ему  мрачно. Однако в  этой  должности  теперь  состоял  Александр
Иванович Тургенев при князе Голицыне; да и сам Голицын был сначала известный
шалун и непотребник,  любил ганимедов, а  теперь  занимал  самую  готическую
должность  -  обер-прокурор синода! Вся жизнь  оказалась  наполненной самыми
различными должностями. А новые друзья, меланхолики, прекрасно разбирались в
этом лабиринте и незаметно оказались нужными людьми, деловыми малыми.



     (1) Ничего (фр.)


     Василий  Львович  очень   скоро   оказался,   несмотря  на   несходство
характеров, их единомышленником, сотоварищем в литературной войне.
     Уже давно, несколько лет, шла литературная война в обеих столицах и  не
прекращалась, а разгоралась все более.  Казалось, не могло быть иного вкуса,
кроме  истинного, иных  стремлений,  как  быть изящным,  и не  было  пророка
литературы, кроме Карамзина.  Вдруг выступил в Петербурге сухопутный адмирал
Шишков  и  поднял  свирепую  войну против  друзей  добра  и красоты;  самому
Карамзину досталось, за ним Дмитриеву, за ним Василью Львовичу.
     Поход против французов был объявлен  Шишковым; добро бы, если б  то был
поход против несчастного французского  переворота  и  якобинства, -  Василий
Львович  к  нему охотно  бы  пристал.  Но старик ополчился  и  против старых
французских "маркизов", как называл  он светских  поэтов; если бы он восстал
только против французских outchiteli, кто б с ним стал спорить: пропадай они
-  Василью Львовичу было все  равно,  как его Аннета будет  воспитывать плод
своей  любви к  барину; но уж Шишков шел войной и против французских  модных
лавок! Да уж и против языка чувств! И против элегии!
     Вел он себя как  истый  варвар - в  альбом одной милой женщины, которой
друзья писали стихи, он полууставом написал варварские вирши:

     Без белил ты, девка, бела,
     Без румян ты, девка, ала,
     Ты - честь отцу, матери,
     Сухота сердцу молодецкому.

     Особенно разъярила всех эта "девка".
     - Cette noble(1) девка! - говорил Василий Львович.
     Геттингенцы были в дружбе  с  Дмитриевым, а Блудов и  в  родстве, чтили
Карамзина,  смеялись над адмиралом  с его  "девкой", и  Василий Львович счел
себя  во всем  их единомышленником. Сердце  его  открылось для новых друзей.
Князя Шаликова также. Только Алексей Михайлович Пушкин звал их непочтительно
плаксами; но он был вообще известный ворчун и афеист.
     Василий Львович не без трепета ждал новых дру-



     (1) Эта благородная (фр.)


зей. Он их  побаивался. Обещались быть  Тургенев, Блудов, Дашков;  Жуковский
отдыхал под Москвою, в Мишенском, и весь был занят природою и  платонической
любовью;  на  него надежды не было. И к лучшему: Василий Львович робел перед
ним. Уваров  сбирается  в Петербург  и тоже не приедет; невелика потеря - он
мало ел и плохо разбирался в еде. Из старых друзей ждал он Шаликова и кузена
Алексея Михайловича.  Вот и все. Да еще брат Сергей с его желторотым птенцом
Сашкой:  его  навязала  Надина-мулатка.  Василий  Львович   чувствовал   все
преимущества своего семейного положения: он султаном, петухом ходил по дому,
Аннушка, как  верная раба,  ни в чем не выходила из его воли. Она  обо  всем
пеклась, заботилась о  барине и доме, а когда  являлись гости,  скрывалась в
дальней комнате.
     Гости потрепали по плечу юного Александра, а Тургенев даже обнял.
     Встреча новых умников и старых остроумцев была преприятная. Умники, как
все деловые  люди,  любили побездельничать. Все  они были  даже  отъявленные
шутники. Умник Блудов написал признание в любви портного:

     О ты, которая пришила
     Заплату к сердцу моему, -

     и это стихотворение лежало в бюро у Сергея Львовича.
     Все были без ума от этого портного. Тотчас появилось объяснение в любви
приказного, дьячка, врача, квартального и прочих сословий.
     Сословия, их язык, степень  образованности -  всем  этим уши  прожужжал
Сперанский. Вот они и объяснялись все  по-разному в любви. Это было смешно и
тонко.
     Правда,  безделье новых друзей  было другое,  не такое, как  у  Василья
Львовича. Они ленились  и роскошествовали на какой-то восточный манер. Может
быть, это было потому, что  Блудов и Дашков были  богачи, получали по полета
тысяч  в год  доходу.  Да и веселье их  было другое Это не  было  остроумие,
esprit Вольтера  и  Пирона, это  была немецкая шутка,  неуклюжая,  мясистая,
замысловатая -  витц  Василий Львович  насильственно улыбался,  когда умники
острили
     Поэтому  он припас драгоценную новость: новое собрание сочинений  графа
Хвостова.
     Граф Хвостов был замечательное лицо в литературной войне. Среди  друзей
Карамзина,  особенно  молодых,  были  люди,  которые  как  бы  состояли  при
Хвостове,  только  им  и  жили  и  с  утра  до  вечера  ездили  по  гостиным
рассказывать новости  о  Хвостове.  Все  в этом  стихотворце соответствовало
учению афеиста Алексея Михайловича о мнимостях. Начиная с графства: графство
его было сардинское, и выпросил его  Хвостову Суворов  у короля сардинского.
Хвостов  женат был  на племяннице Суворова, и генералиссимус, который  любил
вздор,  покровительствовал ему. В стихах своих граф  был не только бездарен,
но  и  смел  беспредельно.  Он  был  убежден,  что  он единственный  русский
стихотворец  с талантом, а все  прочие заблуждаются.  Он называл себя певцом
Кубры,  по имени реки,  протекавшей в его имении, и охотно сравнивал себя  с
Горацием, по разнообразию:  писал басни, оды, эклоги,  послания, эпиграммы и
много  переводил.  Он  был и  ученый,  собирал и отмечал всякие  известия по
старинной  литературе.  У  него  была  одна  страсть  -  честолюбие,   и  он
бескорыстно, разоряясь, ей служил.  Говорили, что на почтовых станциях он, в
ожидании  лошадей,  читал станционным  смотрителям  свои стихи, и они тотчас
давали  ему  лошадей.  Многие,  уходя  из гостей,  где  бывал граф  Хвостов,
находили в карманах сочинения  графа,  сунутые им  или его  лакеем. Он щедро
оплачивал  хвалебные о себе статьи.  Он  забрасывал все журналы и  альманахи
своими   стихами,  и  у  литераторов  выработался  особый  язык  с  ним,  не
эзоповский,  а  прямо  хвостовский  -  вежливый до издевательства. Карамзин,
которому Хвостов каждый месяц присылал стихи для журнала, не помещал их,  но
вежливо ему  отвечал: "Ваше сиятельство, милостивый  государь! Ваше письмо с
приложением получил" и т. д. "Приложением" называл он стихи графа.
     В  морском собрании в Петербурге  стоял бюст графа.  Бюст был несколько
приукрашен: у  графа  было длинное лицо с мясистым носом,  у  бюста  же были
черты  прямо   античные.   Слава  его  докатилась   до  провинции.  Лубочная
карикатура,  изображающая стихотворца, читающего  стихи  черту, причем  черт
пытается  бежать, а стихотворец  удерживает  его за  хвост, висела во многих
почтовых станциях. В  Твери  полагали  его якобинцем. Непрерывно выходили  в
свет сочинения  графа, издаваемые его собственным  иждивением. Недавно вышло
новое собрание  его притч. Василий  Львович нарочно  купил его. В  баснях  и
притчах граф был наиболее смел.
     Тотчас устроилась  игра: каждый по очереди открывал книгу и,  не глядя,
указывал пальцем место на странице, которое надлежало прочесть.
     Начал Блудов, разогнул - открылось:

     Суворов мне родня, и я стихи плету.

     Блудов сказал:
     - Полная биография в нескольких словах.
     Лучше  начала сам  Василий Львович не мог бы придумать. Все просияли, и
охота за стихотворною дичью началась.
     Книга перешла к Алексею Михайловичу. Он ткнул пальцем и прочел:

     Ползя,
     Упасть нельзя.

     Сергею Львовичу попалась  баснь  "Змея  и  пила". Самое  название  было
смело. Граф  любил  сопрягать  далекие  предметы.  Сергею Львовичу  особенно
понравились первые стихи:

     Лежала на столе у слесаря пила,
     Не ведаю зачем, туда змея пришла.

     Он сказал без всякой аффектации  фразу,  которую недавно слышал, но  не
вполне понимал:
     - В глупости его есть нечто высокое.
     Фраза  имела успех,  ее благосклонно выслушали, а Дашков  даже, видимо,
удивился тому, что Сергей Львович так хорошо сказал.
     Сергей Львович, весьма довольный собою, хотел было продолжать  игру, но
Василью Львовичу не терпелось. Он все ерзал в своем кресле, потом наклонился
над книгою  так близко,  что нос его мешал Сергею  Львовичу листать.  Сергей
Львович  не без  досады и краткой борьбы уступил брату  книгу. Он  придержал
было ее, но Василий Львович,  рискуя порвать, потянул к  себе, и так Хвостов
перешел к нему.
     Краткая борьба двух братьев была замечена.  Александру показалось,  что
Блудов подмигнул Дашкову.
     Василью Львовичу попалась счастливая баснь. Он, захлебываясь и брызгая,
стал читать - и не мог.

     Щука уду проглотила;
     Оттого в тоске была...
     И рвалася и вопила..

     Пароксизм овладел им. Слова вылетали, как пули, со слюнями и икотой:

     Ненавижу... я... себя...
     Щука... восклицает...

     Все хохотали. Александр оскалил белые зубы. Но  вскоре ему  показалось,
что смеются уже не над  баснью и не  над Хвостовым,  а  над  самим дядюшкой.
Василий Львович  весь осклиз,  обмяк  от  смеха, чихал громко  и непрерывно,
пытался что-то сказать и лепетал в промежутках между чохом и икотой какой-то
вздор.  Положение  его  было  жалкое.  Ему  дали  воды,  и, вздохнув,  икнув
напоследок, он пришел в себя. Дашков читать не стал, у  него были на то свои
причины: Дашков был заика.
     Очередь  была  за  князем Шаликовым.  Шаликов открыл, поискал глазами и
прочел, к удивлению всех, какие-то стихи, ничем не забавные и даже изрядные.
Это был эпиграф к "Притчам":

     Вот книга редкая: под видом небылиц
     Она уроками богато испещренна;
     Она - комедия; в ней много разных лиц,
     А место действия - пространная вселенна.

     Все недоверчиво покосились.
     Тургенев попросил у него книгу, открыл, перевернул страницу и прочел:

     Мужик представлен на картине;
     Благодаря дубине
     Он льва огромного терзал.

     Листнул наугад и снова прочел:

     Летят собаки,
     Пята с пятой.

     Попала  книга  к  Шаликову,  и,  как  по  волшебству,  стихи  оказались
разумными. Тургенев  лукаво  прищурился  и  вдруг вздохнул. Блудов и  Дашков
переглянулись.  Игра  прекратилась, потому  что  приняла  дурной для Василья
Львовича оборот: Шаликов вступил в спор с молодыми его друзьями.
     Дело было в том, что, соратник и последователь Карамзина, князь Шаликов
в последнее время вошел в тайные отношения не с кем иным, как с самим графом
Хвостовым. Эти умники  не жаловали и князя; до него дошли слухи, что они над
ним посмеиваются, как  над  Хвостовым. Он видел карикатуру на  себя  в одном
альбоме  милой женщины,  к  которой умники  хаживали: чернобровый  франт  на
тонких  ножках,  с  громадным носом  и цветком в петлице.  Это  был  он. Он.
вскипел  и  выругался  тогда,  мгновенно  потеряв  расположение  милой.   На
бульварах,  бывало,  провожали его  почтительные и  завистливые  взгляды, он
слышал за собою шепот: "Шаликов, Шаликов", а теперь, когда он появлялся, все
франты  посмеивались. Он старел. Карамзин не печатал  стихотворений, которые
прислал ему князь, как не печатал стихов графа Хвостова.
     Князь Шаликов  был  против  всех насмешников. Он  чуял: в  литературной
борьбе друзья всего прекрасного, друзья Карамзина,  продадут его ни за грош,
отступятся и  выдадут с головою врагам. Он написал осмеиваемому  сардинскому
графу письмо и заключил с ним тайный союз.
     Перед  Александром разыгрывалась литературная война  и  измена по  всем
правилам стратегии.
     Василий Львович почуял недоброе и тотчас переменил род оружия - он стал
показывать  гостям  свою  библиотеку.  Собирал  он  только  редкие  книги, а
обыкновенные какие-нибудь сочинения презирал Он показал редчайший экземпляр,
привезенный из Парижа, со столь вольными изображениями,  что Шаликов сначала
ухмыльнулся, а затем  закрыл глаза платочком.  Все с удивлением  смотрели на
изображения, и Александр со всеми.
     Тут все дело испортил Алексей Михайлович.
     - Сколько у тебя, братец, здесь картинок? - спросил он.
     Василий Львович посмотрел в книжке чистую страничку, где записывал, как
библиоман, разные разности о каждой книжке, и ответил:
     - Тридцать.
     - А у меня сорок,  - равнодушно сказал кузен, - тебя,  братец, надули в
Париже.  Василий  Львович  побледнел.  Книги  были  его  страсть, и  если  у
кого-нибудь была такая же, она теряла для него всякую цену.
     - У тебя другая, - сказал он с досадой.
     - Такая  же, только без пятен,  и углов  никто не  слюнявил, - возразил
кузен.
     Дашкову, Блудову и Тургеневу заметно начинало нравиться общество "обоих
Пушкиных". Василий Львович  что-то пробормотал, заторопился и повел гостей к
столу.
     Обед был хорош, стол заботливо убран; Аннушка с утра хлопотала. Впервые
Блэзу  удалась рыба по-французски во  всех тонкостях. Василий Львович  сам с
утра  давал Блэзу  указания;  парижские  рецепты  были  записаны  у  него  в
книжечке. Мателота была точно такая, как ел он в Gros-Caillou(1). Трактирщик
лично  рассказал  Василью Львовичу  секрет  приготовления. Только самая рыба
была другая,  не морская  - налим. Это не  делало существенной разницы.  Все
дело было в перце, соли, уксусе, горчице, в их соотношении.
     Гости ели охотно и много, за исключением Дашкова.
     Василий Львович спросил, нравится ли ему мателота. Это точный отпечаток
мателоты в Gros-Caillou.
     Дашков ответил медленно и равнодушно:
     - Н-нет.
     Дашков был заика, самолюбив, важен. Василий Львович обиделся.
     Алексей Михайлович,  кузен,  сидел с видом бесстрастным,  насупясь, как
всегда. Он сказал, что в мателоте  чего-то не хватает, и что-то проворчал об
английской  кухне.   Василий  Львович  насторожился:  впервые  кузен  хвалил
английский вкус. Он был в Англии,  но, кроме сырости, бычачины и яиц во всех
родах,  по его мнению, ничего там не  было. Блудов улыбнулся Он тихо сказал,
что  есть  и  бифстексы.   Тем  же  скучным,  надтреснутым  голосом  Алексей
Михайлович спросил Василья  Львовича, не при нем ли была изобретена в Англии
новая машина...
     - Да и не ты ли мне это рассказывал? -  сказал он вдруг, глядя строго и
с нетерпением на Василья



     (1) Название парижского ресторана


Львовича и припоминая: - Точно, ты! А теперь ты англичан ругаешь.
     - Что я рассказывал? - спросил сбитый с толку Василий Львович.
     - О машине - ты ее в Лондоне видел...
     Кругом  сидели   путешественники.  Самолюбие  путешественника,   первым
рассказавшего о предмете занимательном, заговорило в Василье Львовиче.
     - Не помню, может и видел, - небрежно сказал он.
     Все стали  просить Алексея Михайловича рассказать о  машине.  Но он ел,
как ни  .в чем не  бывало, мателоту и кивал  на Василья Львовича. Василий же
Львович пожимал плечами и предоставлял рассказывать кузену. Он решительно не
помнил, о какой машине рассказывал ему, и с самолюбием автора  ожидал своего
собственного описания.
     Гости ждали.
     Наконец  Алексей  Михайлович  отрывисто  и неохотно,  кивая на  Василья
Львовича,  рассказал  о  машине.  В  Англии,  в Лондоне, изобретена  машина,
простая  по виду:  железные прутья,  лесенка, вроде  возка.  Василий Львович
что-то  смутно вспомнил.  По лесенке вводят  быка...  Это было, по-видимому,
воспоминание Василья Львовича о лондонском зверинце.
     - ...быка живого. Этого быка вводят...
     Василий Львович точно рассказывал о перевозке зверей, которую видел. Он
кивнул головой кузену.
     -  ...и дверь запирают.  Это с одного входа, а с другого через  полтора
часа подают из машины выделанные кожи, готовые бифстексы, гребенки, сапоги и
прочее...
     Василий Львович сидел разинув рот. Он был поражен рассказом.
     Алексей  Михайлович,  по  всему, говорил  серьезно. Он, видимо,  спутал
Василья  Львовича  с кем-то. Впрочем, машины теперь в  Англии  действительно
изобретались  что ни день одна другой страннее. Сергею Львовичу, который был
рассеян  и слышал только последнюю  фразу о гребенках и сапогах, показалось,
что он где-то читал о машине.
     - Кажется, в "Вестнике Европы" была такая статья, - сказал он.
     Тургенев  с  каким-то стоном оторвался от тарелки и,  быстро дожевывая,
прыснул. И сразу всех прорвало.
     Василий Львович тоже  смеялся, но почему-то тотчас вспотел  и  отер лоб
платком.
     -  Нет, - слабо возразил он, - этой  машины я  не  видывал  и машинами,
признаюсь, мало увлечен. А вот в кофейном доме  я  видел там бабу, так ее за
деньги показывали.  -  И  Василий  Львович,  захлебываясь  и  пуская пузыри,
рассказал об английской бабе. От смущения он несколько прилгнул.
     - Ты ее где видел? - отрывисто спросил кузен.
     - В Лондоне, - ответил Василий Львович.
     - Сколько взяли с тебя за посмотренье? - спросил кузен.
     - Фунт  стерлингов,  - сказал Василий Львович  неохотно и  посмотрел на
кузена, свирепея.
     Но Алексей Михайлович, казалось, этого не замечал.
     - А хочешь без всяких денег такую бабу увидеть?
     - Хочу, - свирепо сказал Василий Львович.
     - Тогда, братец,  поезжай на Маросейку,  в доме  Кучерова,  направо.  В
Лондон далеко ездить.
     И опять, как тогда, когда дядя с отцом боролись из-за "Притч" Хвостова,
Александру   показалось,  что   над  ними  смеются.  Блудов,  казалось  ему,
прищурился и подмигнул Дашкову.  Но Дашков был невозмутим  и только краешком
губ позволил себе улыбнуться на миг.
     Дядя  Василий  Львович  и  в  самом  деле  был  забавен;  Александр  не
удержался,  засмеялся  быстро и коротко,  когда  уже все замолчали,  и сразу
прикусил язык. Гости посмотрели  с некоторым вниманием на белозубого шалуна;
глаза его были живые. По всему было  видно,  что он понимал гораздо  больше,
чем можно было ожидать, и, может быть, лучше, чем следовало.
     Тотчас Сергей Львович  пожаловался на трудности воспитания. Нужна армия
учителей!  Нет  такого  человека,  который  совмещал  бы  знание  всех  этих
оксигенов и  пифагоров, которые теперь обязаны  знать даже  надзиратели, ибо
такова воля  monsieur de Speransky, французской литературы, которая, вопреки
ce diacre Speransky(1), нужна для воспитания чувства, и танцев, которые, что
ни говори, развивают изящество. О, прав, трижды  прав граф де Местр, который
его  посетил в  свой последний приезд: бог с ними, со всеми этими физиками и
газами. Да и  Николай Михайлович находит очень полезным для юношей танцы - и
недаром! Но каждый учитель знает  либо  только оксигены, либо танцы.  И  для
того, чтобы образовать сына, он пошел на все, в доме



     (1) Этому дьякону Сперанскому (фр.)


толчется армия  учителей:  Пэнго учит танцам,  протоиерей закону божию,  m-r
Руссло  французской литературе  - с утра до ночи,  без  конца. Кажется, одни
иезуиты способны дать благородное воспитание.
     -  Старая скотина  Пэнго  учит  детей  менуэту,  который  козел с  Ноем
танцевал, - равнодушно сказал Алексей Михайлович.
     Беспричинная злость бывшего Пушкина была всем в Москве известна  и  так
же естественна, как горчица и уксус к ужину. Но Сергей Львович не терпел его
реплик и, как всегда, обиделся.
     - Пэнго - ученик Вестриса-старшего, - сказал он сухо.
     Обед  кончился. Все,  выпив черного  кофею, сидели  в покойных креслах,
более добрые, чем когда бы то ни было. Тургенев и Блудов расстегнули жилеты.
Вопрос о воспитании занял бы их, если бы они не были так сыты.
     - А почему вы не отдали его в Университетский пансион? - спросил Блудов
равнодушно.
     Сергей  Львович  смутился.  Действительно, Сашка вырос,  его сверстники
были определены кто куда, и он один слонялся, как недоросль. Университетский
благородный  пансион был тут же, рукой подать, и проще всего было бы  отдать
Сашку  именно туда. Но Надина ни о чем  не заботилась, и все бременем лежало
на нем одном. Он помо