итворному беззвучному  сну
мужа. Она  знала: он лежал  неподвижно, как мертвый, припоминая каждое слово
Чаадаева, и  не спал.  И  через полчаса она услышала  его тихий, подавленный
вздох. Притворяясь, что спит, он не верил ее сну. Она улыбнулась и заснула.
     Утром она проснулась рано.
     Она  посмотрела   искоса   на   своего   знаменитого  мужа,  на  своего
просветителя и друга, и ужаснулась: неужто юнцы правы и  неужто уже двадцать
лет  она  верила напрасно,  прельщенная его  мудростью? И если все это новое
монашество  -  зачем  она рядом, здесь; зачем дышит, сдерживается, стареет и
все хороша?
     Она  выскользнула из постели и посмотрела на себя. Она вспомнила взгляд
Пушкина, своего смешного admirateur'a (1).  Он  еще просто ребенок. Нет,  не
просто.  Муж приучил ее  к терпению,  власти над  собою, которую эти безумцы
назвали  вчера заодно рабством, а  Николай  Михайлович  так  просто  и смело
принял их вызов: да, рабство. Впрочем, этот разговор был вовсе не о ней.
     ----------------------------------------
     (1) Обожателя (фр.)
     Ей  было  немного  жаль  мужа. Он  вчера  говорил с обычной, только ему
присущею, мудростью. Но его речь опять была не принята. И всего удивительнее
было  его заблуждение: он говорил как с младшими и с Чаадаевым и с Пушкиным;
давно следует  перестать так говорить.  Величие боле не в  моде. Его следует
скрывать, и тогда его простят. А может быть, и впрямь здесь  что-то смешное?
Как  все  просто  стало.  Она  задала Чаадаеву  вопрос:  что  заставило  его
перевестись в Ахтырский полк? И Чаадаев ответил ей по-гусарски: у Ахтырского
форма гораздо лучше.  А  с Николаем Михайловичем о  каких  только истинах не
толковали. Николай  Михайлович  постарел.  А  ахтырская форма  действительно
лучше: выпушки,  и потом  не  этот отвратительный  селадоновый  (1) цвет,  а
синий. Он гусар - вот  и все;  и ответ  его был гусарский. Он  действительно
прекрасно танцует мазурку,  лучше всех. Раевскому далеко  до  него. А Пушкин
вовсе не  умеет танцевать: сопит и задыхается  в вальсе. Он просто  не может
так близко быть от  дамы. Надо  его здесь  подальше усаживать. О  каких  она
смешных гусарских мелочах думает.
     Она посмотрела на себя и беззвучно  ступила голыми  ногами  на холодный
пол, мимо ковра, к которому привыкла, на холодный пол, от чего предостерегал
ее  и столько лет отучал муж. Как до  выхода за него, она почувствовала этот
холод, который смолоду любила, от которого раз чуть не умерла.
     Что с ней? Как  любила смолоду  - от  чего давно  отвыкла  - она  босая
прошла по  гостиной, где вчера сидел Чаадаев, тоже  смешной, - как она знала
этих  великих  танцоров,  которые  всегда  выступают, как  в своей последней
мазурке; он прославился здесь этой  последней мазуркой. Девушка взглянула из
двери на нее, испуганная, и спряталась. Она опять, видимо, теряла власть над
собой.  "Рабство", -  вспомнила она  Чаадаева. Бродит  неодетая  по  утрам и
пугает  девушек.  Какой  вздор - она не молода!  Все это  одиночество, нужно
позвать Авдотью Голицыну погостить к ним.  При Авдотье она не чувствовала ни
робости, ни боязни каких-то мужниных ошибок.
     Авдотьин  певучий разговор  имел  такую власть,  что, приди они,  когда
здесь была Авдотья, -  они говорили бы  другое,  и  не  вышло бы неприятного
разговора, не было бы гордости Чаадаева, сомнений Пушкина. Она
     ----------------------------------------
     (1) Бледно-зеленый (от фр. celadon)  отлично  это  поняла. Это  был  не
только  разговор  о  единовластии  и  рабстве,   это  был  еще  разговор  об
императоре,  о  муже и  о  ней. Странно, но это был разговор о  ней. Николай
Михайлович этого не  понимал. А Авдотья  поняла бы. Девушка принесла пуховую
шаль и закутала ей ноги. Она ничего не сказала  ей и улыбнулась. А  муж  все
спал. И девушка подала ей письмо. Все разом пропало.
     Письмо принес  сторож. Девушка всегда  сбивалась,  путала и  не  знала,
откуда, кому, от кого,  какой сторож. Катерина Андреевна взглянула на грубый
куверт без надписи - нет, не из дворца. Она тихонько перекрестилась. И слава
богу.
     Потом  велела дать  нож и  вскрыла  письмо. Вскрыв, она  посмотрела  на
девушку  и вся покраснела: покраснело лицо, плечи, грудь. Она бросила письмо
на  стол и  сказала  девушке  спокойно: не принимать ничего  ни  от кого без
сказа. Потом заломила  пальцы и протянула письмо Николаю Михайловичу; он уже
входил, спокойный,  готовый для труда и прогулок.  Он с изумлением посмотрел
на нее и пробежал письмо. Он помедлил только мгновение и сразу же  засмеялся
своим  сухим, поверхностным, не доходившим до груди смехом. Потом улыбнулся,
недоумевая. В письме  было торопливо  написано только  о часе  и о  месте: 6
часов у театра. Так пишут о свиданиях. Таково было это письмо, переданное ей
девушкой. Они смеялись над  этим глупым письмом, по ошибке переданным глупым
сторожем глупой девушке, несколько дольше, чем нужно было.
     Потом  Николай  Михайлович  стал  размышлять:  чье это письмо?  И вдруг
неожиданно  сказал:  Пушкина. Потом  он очень  ясно  и с веселостью, к  нему
вернувшейся, восстановил, как историк, все обстоятельства: мальчишка написал
какой-то своей деве о свидании, а сторож  не расслышал или не знал и передал
не  туда. Ей  так часто приходилось слышать от мужа  объяснения исторических
недоразумений  и  удивляться простоте этих объяснений, что она тотчас поняла
все. Он был прав. Все  объяснялось.  Но  вдруг, подняв голову,  она спокойно
сказала: следует его проучить.  И Николай Михайлович подтвердил: да, следует
проучить мальчишку. И вздохнул. Он назвал его теперь мальчишкой, чего раньше
не было и что ее немного удивило. Они еще посмеялись и разошлись. Она забыла
об  этом  письме  и  о  Пушкине,  которого Николай  Михайлович  звал  теперь
мальчишкой.  Но вечером вдруг удивилась: кому это письмо? Кому он писал? Она
рассердилась сама на себя за это любопытство и тяжело задышала.
     Она была  оскорблена  и  вдруг перестала верить  в его  будущее,  в его
стихи, верить его смущению. И ей было неприятно, что Николай Михайлович стал
так часто звать его мальчишкой. Впрочем, ей было все равно.
     А он?
     Все как рукой сняло: и заботы о любимом и вечном труде, который окончен
и напечатан, будет жить, когда сам  он давно истлеет, и  та горькая правда о
древней России и новой России,  которая  дотлевала без ответа где-то,  не то
здесь, неподалеку, во  дворце, не то в Твери, без  ответа, которого он так и
не  дождался и  без  которого - он знал - Россия  спокойствия не  найдет, не
найдет и  счастья.  Так он жил здесь, в  Царском Селе: ни древней,  ни новой
России. И  последнее,  что  гнело его  и о чем он боялся и  не желал думать:
внезапная  поздняя молодость жены, ее  тревожное дыхание, все царскосельское
их  житье,  без  шуток  и  спокойствия,  без  старых  друзей,  которые  одни
существовали  для  него,  -   с  этими  непоседами  лицейскими,  милыми,  но
утомительными  мальчиками.  И, наконец, самое последнее:  спор с  Чаадаевым,
даже не  спор, а  с его стороны  спокойное вражеское молчание. Он  привык  к
тому, что у него  есть враги и  есть  друзья.  Здесь было  другое:  его юные
почитатели были горше всех врагов,  горше Аракчеева, с природным грубым умом
коего он  почти примирился  потому, что  это было  все же лучше, чем змеиная
лесть  якобинца-поповича. Боже!  С  кем ему приходилось ладить!  Они же были
друзья, но до того чужие, что  его пугала самая мысль о  том, куда они ведут
Россию! Ведут  ли? Мальчишка,  Сергей  Львовича  сынок,  вертопрах, поэт - и
гусар-танцор.  Ведут!  Не  слишком  ли  пышно?  И   вежливость   государя  с
мальчишками,  сплошь  притворная,  которую  нужно не только  допускать, но и
ценить, - ничего не означает. Он знал это лучше, чем кто-либо другой.
     А теперь вдруг все как рукой сняло.
     Это была  сущая  мелочь,  анекдот,  о котором  и  говорить  не  стоило:
мальчишка  ошибся  адресом  и  сунул   какой-то  billet  doux  (1)  Катерине
Андреевне. Но эта мелочь его заняла. Все начинается с мелочей. Как вспыхнула
Катерина Андреевна! Мальчишке наконец укажут его
     ----------------------------------------
     (1) Любовную записку  (фр.). место, и это будет для  него полезно. Одно
смущало его: неустроенность собственного дома. Конечно, это не его поместье,
не Макаталема с простодушной,  одинокой жизнью  севера, но  все  же  следует
добиться большего  порядка и здесь: нужно было взять с собою и уметь выбрать
не  такую  глупую  девушку. Какими смешными мелочами приходится заниматься к
концу  жизни,  дотлевающей, изредка  только и напрасно вспыхивающей.  Он сам
знал: да,  он был  смешон намедни с этою  речью перед юнцами, которые сидели
здесь, в  его кабинете, как  судьи перед ним. Он говорил так долго и  горячо
потому,  что давно ни с кем не  говорил, а начиная с тех трех дней  в Твери,
после  которых потерял все, -  и не перед кем было.  Все почитали и молчали.
Странно, но он говорил  как перед судьями, - тогда перед кесарем, а теперь -
перед этими  юнцами. Кесарь слушал  его  когда-то так, как будто ему дела не
было  ни до  древней России, ни до новой. Юнцы хуже - как будто знали и ту и
эту.
     То, что к юнцу потеряла вдруг доверие Катерина Андреевна,  было забавно
и даже приятно.
     Он так ласкал его,  быстрого, болтливого, почти дитю, что и впрямь чуть
не доверился излишне.
     Мельчал мир. Вот она, новая Россия!
     А она не смеялась, не улыбалась. Она теперь ждала его, как ждала только
однажды в  жизни - безвестного поручика, о котором  вдруг вспомнила  в  этом
году,  прочтя  в  газете  о  подвиге  поручика Струкова.  Но  у нее  недаром
кончилась молодость или, как она дважды в это лето сказала себе, без голоса,
одними губами, глядя на пустынную ночь: жизнь.
     Она тотчас о  поручике забыла - сказала себе  забыть. И  действительно,
исчезла самая мысль  об этом несчастном происшествии ее молодости. И не было
никакой  связи  между  всем этим и  смешным происшествием с мальчиком  и его
глупым  billet doux. И все-таки, тяжело дыша и зачесывая  волосы, она  вдруг
вспомнила и это.
     Пушкин  пришел.  Он сидел  в их китайском  зале, круглом  и  маленьком,
чужом.  Пусть  посидит.  Она  стала спокойна и  ровна.  Она  прислушивалась.
Николай Михайлович тоже не  торопился. Пушкин быстро ходил,  останавливался,
срывался. Наконец она услышала: муж вошел. Она не даст говорить ему одному с
Пушкиным. Его  холодное спокойствие все  погубит. Карамзин  протянул записку
Пушкину.
     Катерина Андреевна  вошла в тот миг, как Пушкин, побледнев, держал свою
записку  машинально.  Увидев ее, он еще  больше побледнел. Он  не смотрел на
них. Николай  Михайлович поддержал  его  и под  руку отвел к дивану. Как  он
вдруг смирился, как стал жалок. Он, как в первое  мгновение, держал еще этот
billet doux и  даже не сунул  в карман.  Он  был смешон. Она не ждала этого.
Николай  Михайлович заговорил;  без  злобы,  без  холода,  без  тонкости. Он
говорил с ним, как говорил бы его  отец. Он смеялся. Во-первых,  он взял  на
миг у него снова записку, прочел ее и стал подробно, как бы в недоумении, ее
разбирать. Краткость  записки удивительна. Она  заставляет предположить, что
это не впервой. Но если не впервой,  как можно быть  таким неосторожным,  не
ценить  своей  страсти?  Что  могут  подумать  о той,  которой  эта  записка
предназначалась,  безыменная,  стремительная?  А  быть  может,  никому и  не
предназначалась, и все кипение страстей впустую, как пишутся многие стихи?
     Пушкин слушал безучастно и вдруг машинально поднял на нее глаза.
     Он до  того  потерялся, что не поздоровался. Как умен, как мудр Николай
Михайлович! Он просто поднял  его на смех. Он сказал, что его заступничеству
Пушкин обязан тем, что сидит на диване, а не поставлен в угол, что, впрочем,
заслужил в  полной мере.  И потом  стал говорить  все горячее. Он  говорил с
горечью о жалости, которую внушает ему Пушкин. Он  припомнил даже, что здесь
он  интересен  только Александру  Иванычу Тургеневу, да, вот  в этой  хижине
встречали  его стихи  с гостеприимством, как надежду  на  стихи  еще лучшие.
Встречали, но впредь остерегутся. Он сказал,  что самое смешное во всем этом
эпизоде это его годы.
     Открыв рот, неподвижно смотрел в угол Александр.
     Тогда  Николай  Михайлович  напомнил  ему   свой  давешний  разговор  с
Чаадаевым.  Вот  она,  немецкая слобода, где  юные петиметры,  молодые  люди
начинают распутствовать,  думая,  что  они в  Европе. Лицей -  это  подлинно
немецкая слобода Петра, где начинается российское распутство. Нет, прелестны
изречения Владимира Мономаха: "Не уставай, бия  младенца". Бедный священник,
которого зовут здесь попом, не смеет преподать и тень этих  учений - над ним
смеются. Что делать со страстным Селадоном в шестнадцать или семнадцать лет?
     С Ловласом, который  забывает своих друзей и до сих пор держит  в руках
свой манускрипт, по-видимому столь для него дорогой?
     Он и вправду до сих пор нелепо держал  в пальцах эту записку, как будто
онемел и не понимал, что это такое. Тут  она засмеялась  - это действительно
было смешно.  Он опомнился,  посмотрел на этот листок  и скомкал. Наконец он
поднял голову и посмотрел на нее с удивлением.
     Но она смеялась все громче.
     И тогда он понял, что  его любовь, надежда, все его стихи, жизнь - все,
что он о  ней думал, будущее - все осмеяно, ничего нет, ничего не будет. Она
смеялась над ним  все  громче. И, совершенно неожиданно для самого  себя, он
заплакал,  неудержимо, без слов, держа  в руке  сложенную  записку.  Так  не
плакал он и ребенком. Он плакал, и слезы не струились, не текли, а прыгали у
него, и темно-зеленая кожаная ручка дивана через минуту блестела, как омытая
дождем.
     Николай Михайлович тихо удалился. Это было совсем не то, чего он ожидал
и  желал.  Пушкин  поднялся, выпустил наконец из руки эту записку-комочек  и
убежал, не глядя,  вперед, широкими, слепыми, легкими  шагами,  как  убегают
навсегда. Он не взглянул на нее. А она на него глядела, и, если бы он увидел
ее взгляд, он не плакал бы как ребенок и остался бы.
     И в самом деле, не убежал же он навсегда.



21

     Это были эпиграммы - каторжные, злодейские. Карамзин  судорожно сжал их
в  руке. Он прочел первую. В  ней хоть какое-то  добродушие,  хотя и истинно
разбойничье. "И, бабушка, затеяла пустое - докончи лучше нам Илью-богатыря!"
Что за  начало мужичье: "И,  бабушка..."  Так действительно говорили  старые
бабы  где-нибудь  в  Коломне,  возвращаясь  с  базара.  Новое  светило новой
насмешливой поэзии.  Новый Вольтер! Второй он не перечитывал. Он  узнал свой
разговор  с  Чаадаевым, искаженный,  изувеченный, безбожно  перетолкованный.
Сомнений быть не могло. И ему стало скучно. Спасаться от докучливых визитов,
жить  в этом  уединенном  - между врагами  и друзьями - царском поместье - и
быть   преданным  со  стороны...  мальчика,  Василья   Львовича  племянника.
Лицейского! Катерина  Андреевна всех  их  избаловала. Она ведет  себя -  это
странно сказать о ней - моложе своих лет.
     И он  почувствовал, что этих стихов не прочтет  Катерине Андреевне.  Он
боялся не  того, что она не  разделит его гнева - об  этом  не  могло быть и
речи,  - он  боялся  того, что она испугается. Он уже  заметил у  нее  такое
выражение - после этого его разговора с гусаром - ее слишком нежный, слишком
ласковый взгляд. И она взяла тогда его руку в свои - и вдруг поцеловала. Да,
она  уже  поцеловала  раз  его руку - когда он  подписал  первую  корректуру
"Истории государства Российского". Но почему же теперь?
     И он ничего не сказал ей.
     А  Пушкина он просто позвал, увидев из окна, - это было в среду вечером
- положил перед  ним эти эпиграммы и наслаждался  втайне его видом.  Как  он
побледнел! Вообще во всем этом было  что-то детское,  что его отчасти мирило
со  всем  этим происшествием.  Он  приволокнулся,  воображая  себя,  видимо,
гусаром, за  Катериной  Андреевной, написал ей эпистолу, спутал  с  какою-то
шалостью, о  которой нужно бы  просто сказать в  лицее  его директору, - как
воспитываются  в   этом   творении  Сперанского  юнцы!  -  спутал,  выслушал
заслуженную отповедь, заплакал как ребенок - удивительно! Ручка дивана,  что
у окна, была словно омыта водою, - а потом захотел отомстить - и вот конец!
     Теперь он не плакал, теперь он побледнел, словно побелел, и ни слова не
сказал,  как  и  тогда.  Но  Николай  Михайлович  уже   без  этой  легкой  и
снисходительной усмешки, как в первый раз, а сухо и кратко сказал: больше не
бывать здесь,  пока он не одумается, пока не научится понимать отечественную
историю -  или по крайней мере не привыкнет хоть к  расстоянию между собою и
важнейшими событиями и предметами этой истории. А чтобы он  стал привыкать к
этому  расстоянию,  необходимому  для  него и истории, - пусть  он на первых
порах соблюдает расстояние хотя бы между собою и этим китайским домом...



22

     Он уже неделю ее не видел. Нет, не неделю - восемь дней: он был у них в
среду,  потом  в   воскресенье  забежал,   видел,  как  она  подала  Николаю
Михайловичу листы  его  "Истории", пахнущие терпкой  печатью,  -  боже!  Она
держала корректуру "Истории" - что бы с ним ни было, эта "История" священна.
Как бы он ее ни знал, ни знал в ней  смешных  сторон. Да ведь  и Карамзин их
знает небось. Дело не в этом, восемь дней он ее  не  видел. Он забыл - забыл
навсегда - свои слезы. Иначе, если б не забыл, он жить бы не мог и не должен
был. И теперь он привыкал властвовать собою - после этих позорных слез - он,
не  предаваясь им, искал  утешения  в  неторопливом, скупом на слова, редком
разговоре с  Чаадаевым.  После того разговора  он  как  можно точнее записал
отдельные  слова  этого  разговора. Чаадаевские  слова, которые  были  и его
мнением: изящность, простота великого труда  Карамзина. Изящность, простота,
отсутствие  пристрастья.  Он   стал  записывать,  рифмы  сами   пришли.  Без
пристрастья. Карамзин сказал  о необходимости самовластья, неизбежности. Да,
и молчание о рабстве. Как же, что же осталось?

     В его "Истории" изящность, простота
     Доказывают нам без всякого пристрастья
     Необходимость самовластья
     И прелести кнута.

     Без мечтательности. Эпиграммы точны, вот в чем соль.
     Уже  неделю он ее не видел. Побывав у гусаров, встретив там Шишкова, он
ночью  проснулся  и,  весь день говорив  о  точности, вдруг сам  со  стороны
посмотрел  на свою судьбу -  и удивился. Ужаснулся. С ужасом он подумал, что
теперь  должна  была исчезнуть последняя правда - правда в разговоре с самим
собой.  Он должен был накрепко  закрыть  от всех - и от себя  прежде всего -
самое имя ее, самую возможность сказать о ней, назвать ее. Это его поразило.
Он был приговорен. Не скажет и в стихах. Что же далее? Пройти  эта любовь не
может. Забыть ее невозможно. Сказать нельзя. Он начал уже лгать перед  самим
собою.  И вдруг  -  руки его  широко открывались.  Об  этом и  подумать было
страшно. Он и не думал. Только точность осталась. Он писал стихи, привычные.
Быть может, они бы  понравились Батюшкову. Да, его похвалил бы Батюшков! Бог
с ним совсем!
     И  он увидел однажды - на восьмой день - ясно:  он несчастен, и счастье
невозможно. Что было бы, если бы он написал об этом?

     Счастлив, кто в страсти сам себе
     Без ужаса сознаться смеет.

     В страсти. И ему стало легче. Таков он был. Вовсе это не была лицейская
любовь. Страсть.  И он  не  смел признаться в  ней. Самому  себе.  Кончились
лицейские упражнения, страхи,  тайна. Страсть владела им. И  был страх перед
страстью.
     Она теперь сама себя не понимала. Она была недовольна собою, недовольна
божеством, которому сама принесла в жертву свою  жизнь, свою молодость. Увы,
где  она, эта  молодость?  Она  стара,  и только  внимательность,  прилежное
терпение великого мужа оставляют ей молодые часы. Старость ее молода. Все