Но  косой
взгляд - тогда на лестнице - и теперь насмешка Мартина все решили.
     Пилецкий, видимо, посмеивался  над Сергеем Львовичем; он говорил о нем:
"родитель".  Александр  вдруг задрожал,  вообразив, как он  назовет  и мать,
Надежду  Осиповну,  родительницей.  Чем хуже  были  его  отец  и  мать,  тем
неприкосновеннее. Он вспомнил угол у печки,  куда часто забивался, землистые
руки Арины,  мешавшей дрова,  - он вспоминал это теперь все  реже и только в
тот самый миг, когда засыпал, а ни в какое другое время не помнил, - и вдруг
рассвирепел. Никто не имел права смеяться над его отцом -  никто, кроме него
самого.  Отец, Сергей Львович, этот  плотный маленького роста  человечек (он
казался  маленького роста, а ранее,  дома, казался  таким большим),  который
растерянный стоял в лицейской  приемной, был беззащитен. Пилецкий насмехался
над ним.
     Пилецкого он отныне ненавидел.
     В этот день, когда  Горчаков  прыгающей, немного развинченной походкой,
которую  он  теперь избрал,  подражая походке императора на  открытии лицея,
покашливая,  прихрамывая  на  правую ногу, -  он жаловался  на  свою  старую
подагру, - кудрявый, розовый, прошел по коридору с Корсаковым-мартинистом, -
он обозвал его вольною польскою кокеткою.
     Горчаков не обиделся, он удивился: полуоткрыв розовый рот, он посмотрел
на  Пушкина,  прищурился,  а  потом  быстро  пошел  прочь.  Хромота  прошла.
Александр захохотал ему вслед. Все  это произошло на  глазах гувернера Ильи,
Мартинова брата.
     В  тот же день  Мартинов брат заметил,  что  Пушкин смеялся  над  отцом
Мясоедова, который служил в Сенате, о чем сам Мясоедов неоднократно упоминал
в разговорах и даже был упрекаем от некоторых в гордости. Но Пушкин при этом
смеялся не столько даже над  отцом Мясоедова, сколько над самым Сенатом, что
было неприлично. Он слышал,  как Пушкин произносил со смехом и как бы фыркая
какие-то стихи, относящиеся  собственно до Сената и  явно  недозволенные. Но
стихов он не мог расслышать, только созвучие, впрочем непристойное: "мраком"
и "раком". Спрошенный, Мясоедов показал, что Пушкин действительно сказал ему
стихи:

     Лежит Сенат в пыли, покрывшись мраком,
     "Восстань", - рек Александр; он встал, да только раком.

     Похвалив Мясоедова за память, гувернер Илья Степаныч приказал ему стихи
забыть.  Откуда   Пушкин   мог   сии  стихи,  относящиеся,  собственно,   до
восстановления  мощи Правительствующего Сената, достать или узнать, гувернер
недоумевал. Впрочем, и вообще Пушкин показывал себя в эту неделю  неопрятным
и  нерадивым, как,  например,  ронял  носовые платки, не застегивал  верхней
пуговицы на  сертуке,  ссылаясь, что якобы сшит тесно, а также грыз в некоей
задумчивости   перья,  отлично   очиненные  Фотием  Петровичем,   господином
Калиничем, и уже сгрыз немало.
     Мартинов брат требовал точной и немедленной инструкции, как поступать с
Пушкиным. Ежели его ожесточать замечаниями, то  первое:  он их не слушает, а
противустоит с некоторою отчаянностию, и можно от него ожидать крайностей, а
другое,  что  придется  слишком  часто выговаривать.  Черный  стол  для него
средство  недостаточное, как, впрочем,  и для  Броглио с  Данзасом,  которые
похваляются, что привыкли.



5

     Кошанский  был уязвлен. Он  жаждал обиды. Нахмуря  брови, прислушивался
он, идя по залу: не говорят ли о нем. В самой одежде его было нечто мрачное:
тугие воротники, черный бант, который наподобие вороньих крыльев  хлопал при
ходьбе.  Он был щеголь новой породы  -  печальный. Жуковский первый пустил в
ход  эту  новую мрачность: расстегнутый  ворот, свисающий  на лоб  локон,  в
блуждающем  взгляде   рассеяние.   Впрочем,  локон  прикрывал  у  Кошанского
накладку: волосы его редели;  он был лыс. Не приближаясь к женщинам, мрачные
поэты  решили,  что  любовь  не для  них. Кошанский начал  с  подражания, но
постепенно стал мрачен и вправду.
     Поэзия  и милые  женщины,  которым  он собирался посвятить свою  жизнь,
действительно от  него  отвернулись. Стихи его  успеха не имели, женщинам он
казался смешон.  Может быть, обдуманная тщательность наряда и  искусственный
беспорядок  в наружности были причиной этому. Женщины  и поэзия  были  самые
неблагодарные  предметы.  Он  восхищался и  стихами и женщинами,  а толку не
было:  он не имел счастья. Он писал теперь в самом мрачном роде -  на смерть
особ    женского    пола.    Стихотворение    его    на    смерть    княгини
Касаткиной-Ростовской напечатали "Новости литературы". Скорбь его заставляла
предполагать, что поэт был более близок к прекрасным при жизни, чем это было
на деле. Вскоре некоторые особы стали его избегать, и однажды одна, наморщив
уста при виде его, прошептала, если только это ему не почудилось:
     - Гробовщик.
     Вино, воспевание коего он почитал развратом,  несколько утешало его. Он
добился  для  воспитанников,  юнцов  без  знаний, запрещения  писать  стихи.
Напрасно: они писали.  Он сам  стал  им  задавать  темы,  переводы  и  проч.
.Критика  этих упражнений  стала  его страстью. Знания его были  обширны,  и
критики его  стали  бояться.  Он чувствовал неизмеримое свое превосходство и
иногда бывал снисходителен. Мысленно  он называл свою  критику  спасительною
лозою.
     В последнее  время  нелепые стишки стали  сочиняться  и  распеваться  в
стенах лицея.  Как  главное после директора лицо, как  старший профессор, он
надеялся  вскоре  после отставки Малиновского занять  его место. Отставку же
Малиновского  после падения Сперанского он почитал неизбежной. Поэтому,  для
того чтобы ближе войти в жизнь лицея, он  часто оставался дежурить,  заменяя
Пилецкого.
     Он  уж  хотел удалиться к себе и расположиться на отдых,  когда услышал
тихую песенку. Он прислушался вначале не без удовольствия: юнцы думали,  что
их   никто   не   слышит,   и  можно   было  назавтра   поразить   их  своею
проницательностью,  притом  в стишках  довольно метко  осмеивался Гауеншилд,
который почему-то  метил в директора. Но скоро удовольствие пропало: для них
.ничего не существовало запретного, и они всем забавлялись. И  в самом деле,
после тихого пения началось представление в лицах.  С некоторых пор завелись
в  лицее  паясы.   Неумный  Тырков   старался  обратить  внимание  товарищей
гримасами. Но  Яковлев был  настоящая  язва и  так схоже представлял в лицах
кого  угодно,  что это следовало запретить.  Будущий директор вдруг  услышал
свое имя. Вслед за этим голос Яковлева произнес:
     - Бант! Бант!
     Это была, видимо, просьба дать бант для представления. Профессор ощупал
бант на своей груди.
     Представление началось. Дыхание зрителей, неровное  и прерывистое,  это
доказывало. Он мог нагрянуть, но любопытство превозмогло.
     Между тем Яковлев зашептал гортанным и носовым  голосом,  который вовсе
не был похож на голос профессора:
     -  Венчанна  класами хлеб Волга  подавала - свое произведение! Подавала
через  каналы!  На  громадном  расстоянии!  Золотистые   колосья!  -  Рифей,
нагнувшися, - чего ему стоит нагнуться, сущая  безделица! Нагнулся и все тут
- лил в кубки мед - и тому подобное!
     Это была дичь, бессмысленный набор фраз, и, однако же, - в точности то,
что говорил он, объясняя Державина. Он ставил себе в  заслугу, что, говоря о
поэзии, давая  понять  ее необычайность,  он намеренно  заставлял голос свой
замирать  при   чтении  стихов,   пересыпал  их  вдохновенными  пояснениями,
комментариями,  дабы  заставить  мальчишек понять, вкусить сладость,  в  сих
стихах заключающуюся, но доступную для немногих. Он старался этим довести их
до  некоторого,  если  так  можно выразиться,  в благородном  смысле  слова,
опьянения, восторга, необходимого для приятия стихов. Он никогда не позволял
стихам  Державина, например, приблизиться к  слушателю без комментариев. Ибо
что он поймет без них? Он недавно попробовал прочесть два стиха:

     Венчанна  класами хлеб Волга подавала,  Рифей, нагнувшися,  лил в кубки
мед.

     Никакого  впечатления.  Раскрытые  рты,  занятия  делами  посторонними.
Равнодушие  полное,  Пушкин  в  задумчивости кусал  ногти,  а Данзас пытался
навести стеклышком солнечный зайчик. Он указал на них гувернеру Илье, тут же
сидящему. Вслед  за этим,  когда порядок  водворился, он поднялся  с  места,
уронил стул, стал быстрым шепотом пояснять, и все лица преобразились.
     Юнцы полагали, что все это ему даром дается. Напрасно! Он отирал пот со
лба батистовым платком. Но таким образом он доводил стихи до сердца и  мозга
их. Казалось, его старания достигли  своей  цели:  общее  внимание было  его
наградой.
     Теперь  мальчишки - вслед за неверными  женщинами -  смеялись над  ним.
Оказывается, они смотрели на него не  как на поэта,  не как на наставника, а
как на актера. Насмешливое направление в лицее было новою язвою просвещения.
И  он  не  сомневался,  кто  истинный виновник  этого направления,  виновник
наследственный, насмешник потомственный: это был Пушкин. Он расслышал теперь
его смех,  внезапный, обрывистый  и  неприличный,  среди других  смешков, по
крайней  мере  более  тихих.  Подобно  тому  как дядя  его  наводнил  Парнас
непристойными  и  пустяшными  стишками,  так  заражает  все  вокруг  себя  и
племянник. А  стишки дяди вот  уж подлинно  легкая поэзия: дунешь,  и  нет -
одуванчик.
     Куплетов о себе  он не  услышал. Но кто поручится, что этот дьяволенок,
делающий сомнительное  употребление  из  своей счастливой памяти,  завтра не
настрочит  какой-либо  эпиграммы,  куплетца,  шарады -  одного  из  негодных
поэтических родов, с младых  ногтей  ему  знакомых? Приученный  к насмешкам,
тершийся  между  поэтами, печатавшимися  в повременных  изданиях, в  которых
дельного  теперь не встретишь, - он, всеконечно, был автор  пакостей, теперь
певшихся в лицее. Профессор  не сомневался в этом, полагаясь  на свое чутье.
Он  воображал  уже стихи,  сочиненные на свой счет. Это  были ужасные стихи,
нелепые и  язвительные.  Мысленно  он уже подчеркивал  в них  грубые  ошибки
против меры. Он полагался на  свое чутье: автор, пусть  это  даже мальчишка,
может быть  узнан по своему частному слогу, как виновник дела  или проступка
по характеру. Слог  - есть  физиономия  автора, лицо. В  бессвязных  строках
чувствовалась размашистость и отчаянная беспечность именно Пушкина,  шалуна.
Пушкин  был  автор  всех  насмешливых  песен;  никто  другой не  имел  столь
быстрого,  лукавого взора, высматривающего слабости  других: сущая  чума. Он
решил проучить  его.  О Яковлеве он,  странное дело, не думал.  Яковлев  был
кривляка, с него  взятки гладки.  Никто на него и не обижался. Пушкин  же  и
Дельвиг {мнили}  о себе. Из чего это  можно было заключить? Из гордости: они
писали грызли перья, но не подходили и не спрашивали  совета. Они,  подражая
кому угодно,  не желали  подражать никому  в  особенности.  А  только  такое
подражание есть основа. Между тем  был и среди  них  воспитанник, подававший
действительно надежды: Илличевский.  Он  не шумел,  не  принимал  участия  в
куплетах, знал свое место, а между тем просил совета и  помощи. Стихи его по
чистоте, мелочности отделки, некоторой  поэтической обстоятельности  обещали
со  временем  стихотворца.  Они  и  сейчас  были  вне  сравнений  с  опытами
товарищей. Исправляя одну за  другой мелкие  свои  погрешности  по  указанию
старших, он близился к совершенству.
     Назавтра  лекцию свою  он начал с достоинства слога.  Профессор недаром
бессонными ночами,  когда думал  о  своей судьбе и  повторял любимые  стихи:
Державина  и  свои  собственные,  более всего размышлял  над тем,  что такое
достоинство  слога.  {Простой  слог был  способ  писать  так, как  говорят}.
Некоторые его ложно называли низким  только потому, что он не был  высок. Но
выражения,  слова, мысли в сем  слоге вовсе не низки, они {обыкновенные}, но
благородные.
     Он добился внимания. Кюхельбекер, скрипя пером, записывал.  Более того,
Пушкин, обычно небрежный, со  взглядом быстрым, но  неуловимым, доказывавшим
рассеяние, смотрел на него, соображая и, видимо, запоминая.
     Простота  мыслей, чувств и  слога  соблюдаются  в  письмах, разговорах,
повестях, романах,  ученых сочинениях,  баснях, сказках,  комедиях, сатирах,
пастушеских и мелких стихотворениях. Но где учиться простому слогу?
     Он наслаждался:  ему  внимали прилежно  и в самом деле ждали  ответа на
этот  вопрос. Илличевский писал басни, а  Пушкин, кажется, комедии и сатиры.
Самое трудное была простота, и юнцы уже чувствовали  это:  недаром  рвали  в
клочки  по углам  свои рукописанья, не зная, что им  нужно,  чего недостает.
Недоставало не мыслей, которых пока  им неоткуда взять, не  звуков, которыми
полны их головы, звуков заемных, - недоставало простоты.
     Он помедлил.
     - Не на площадях нужно  искать простоты, ибо от сего стиль площадной, а
в разговорах высшего круга людей.
     Высшего круга людей  многие из них и не нюхали, а он только третьеводни
был  на приеме  у Разумовского. Василья Львовича Пушкина, брызжущего  слюною
поэта, он ни в коем  случае  не мог причислить  к высшему кругу. Дмитриев  -
дело другое. Он заставил их записать правила ясности слога: знание предмета,
связь  мыслей,   точность  слов.  Правила  были  неоспоримы,  но   он  любил
облагородить сухую  теорию  прозаическую  образами  поэзии  и поэтому заодно
продиктовал, что ясность слога бывает дневная, лунная и солнечная. Мысли его
вообще были дельны, а наблюдения разумны, пока страсть к поэзии или гордость
не овладевала  им.  Он  огорчился, увидев,  что  некоторые не  сочли  нужным
последнего записать, и между ними Пушкин.
     Тогда он перешел к порокам слога.
     Он  вытащил  из кармана сочинение  Кюхельбекера -  перевод  из  "Грозы"
Сен-Ламберта - и прочел медленно, наслаждаясь:

     Страх при звоне меди
     Заставляет народ устрашенный
     Толпами стремиться в храм священный.
     Зри, боже, число, великий,
     Унылых, тебя просящих...

     Все  заулыбались, Пушкин и Яковлев захохотали, но ему самому  надлежало
сохранять спокойствие.
     -  Это есть бессмыслица, -  сказал он, - не простая,  а высший  ее род,
ибо,  если стараться, сего не достигнешь. Здесь нет связи в сочленениях. Это
могу уподобить только Тредиаковскому.
     Не называя автора, он сказал и о причинах бессмыслицы:
     - Ничего столько не пленяет воображения  молодых людей, как возвышенный
слог.  Они  стремятся  к   подражанию  и  впадают  в  темноту,  пустословие,
бессмыслицу,  галиматью.  Слог  их  тяжелый,  грубый,   дикий,  шероховатый,
холодный, надутый, натянутый, топорный, водяной, булыжный!
     Слова  пленяли   его,  и   осторожность   исчезла.  Кюхельбекер  сидел,
бессмысленно  глядя на него, надутый,  с диким выражением  в глазах. Взгляды
всех на него обратились. На высший  род бессмыслицы был способен  только он.
Спасительная лоза поделом ему досталась.
     Не связывая еще слов, он  сломя  голову лез в поэты. Не спросясь броду,
не  суйся  в воду.  Надлежало наказать упрямство. Однако насмешки не  должны
были  идти слишком  далеко. Общая  веселость  была неприлична.  Яковлев  был
смешлив, но  и  Пушкин, и  Дельвиг, и  Малиновский  смеялись открыто. Только
Илличевский вел себя более прилично: тихонько хихикал. Следовало  обратиться
к другому  предмету, дать мыслям другое направление,  и он  перешел к  слогу
{неприличному}.
     Небрежность  неприлична. Галлицизмы, бессвязность, смесь  низких слов с
высокими, шуточных с  важными. Неприличия в  предмете: вино, сладострастие -
таков новейший  модный порок поэзии. Слог водяной,  пустой, развязный, мысли
скачущие  -  ни плавности, ни постепенности. Над  всем  смеются,  добродушия
никакого. Краткость, обрывочность. Песенки или брань.
     Это была не  только  лекция,  это была жалоба сердца. Он не терпел этой
насмешливой,  легкой,  язвительной,  шаткой,  песенной,   болтливой  поэзии,
которая  всех  вокруг  очаровывала.  Пушкин-стихотворец  был  в  этом  роде.
Племянник  его  шествовал,  видимо,  за  дядею.  Важность,  даже   некоторая
мрачность -  вот  существенные достоинства  поэзии. Пушкин,  видно,  отлично
чувствовал,  о ком  идет речь: на  сей  раз он заерзал  за своей  конторкой.
Профессор, впрочем, никогда бы ему не  отказал в руководстве. Связь частей -
предмет важный - была особенно им изучена.
     И,  покончив с критикой,  профессор  сказал о  слоге, который приличен,
которым немногие  одарены  и который он хотел  бы видеть у  неоперенных еще,
недозрелых еще, не излетавших еще из гнезда талантов:
     -  Слог плавный и  нежный, гармонический, приятный,  слог обработанный,
иногда   затейный  и  колкий,  всегда  живой,  свежий  и  натуральный,  слог
живописный, размашистый, добротный, огневой!
     Он  зажмурился и с тою  улыбкою, которую  всегда  употреблял в  дамском
обществе, раздельно, тихо произнес:
     -  Слог шелковый,  слог бархатный...  жемчужный! Никто  из  юнцов этого
слога не имел.




6

     Вечером Кошанский  дежурил. Спускалась темнота над  зданием  царей, и в
приятных полусумерках он отобедал. Обед, который подавал ему дядька  Матвей,
был нехорош,  и  он решил, как только станет  директором,  удалить  эконома.
Эконом  был сущий вор, и мальчишки, посвятившие ему  отчаянные стишки, были,
собственно, правы. Он не роптал: вино, которое он привозил с собою из города
в плотном  громадном портфеле вместе с  риторикою Блэра  и тетрадками  своих
лекций,  утешало  его.   Однажды  ему  показалось,  что  гувернер  Илья  при
прохождении его  на дежурство навострил уши. Ему и самому показалось, словно
бы  вино  булькало. Он не подал  виду  тогда,  и теперь,  не  зажигая  огня,
отобедал  и  отдохнул. Приятнее всего была  мрачная  плавность,  которую  он
ощущал после обеда. Добродушие возвращалось  к нему: знания его были обширны
и всеми признаны, место,  им занимаемое, и то, в особенности, которое вскоре
предстояло занять, - почтенно.  Он  был строг, но снисходителен. С сумрачною
улыбкою, не торопясь, он прошел в залу, где еще толпились и гонялись друг за
другом  воспитанники.  Пушкин о  чем-то  беседовал  с Дельвигом  - верно,  о
лекции,  ими  слышанной,  быть  может   об  уроке,  тайно  ему  преподанном.
Кошанскому захотелось приободрить его. Вино всегда,  смягчало его.  Юнец  не
мог  отвечать  за грехи  дяди св