омещичьи дома белели на
пригорках, как кружево.
     Александру в пути никто не докучал наставлениями. Француз под действием
дороги или бальзама дремал.
     Езда полюбилась Александру -  он  не слезал  бы с брички; всех трясло и
подбрасывало на ухабах.
     Надежда Осиповна молчала всю зиму.
     Сергей Львович, зная, что не получит ответа, и  все же надеясь, сладким
голосом быстро ее спрашивал:
     -  Где, душа моя, книжка Лебреня, помнишь, маленькая, я еще намедни  ее
читал  -  не  могу найти, Александр  не взял ли?  -  встречал чужой взгляд и
полное молчание.  Даже то, что Александр взял эту книгу, не занимало ее. Она
умела молчать. Сергей Львович томился и  таял, носил ей подарки, принес даже
раз фермуар на последние; не то старался привлечь внимание другим  - говорил
за обедом, что дичь протухла, со вздохом отодвигая тарелку, не ел дичи. Дичь
была своя, мороженая и действительно протухшая, но Надежда Осиповна молчала.
Сергей  Львович разговаривал с  нею единственно вздохами,  и вздохи его были
разнообразны: то тихие и глубокие, с пришептыванием, то громкие и быстрые.
     В пути они  заметно  стали друг к другу ласковее. Перед самым Захаровом
Надежда Осииповна опять надулась; у  Звенигорода Сергей Львович умилился: на
балконе сидела барышня и пела весьма тонким голосом:

     Коль надежду истребила
     В страстном сердце ты моем

     Лицо  у Надежды Осиповны вдруг пошло пятнами,  глаза потускнели,  грудь
сильно дышала. Она, не отрываясь, жадно смотрела в лицо Сергею  Львовичу. Он
заметил ее взгляд, сжался, отвернулся и сказал беззаботно ямщику:
     - Погоняй, погоняй - заснул!
     Жена его в ревности была страшна, рука у нее была тяжелая.
     Заметив,  что  пение  понравилось  Сергею  Львовичу,  Надежда  Осиповна
сказала сквозь зубы:
     - Какая старая! Точно комар.
     В Захарове  вся  семья разбрелась в  разные  стороны.  Сергей Львович с
французской книжкою в  руках гулял в рощице.  Рощица была  невелика, но туда
девки ходили по ягоды.  Надежда Осиповна сидела над прудом и часами смотрела
на воду.  Что именно привлекало ее внимание, оставалось загадкою для дворни.
Александр же  с гувернером  бродили по  дорогам.  Марья Алексеевна разводила
руками:
     - Все врозь!
     Дети жили в дряхлом флигеле,  в стороне от господского дома.  В большой
комнате помещалась Олинька  с младшими, у  Александра и Николая с гувернером
была особая комната.
     Олинька, востроносая, желтенькая,  миловидная, была ханжой. Тетка  Анна
Львовна научила ее молиться утром и перед сном за папеньку, маменьку, братца
Николиньку,  братца  Лелиньку  и  братца  Сашку.  Олинька  была в  дружбе  с
Николинькой, она с  утра  бегала в  большой  дом  приласкаться  к  бабушке и
матери, и Николинька с нею. Она с нетерпением семенила тонкими ножками, пока
ее не  замечали,  и  сразу приседала.  Бабушка, которая  однажды видела, как
Олинька молилась, ожидая одобрения, осталась недовольна:
     - Вся эта богословия Аннеткина да Лизкина - бог с ней. Мироносицы!
     Николинька  был любимец  отца; с острым  пушкинским носиком, который он
уже  по-отцовски  вздергивал,  когда  горячился,  вспыльчивый  и  слабый.  С
Александром он, случалось, дирался и бегал на него жаловаться отцу, который,
в свою очередь, жаловался матери.
     Ссора родителей  была  на руку  Александру -  его с  Монфором на  время
забыли. Только бабка брала его за подбородок, смотрела долго, серьезно ему в
глаза и, потрепав по голове, растерянно вздыхала.
     Из  его  окна  виден  был   пруд,  обсаженный   чахлыми  березками;  на
противоположной стороне чернел  еловый  лес, который своею мрачностью  очень
нравился  Надежде  Осиповне -  он  был в новом  мрачном  духе  элегий - и не
нравился  Сергею Львовичу. Господский дом  и флигель стояли на пригорке. Сад
был обсажен старыми кленами. В Захарове  везде были следы прежних владельцев
- клены и тополи были в два ряда: следы старой, забытой аллеи. В роще Сергей
Львович читал чужие имена,  вырезанные на  стволах и давно почернелые. Часто
встречалась  на  деревьях и старая  эмблема -  сердце, пронзенное стрелою, с
тремя кружками - каплями, стекающими с  острия;  имена были все  расположены
парами, что означало давние свидания любовников.
     Захарове  переходило  из  рук  в руки  -  новое,  неродовое,  невеселое
поместье. Никто здесь надолго не оседал, и хозяева жили как в гостях.
     Сергей Львович впадал в отчаяние от всей этой семейственной  меланхолии
и помышлял, как бы удрать.
     Только бездомный Монфор чувствовал себя прекрасно: свистал, как  птица,
равнодушно  и быстро рисовал виды Захарова, всё одни и те же - зубчатый лес,
пруд, похожий на все пруды,  а на месте господского деревянного дома - замок
с высоким шпилем. Он часто водил Александра в Вяземы, соседнее богатое село,
где  каждый  раз  обновлял  запас  своего  бальзама.  Говорливые  крестьянки
здоровались с барчонком; в селе много уже перевидали захаровских владельцев.
Стояла в Вяземах, накренясь, колокольня, строенная  чуть ли не при Годунове,
рядом  малая церковь, но даже старики  не знали, кто их строил  и что раньше
здесь, в Вяземах, было.
     Умирая  от  безделья,  Сергей  Львович вздумал  в праздник  всею семьею
поехать в Вяземы к обедне.
     Дряхлая колымага, которая  привезла Пушкиных в Захарове, загромыхала по
дороге,  грозя  рассыпаться. Бабы с  удивлением  присматривались  к  барам и
отвешивали низкие поклоны.
     - Вот коляска, что колокол, - говорили они, когда Пушкины проезжали.
     Колокол в Вяземах был разбитый.
     Сергей  Львович  во  время службы  заметил  бледную барышню,  соседскую
дочку, и украдкой метнул в нее взгляд, но барышня была пуглива и ускользнула
незаметно.  Сергей  Львович  остался недоволен  сельским старым,  полуслепым
иереем, не выказавшим достаточного внимания к захаровским барам.
     Вечером затеялся у него разговор с Монфором. Монфор полагал,  что  вера
необходима для простонародья, но из духовных книг твердо знал одну: "Занятия
святых в Полях Елисейских", а в ней более всего  главу о  маскарадах. Сергею
Львовичу  после  вяземской  церкви пришлись  по  душе суждения  Монфора.  Он
решительно почувствовал себя маркизом. Вечер кончился тем, что Монфор прочел
стихи Скаррона о загробной стране:

     Tout pres de l'ombre d'un rocher
     J'apercu l'ombre d'un cocher,
     Qui, tenant l'ombre d'une brosse,
     En frottait l'ombre d'un carrosse(1).

     Сергей  Львович  был в  восторге и потрепал  по голове  сидевшего рядом
Александра.
     В  Вяземах  бывали  базары  столь шумные,  что пьяные песни долетали до
Захарова и огорчали Марью Алексеевну:
     - Как на постоялом дворе, и никакого на бар внимания!
     Она говорила это тихонько, втайне разочарованная своим новым поместьем.
На захаровских помещиков окрестные мужики обращали мало внимания.



     (1) У тени скалы


     Я заметил тень кучера,
     Который тенью щетки
     Тер тень кареты (фр.).
     Александр и Николинька  купались, слушали пенье иволги в кустах, ходили
с  Монфором в Вяземы обновлять запас бальзама, и однажды  Александр, отстав,
увидел  чудесное  явление:  в  реке  купалась  полногрудая  нимфа, распустив
волосы.  Она то подымалась, то опускалась в воде. Сердце его забилось. Потом
нимфу окликнули издалека:
     - Наталья!
     Она ответила кому-то звонко, приставив к губам ладони:
     - Ау! - и снова стала  подыматься и опускаться. Вечером, в  первосонье,
кто-то поцеловал его в лоб, Когда через два дня он встретил в рощице барышню
в белом платье, с  цветами в руках, он обомлел и почувствовал, что  жить без
нее  не может  и умрет.  Монфор  поклонился - это была  барышня  из соседней
усадьбы.  Он  нетвердо знал ее фамилию  - Юшкова,  Шишкова, Сушкова, quelque
chose(1) на - ова.
     Александр  стал  ходить в рощицу, она долго  не  являлась.  Наконец  он
решил, что  она гуляет там по вечерам, и, обманув бдительность Монфора,  при
свете луны прошелся по  знакомой дорожке. Она сидела на скамье  и  вздыхала,
смотря на  луну. Тонкая косынка вздымалась и опускалась у  нее на груди. Это
была та прозрачная косынка и те  бледные  перси, о которых вместе с луною он
читал в чьих-то стихах.
     Она прислушалась;  заслышав шорох,  закрылась веером и громко задышала.
Увидя  Александра, она  удивилась  и засмеялась;  она  точно  ждала  кого-то
другого. Щеки ее пылали, платье  было  легкое. Она заговорила с Александром.
Он хотел отвечать, но голос у него пропал, и он в смятении убежал.



3

     Сергею Львовичу  мирная жизнь  в Захарове да и самое Захарове очертели.
Он не был рожден для сельской тишины. Как-то он сказал за обедом, что должен
спешить в Москву и если в Захарове задержится - карьер его  потерян. Уехать,
однако, ему не пришлось: в самый день его отъезда заболел Николинька и в три
дня умер. Никто не был к этому приготовлен.



     (1) Что-то (фр.).


     Когда хоронили брата, Александр смотрел  по сторонам. Было теплое утро;
малодушного  отца под руки вели за  гробом; Надежда  Осиповна  молча  шла до
самой  церкви,  никем  не  поддерживаемая.  Олинька,  глядя  на  отца, много
плакала. Когда слезы не шли, она притворно и жалобно всхлипывала; ей в самом
деле было жаль братца. Маленького Левушку несли на  руках, но и он ничем  не
нарушал печального чина:  он  спал. Один Александр был равнодушен. Он вместе
со всеми приложился  к бледному  лбу и не узнал  того, кого еще неделю назад
дразнил. Странное спокойствие мертвеца поразило его. Это была первая смерть,
которую он видел.
     Древний  старик  в сермяге  сидел на паперти и  опирался  на  посох. Он
низко, истово кланялся, и медяки падали к его ногам.
     Пение птиц и белая каменная  ограда были  для  него  в  это  утро новы.
Древняя звонница  у  церкви  стояла накренясь, угрожая падением. Довременная
тишина и спокойствие были кругом; вяземские бабы  теснились  молча. Тут же у
церкви Николиньку  и погребли.  Мать прижала Левушку к груди и так вернулась
домой.
     С этого дня Надежда Осиповна из всех детей замечала одного Левушку. Она
не смотрела на Александра. Зато Сергей Львович теперь за него принялся.
     Сергей Львович, ведя жизнь эфемера, не был подготовлен к несчастьям. Он
ничего, кроме  страха,  не почувствовал и впал в  удивительное малодушие. То
болтал как ни в чем  не бывало, то за обедом  внезапно прыскал и  разражался
слезами. С горя он стал подолгу спать.
     -  Que la volonte  du ciel soit faite!(1) - говорил он  иногда с шумным
вздохом и разводил руками.
     Встревоженный и раздосадованный тем,  что Александр не плачет,  а также
тем,  что  сам не  всегда  чувствует горе,  Сергей  Львович  упрекал  его  в
бессердечии   и  черствости.  Надежда   Осиповна,   равнодушная   ко  всему,
прислушивалась.  Они примирились после  смерти сына и  сошлись  взглядами на
Александра  и  его  поведение.  Александр   был  холодный,  бессердечный   и
неблагодарный; Монфор не имел на него влияния - influence, которого ожидали.



     (1) Да свершится воля неба! (фр.)


     Не дождавшись осени, Пушкины выехали. В это утро Александр был особенно
тревожен и перед самым отъездом пропал. Его нашли в роще; он сидел на земле,
прижавшись к скамейке.
     Загрохотала несчастная пушкинская колымага,  рассыпавшаяся  от сухости,
немазаная, со стонущими колесами.
     Бездомный  француз, подкрепившись  бальзамом,  лепетал,  сидя  в  одной
телеге с Александром:

     Oh! l'ombre d'un cocher!
     Oh! l'ombre d'une brosse!
     Oh! l'ombre d'un carrosse!'



ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

     Рассветало,  он  просыпался. Ложный,  сомнительный свет был в  комнате.
Белели простыни, Левушка дышал, Монфор сопел. Он прислушивался.  Слух у него
был острый и быстрый, как у дичи, которую поднял  охотник. Медленно скрипела
по улице повозка - ехал водовоз. Наступала полная тишина - раннее утро.
     Он быстро сползал с постели и бесшумно шел, минуя полуоткрытые двери, в
отцовский кабинет. Босой,  в одной сорочке, он бросался на кожаный  стул  и,
подогнув под себя ногу и не чувствуя холода, читал. Давно были перелистаны и
прочтены маленькие книжки в  голубых обертках. Он  узнал Пирона. В маленькой
истрепанной книжке  была  гравюра:  толстый старик  с  тяжелым  подбородком,
плутовскими  глазами  и  сведенными  губами лакомки.  Он  сам  написал  свою
эпитафию:  "Здесь лежит Пирон. Он не был при жизни ничем,  даже академиком".
Отчаянная беспечность этого старика, писавшего веселые сказки, смысл которых
он уже понимал, понравилась ему даже более, чем шаловливый и хитрый Вольтер.
Любимым героем  его был дьявол, при одном упоминании о котором  тетушка Анна
Львовна тихонько отплевывалась. Однако дьявол у Пирона был превеселый



     (1) О, тень кучера!


     О, тень щетки!
     О, тень кареты!  (фр.) молодец и  ловко  дурачил  монахинь  и святых  С
огорчением  он  подумал,  что  в  Москве  нет  человека, похожего  на  этого
мясистого поэта.
     Ему нравились  путешествия. Он  любил точность  в  описаниях,  названия
городов, цифры миль: чем больше было миль, тем дальше от родительского дома.
     На  столе  у  отца   лежали  нумера  "Московских  ведомостей",  которые
получались дважды в неделю. Он читал объявления. Названия вин, продававшихся
в  винной лавке, - Клико, Моэт,  Аи  - казались ему музыкой, и  самые  звуки
смутно нравились.
     Русских  книг  он не читал, их  не было. Сергей Львович, правда,  читал
журнал Карамзина, но никогда не покупал его.
     На окне  лежал брошенный том Державина, взятый у кого-то и не отданный;
прочтя страницу, он отложил его.
     Однажды заветный шкал привлек его внимание: ящик был открыт и выдвинут,
отец забыл его закрыть. Он заглянул. Толстый, переплетенный в зеленый сафьян
том  лежал там, пять-шесть книжек  в  кожаных переплетах,  какие-то  письма.
Книги и  сафьянный том оказались  рукописными, а письма -  стихотворениями и
прозою. Прислушавшись, не идет ли кто, он принялся за них.
     Все  было написано по-русски, разными почерками, начиная со старинного,
квадратного,  вроде  того, которым писал камердинер Никита,  и кончая легким
почерком отца. Тетради эти подарил Сергею Львовичу еще  в гвардейском  полку
его дальний родственник, "кузен", гвардии поручик, который с тех пор куда-то
сгинул; а потом уже Сергей Львович сам их дописывал. В тетрадях еще держался
крепкий гвардейский дух табака.
     Сафьянная тетрадь  называлась:  "Девическая игрушка",  сочинение  Ивана
Баркова. Он отложил ее, твердо решившись прочесть со временем всю, и листнул
тетрадь  в  кожаном переплете.  Он  прочел несколько  страниц и, изумленный,
остановился. Это было  во  сто  раз  занимательнее  Бьеврианы с  ее  хитрыми
каламбурами  На первой  же  странице прочел  он  краткие  стихи, посвященные
покойному императору Павлу:

     Сколь Павловы дела премудры, велики,
     Доказывают нам то невски голики

     На бюст его же:

     О ты, премудра мать российского народа!
     Почто произвела столь гнусного урода!

     Дальше следовали стихи о "свойствах министров":

     Хоть меня ты здесь убей,
     Всех умнее Кочубей
     Лопухин же всех хитрей,
     Черторысской всех острей,
     Чичагов из всех грубей,
     Завадовский - скупей,
     А Румянцев всех глупей,
     Вот характер тех людей

     Тут  же  был  написан  весьма  простой  ответ  на  изображение  свойств
министров:

     Хоть меня ты убей,
     Из всех твоих затей и т. д.

     Простодушие стихов, их просторечие показались ему удивительно  забавны.
В них  упоминались имена людей, о которых  иногда вскользь говорили  отец  и
дядя Василий Львович  в разговорах  скучных, после  которых  Сергей  Львович
всегда был недоволен, - разговорах о службе

     Послание к Кутайсову

     Пришло нам время разлучиться,
     О граф надменный и пустой,
     Нам должно скоро удалиться
     От мест, где жили мы с тобой,
     Где кучу денег мы накрали,
     Где мы несчастных разоряли
     И мнили только об одном,
     Чтоб брать и златом и сребром

     Ему нравились  быстрые  решительные  намеки в  стихах, в  конце каждого
куплета, хотя он и не все в них понимал:

     И случай вышел бы иной,
     Когда б не спас тебя Ланской

     Сатира на правительствующий сенат поразила его своею краткостью:

     Лежит Сенат в пыли, седым покрытый мраком
     Восстань! - рек Александр Он встал - да только раком
     Больше всего пришлась ему по душе длинная песнь про Тверской бульвар:

     Жаль расстаться мне с бульваром,
     Туда нехотя идешь

     Сначала  говорилось о каких-то  франтах,  которых он  не  знал. И вдруг
наткнулся он на имя Трубецких:

     Вот Анюта Трубецкая
     Сломя голову бежит,
     На все стороны кивая,
     Всех улыбками дарит
     За ней дедушка почтенный
     По следам ее идет

     Не было сомнения:  это было написано  о  Трубецких-Комод - деде и тетке
Николиньки. Стихи, написанные о знакомых, показались  ему необыкновенными. А
на другой стороне листка торопливым почерком  отца была изображена элегия, в
которой Александр узнал прошлогоднее стихотворение дяди Василья Львовича. Во
всем этом была какая-то тайна.
     Все  почти  в тетрадях  было  безыменное (только на сафьянной было имя:
Барков),  иногда только мелькали  внизу таинственные литеры,  но они не были
похожи на подписи в письмах или бумагах.
     Уже  на  двор из людской вышла сонная девка и,  позевав, плеснула водой
себе на руки,  уже  кряхтенье  Монфора,  собиравшегося выпить бальзаму,  как
будто раздавалось издали, а он, босой, в одной рубашке, читал "Соловья":

     Он пел, плутишка, до рассвету
     "Ах, как люблю я птицу эту! Катюша, лежа, говорит  От  ней  вся кровь в
лице горит"
     Меж тем Аврора восходила
     И тихо тихо выводила
     Из моря солнце за собой
     Пора, мой друг, тебе домой

     И правда, была уже пора.
     Он  не  чувствовал  холода  в  нетопленой отцовской комнате,  глаза его
горели, сердце билось. Русская поэзия была тайной, ее хранили  под спудом, в
стихах  писали о царях, о любви,  то, чего не  говорили,  не  договаривали в
журналах. Она была тайной, которую он открыл.
     Смутные запреты, опасности, неожиданности были в ней.
     Зазвонил ранний колокол. Чьи-то шаги раздались. Ключ  торчал в откидной
дверце  шкапа. Быстро он  прикрыл ее, сжал в руке ключ и бесшумно пронесся к
себе.  Он  успел еще броситься в постель и  притвориться спящим.  Сердце его
билось, и он торжествовал. Монфор, пивший уже бальзам, погрозил ему пальцем.



2

     В  неделю  тайный шкап был  прочтен.  Всего страшнее  и заманчивее  был
Барков.
     По  французским книжкам  он постиг удивительный механизм  любви.  Тайны
оказались ближе,  чем он мог догадаться. Любовь была непрерывной  сладостной
войной,  с хитростями и обманами; у нее даже были, судя по одной  эпиграмме,
свои инвалиды, которые переходили на службу Вакху. Но  у Баркова любовь была
бешеной, кабацкой дракой, с подножками, с грозными окриками, и утомленные ею
люди,  как загнанные кони, клубились в мыле  и  пене. В десять лет  он узнал
такие названия,  о которых не подозревал француз Монфор  Он  читал  Баркова,
радуясь  тому,  что  читает  запретные стихи; над  тетушкой  Анной Львовной,
которая приказывала ему выйти всякий раз, когда Сергей  Львович  намекал  за
столом на чьи-то московские шалости, он смеялся, скаля белые зубы.  Вообще в
этом чтении была та приятность, что он стал более понимать отца. Он принимал
войну, которую объявили ему отец, мать и тетка Анна Львовна.
     Сергей  Львович не  заметил, что заветный  шкап  не заперт Все  большая
оброшенность была  везде в доме; ничто не исчезало, все было на своем месте,
но ему вдруг  иногда казалось, что люди воруют,  что кто-то  залил его новый
цветной фрак, и тогда, сморщив брови, он затевал бесконечные и тщетные споры
и жалобы, кончавшиеся громкими вздохами и воплями. Так как он не мог кричать
на Надежду Осипо