мленный Вальховский.
     -  Проспал, - ответил Дельвиг, разводя руками.  И правда, Дельвиг  спал
необыкновенно  крепко.  По  утрам отчаянные  вопли  дядьки  Фомы:  "Господа,
вставать! Господи, помилуй!" - едва могли пробудить его. Спал он, случалось,
и на лекциях и, несмотря  на это, мог с точностью  повторить последние слова
профессора,  впрочем  их  не понимая.  Рассказывал он  о  своем  приключении
медленно  и без малейшей болтливости. Все  молчали, пораженные.  Вальховский
попросил Дельвига рассказать новые подробности о походе. Дельвиг рассказал о
денщике  своем, о его  проворстве, удальстве, храбрости, пьянстве и  любимых
поговорках:
     "Воевать -  не горевать", "Служи сто лет, не выслужишь ста реп" и проч.
Робость  Корсакова  и  других  заметно  рассеялась. Все разошлись,  толкуя о
странных приключениях Дельвига. Пушкин догнал его. Он сказал ему тихонько:
     - Ты все выдумал.
     - Нет, ей-богу, - сказал Дельвиг, - клянусь, черт меня побери.
     Вечером,   ложась   спать,  Александр  услышал,   как  дядька   Матвей,
прислуживавший Дельвигу, ворчал в коридоре на эконома, с которым и он и Фома
враждовали:
     - Служи здесь сто лет, выслужишь сто реп. Он засмеялся. Приятель его не
врал. Просто он был поэт - в самом неторопливом и приятном роде.



11

     Директор Малиновский все чаще теперь по вечерам приглашал их к себе. Он
приглашал не всех, с выбором. Чаще других бывали у  него Вальховский, Пущин,
Матюшкин. Это были его любимцы.
     Вальховский был мал,  узкогруд и  справедлив.  Голос  его  был тих.  На
уроки, еду и сон  он  смотрел как на долг, иногда  неприятный.  Он был готов
жертвовать собою  с  хладнокровием, в котором никто не  сомневался. В  лицее
звали  его  спартанцем.  Когда  изгоняли  Пилецкого,  он  переносил насмешки
товарищей за бездействие, как древний стоик, - он стоял за порядок. Директор
нашел в нем второго сына. Пущин был рассудителен, все подвергая  испытанию и
ничего не принимая на  веру.  Ум его был здрав,  сам он шаловлив, но умерен.
Матюшкин был скромен, прилежен и  жаден к  путешествиям. Директор, живший  в
Турции и  Англии, любил  вспоминать  страны,  в которые  более  не  надеялся
попасть.  Внимание  Матюшкина  ему  льстило.   Кюхельбекер  был   вспыльчив,
безрассуден,  сумасброден,  косноязычен  в   поэзии,  подвержен  крайностям;
впрочем, добродушен и необыкновенно жаден к справедливости. Сын Иван  обещал
быть помощником.  Всех их  директор  как бы избрал  из среды  лицейских. Они
собирались у него теперь по вечерам. Жена умирала - добрая дочь Анна угощала
молодых  чаем с  хлебом,  иногда  черствым. Вальховский  воображал бивак; он
находил особую  приятность в простоте и  скудости теперешней  жизни. Они  не
были  баловни  фортуны,  искатели счастья, любители большого света. Директор
молча  признавал  таланты Горчакова  и  охотно  их  преувеличивал, но как бы
избегал его общества.
     - Он в беседах не нуждается при блестящих его дарованиях, - говорил он.
     Безусловно лишены  были общества его шалуны: Броглио, Данзас.  Они были
слишком предприимчивы, скоры, неуемны.
     -  Есть  надежда,  что  Броглио со временем переменится.  Но  ему нужно
время, - говорил он, - много времени.
     Из  поэтов  был приглашаем  Илличевский. Его  прилежание, чистый  вкус,
рассудительность и скромность нравились директору.
     - Совершенно знает свои силы и на многое не дерзает, - говорил он.
     Дельвига и Пушкина он не избегал, говорил с ними в лицее всегда охотно,
но к себе обыкновенно не приглашал,  боясь насмешек. Пушкин был умен как бес
и все, казалось, понимал  с  самой  смешной  стороны. Это  было  совершенною
новостью  для директора.  По  всему - на  Пушкина сильно действовала поэзия;
однажды он видел, как, читая стихи Батюшкова, Пушкин побледнел. И, однако ж,
в нем словно сидел бес  насмешки. Яковлева директор  понимал лучше:  тот был
расположен  к музыке, напевал, посвистывал,  был скор на рифмы,  имел легкую
память, был пересмешник, но зато и не бледнел при чтении стихов.
     Теперь в лицее распространилась робость, а Пушкин с Дельвигом вели себя
изрядно.
     Назавтра  после   посещения  сплетницы  Бакуниной,  называвшей  открыто
Барклая изменником  в  неделю  взятия Смоленска, Дельвиг и Пушкин  вместе  с
Вальховским, Кюхельбекером, Пущиным сидели у директора.
     Горящие  свечи,  малолетка дочь, хозяйничающая  за столом  и заменяющая
больную  мать,  воспитанники  за  его скудным  столом  напоминали  директору
английский колледж,  и  не  верилось, что в этот  час  неприятель опустошает
русские села и скачет по большим дорогам, загоняя лошадей.
     - Нынче у нас публика для удовольствия получения новостей негодует, что
нет  громких  сражений,  требует  побед  немедленных. Но  воин  и  гражданин
познаются и терпением. Это не игры военные, а весь народ восстал.
     И, обратясь к Дельвигу,  он  заставил его рассказать о приключениях его
младенчества.  Дельвиг  этого  не ждал.  Как ни в чем не бывало, он повторил
рассказ свой, приведя некоторые подробности, о которых умолчал ранее, и даже
кое  в чем  изменив  их. Так,  например, он  сказал  теперь, что очнулся под
телегою  один-одинешенек, и  откровенно  описал свой  страх.  Денщик  только
позднее  пришел,  неся в  окровавленной  руке, замотанной в тряпицу, краюшку
хлеба  и горсть соли.  Оказалось, что, почувствовав голод,  денщик  пошел  в
окрестную  деревню за  хлебом  и там  был ранен шальною пулею. Так, лежа под
телегою, они и позавтракали.
     - А как  звали  денщика  и  каков он был  нравом?  -  спросил директор,
улыбаясь и занятый, казалось, рассказом.
     - Его звали Иваном, - сказал быстро Дельвиг и задумался. Глаза  у  него
стали туманные.
     - Он все пел, бывало, - сказал он и зашептал скороговоркой:

     Получил письмо от девушки сейчас,
     Стал читать, так полились слезы из глаз
     Пишет, пишет раскрасавица моя:
     "Приди, батюшка, я оченно больна"

     Александр  смотрел  на  него:  эту  самую  песню  Дельвиг  только вчера
переписал  и  показал  ему. Теперь  он  сидел  притихший,  пораженный  своею
собственной ложью.
     - Он умер, - сказал он тихо, - в гошпитале.
     Рот его перекосило. Ему стало жаль Ивана.
     Возвратясь,  Дельвиг  рассказал  Пушкину, что, натирая мелом  отцовскую
амуницию, Иван каждый раз пел: "Не белы-то снега".
     - А еще что? - спросил Пушкин, с жадностью на него глядя.
     - Еще он пел про казаков, - сказал Дельвиг:

     Как на грече белый цвет
     Опадает,
     Любил казак девчиночку Покидает

     Он это и перед смертью еще пел.
     И  они взялись за руки и так походили перед сном, вспоминая:  Дельвиг -
сестру, Пушкин - Арину, и оба вместе - Ивана.



12

     Враг подвигался к Москве; негодование  и ужас  стали всеобщими. Барклай
был сменен. Кутузов, общий любимец, назначен главнокомандующим.
     Через десять дней они прочли реляцию о победе бородинской. Никто еще не
смел  ей  верить.  Бледный,  в  наглухо   застегнутом  сертуке,  Малиновский
взобрался на  кафедру и,  прочтя  реляцию,  хриплым  голосом поздравил их  с
победою.  Он  постоял на  кафедре,  как бы желая что-то прибавить, пошевелил
бледными  губами,  смотря в  самозабвении на  воспитанников, и  сошел долой.
Вечером  он  позвал  к  себе   гувернера   Чирикова   и  сказал,  что  нужно
отпраздновать победу над  врагами. Воспитанники должны почувствовать радость
победы,  слишком долго жданной.  Он  предложил устроить  в  лицее спектакль,
поставить какую-либо  пьесу, которую под  его руководством должно разучить в
два-три  дня.  Чириков  возразил, что  такой пьесы нет. Малиновский  перебил
Чирикова неучтиво и настойчиво,  с  некоторым озлоблением сказал, что  пьесу
могут  сочинить  воспитанники  в  два  дня,  а  что  спектакль  должен  быть
приготовлен. Чириков возразил, что сочинять воспитанникам вообще запрещается
и что они давно просят, чтобы запрещение это было снято. Малиновский  тут же
при   нем   написал   прошение   министру  о   беспрепятственном  дозволении
воспитанникам сочинять, ссылаясь на просьбу их, переданную через Чирикова.
     - Прошу  немедля приступить,  - сказал он  Чирикову. {-} Запрещение это
смысла не имеет, и нечего с ним считаться.
     Он часто дышал, не терпел возражений, руки его дрожали.
     Чириков подчинился. Он хотел было представить в лицах поэму свою "Герой
Севера", но вскоре отложил это намерение -  в два дня никак было не  успеть,
да и играть такую пиесу было некому. Будри говорил как-то, что ранее сочинял
пиески  для  воспитанников. И  правда, у Будри нашлась пиеска,  пристойная и
нехитрая:  "L'Abbe de  l'Epee"  (1),  предметом  которой был  славный аббат,
воспитатель   глухонемых.  Главная   роль   была   глухонемого,   и  чувства
изображались не  языком,  но  жестами. Эту пиеску можно было разучить в один
присест, а  глухонемого играл бы Яковлев. Бедный Иконников, посещавший друга
своего Чирикова, принес ему пиесу собственного сочинения "Добрый помещик", и
она  признана годною. Добрый помещик, господин Добров, спасал  в  ней  брата
своего  и   слугу  от   неожиданной   и   незаслуженной   кары.  Великодушие
торжествовало.  Действующие  лица были: помещик  господин Добров, добрый, но
заблуждающийся брат его Альберт, ундер-офицер и комиссар, называвшийся также
заседателем. Роли были  розданы.  Альберт  Добров был Пущин, живость и ясный
голос коего более всего подходили для этой роли. Ундером был сделан по росту
своему  Илличевский,  а комиссаром  Яковлев, сильный в  комических гримасах.
Угрюмый, бледный,  с  тусклыми глазами,  директор  распоряжался.  Чириков  с
каким-то  ожесточением  занялся  спектаклем,  резал и  расписывал декорации.
Дядька  Матвей   отпер   громадным   ключом   двери  парадного   зала,-   не
открывавшегося  со дня  открытия  лицея.  Расставили  кресла,  приколачивали
занавес. В лицее была суета, дядьки бегали по лестнице вверх и вниз.
     Куницын не принимал участия в праздничных хлопотах. Он ходил бледный, в
лице ни кровинки, и на вечер не явился.
     ----------------------------------------
     (1) "Аббат военный" (фр.).




13

     Вечер кончался. Было жарко, и потому окна открыли. Воздух был недвижен.
Женщины были в легких платьях. Уже  полгода  шла война с французами, но моды
не  успели перемениться:  это  были  все  те  же французские  моды  -  серые
неаполитанские  шляпки,  завязанные  лентами; платья из марсельского шелка и
лионские -  с цветами,  кружевные  корсажи. Кадриль  любви  и  времен  года,
которую  танцевали в прошлом  году сестры  Наполеона, определила закон  мод,
который с тех пор не менялся.
     В креслах сидели незнакомые старухи с  колючими локтями, с  обнаженными
старушечьими плечами, присыпанными пудрою, с черными мушками  на  набеленных
щеках. Они,  не  смотря  на  сцену, рассматривали  лицейских.  Вдруг  лорнет
повисал  на цепочке: старухи  громко  переговаривались.  Они  неблагосклонно
смотрели  на школяров,  перенесенных  по  капризу в  их  обитель. Не было ни
манер, ни  воспитания, ни развязности, заслуживавшей внимания,  - неуклюжие,
мешковатые  школяры.  Все  привыкли к  этим капризам и знали: все  это скоро
кончится, забудут и  этих школяров.  Время военное, их переведут куда-нибудь
подальше и  там забудут. Горчакова подозвали, с ним поговорили. Граф Толстой
был знаком  с  Васильем  Львовичем.  Он заметил  Александра  и  кивнул  ему.
Александр не мог победить робости: это был свет, тот самый, о котором всегда
с  тайной  завистью,  какою-то  радостью  говорила  мать.  Темные  глаза  ее
разгорались, на  щеках румянец;  она глухо посмеивалась. Он помнил этот смех
матери. В антракте Толстой стал его представлять.
     У Толстого было грустное  лицо и  пухлые губы. Он смотрел на Александра
не  без  удовольствия:  Александр,  как  все  Пушкины, казался  ему забавен.
Старуха с пепельным лицом с каким-то вниманием  поглядела на Александра. Она
была стара, как смерть. Александр был представлен, расшаркался и оробел.
     - Как они все нынче неловки, - сказала старуха.
     Две дамы оглядели его; дочь одной была еще девочка. Он встречал ее раза
два на  прогулках; она была с маленькой  головою, тонка, как тростинка.  Это
были Кочубеи, жившие  неподалеку от лицея. С ним поговорили, спросили о дяде
Василье Львовиче, но, едва дослушав, забыли о нем.
     Он убежал из зала,  забился в угол и оттуда смотрел на прелестницу. Он,
как бывало при Руссло, вдруг стал дичиться.  Дядька Фома, проходя мимо, чуть
не задел его.
     Гости разъезжались, он  сбежал вниз и дождался: она прошла мимо,  и ему
показалось, что она ищет его. Она оглянулась  вдруг кругом,  ища  кого-то; в
самом деле она  искала  его, и  он прикоснулся к ее руке, зная, что  все это
увидят. Никто не увидел, и она попрощалась с ним, кивнув ему своею маленькой
головой.
     Ночью он  не спал: прощанье, его собственная внезапная робость, которой
он себе не мог простить, не давали ему уснуть. Он вышел  в галерею  и прошел
мимо  спящего в коридоре с открытым  ртом Калинича. Он прошел не скрываясь и
чуть не задел его, ничего не боясь. Калинич не проснулся. Он спустился  вниз
по  лестнице,  и никто его не  удерживал.  Холодный камень жег его  ноги. Он
искал хоть следа ее и прошел медленно всю лестницу до самых выходных дверей.
Ничего не было. Он толкнул тяжелую дверь, и дверь открылась - в суете забыли
ее закрыть. Он постоял у  двери, смотря  на желтый свет фонаря,  в отчаянье.
Мысль о бегстве пришла ему в голову. Он хотел попрощаться с  нею, обнять ее,
сесть на коня и бежать. - Он нашел бы в пути Каверина.
     Ее тоже звали Натальею.



14

     Было  поздно,  кончился   спектакль,  с  таким   упорством  придуманный
директором Малиновским. Радости не  было. Куницын был бледен, недоволен. Эту
победу не следовало праздновать светским спектаклем,  и ничего, кроме скуки,
которую все чужие, дворские люди принесли с собою, не было. Какая несчастная
мысль! Он зашел в неурочный час к директору просить об отпуске: брат его был
ранен в  грудь навылет под Бородином.  Он  хотел видеть  его,  быть может  в
последний раз, и завтра уезжал. Он постучал, ему не ответили. Он заглянул.
     Малиновский  сидел  за  столом  в  халате, согнувшись в  три  погибели,
обхватив обеими руками голову.
     Он  поднял голову и поглядел на Куницына тусклым взглядом. Слезы  текли
по его лицу, и он их не замечал, не утирал.
     - Сколько легло,  - сказал  он хрипло.  - Теперь весь мир  видит, с кем
дело имеет. Прими в славу народ твой!



15

     Все  в лицее  после  внезапного  и  нестройного праздника поколебалось.
Вскоре  директор   Малиновский  получил  от  министра  Разумовского  строгий
выговор. Разумовский был в эти  дни в жесточайшей хандре  и гневе. Он всегда
был  того мнения, что тягаться с Наполеоном  было  безумие. Нынче он получил
известие  от  своего  ученого  садовника   Стевена,   сын   коего,   по  его
рекомендации,  воспитывался  в  лицее: вюртембержцы  из  Наполеоновых  войск
налетели  на Горенки и ограбили дочиста.  Садовода угнетало, что сделали это
не  безбожные  французы,  а именно вюртембержцы.  Как бы  то ни было,  все в
Горенках было перебито, разрушено и вытоптано, и  только выкуп, предложенный
садоводом,   заставил   победителей   покинуть  сады.  Получив   известие  о
несвоевременном   спектакле,   Разумовский   нашел   выход   своему   гневу.
Разыгрывание каких-либо  пьес  в присутствии посторонних  лиц воспитанниками
впредь строго воспрещалось. Директору, как неопытному юнцу, ставилась на вид
неуместность вечера, данного в лицее 30 августа. Просьба воспитанников через
гувернера Чирикова о дозволении им в свободные часы сочинять  и представлять
театральные  пьесы - отвергалась даже в том случае, если  бы это происходило
без посторонних зрителей.
     Директор  Малиновский  впал  в  явную,  более  ни от  кого  не  скрытую
немилость. Тотчас Гауеншилд посетил министра, и для всех стало ясно, что ему
даны сильные обещания, если не полномочия. Он ходил по лицею торжествуя, все
быстрее  жевал   лакрицу  и  много  говорил  с  Корфом,  которого  любил  за
благонравие. Он однажды ему  сказал, как всегда  отрывисто и  попыхивая, что
вряд ли из них образуются актеры. И он посмеялся немного  над их актерством.
Потом,  заложив руки в  карманы  и оттопырив фалды фрака,  он, тихо мурлыча,
прошелся по залу. Его редко видели в столь приятном настроении.




16

     Кюхельбекер получил письмо от матери: Барклай, отставленный,  преданный
непониманием  и завистью,  безропотно подчинился новому  главнокомандующему,
поступив под его начальство  и этим принеся величайшие жертвы самолюбия, чем
и явил пример мужа,  любящего свое отечество, а в Бородине бросался, подобно
простому солдату,  в  самые опасные места, под пули и ядра, ища смерти, - но
не  нашел  ее.  Он  все  сделал  под  Бородином  для  спасения  людей, коими
командовал,  как  ранее  спасал  их   во  время  своего  главнокомандования.
Дальнейшее покажет, прав ли он был, отступая без боев, но душа  его невинна,
и  не дело юнцов судить  военные замыслы  и распоряжения  мужей, не  понимая
смысла и значения их. Слово "измена" не должно омрачать их умы, и они должны
ждать решения суда высшего начальства и истории.
     Кюхля тотчас прочел все это Пущину, Пушкину и Вальховскому. Вальховский
ранее  принял  горячее  участие в  осуждении  полководца.  Он почитал героем
Суворова  и был  за штык и  пулю,  за горячий  старинный  бой  и немедленные
движения.  Но  поведение Барклая вдруг круто переменило его суждение  о нем.
Упражняясь перед сном в изнурительной  гимнастике, Суворочка  приучал себя к
{справедливости}. Пущин был  совершенно согласен  на  оправдание полководца.
Пушкин молчал; оклеветанный  и  несчастливый  полководец искал под Бородином
смерти. Вдруг он закусил губу, вспыхнул, что-то проворчал и в замешательстве
убежал. Он так поступал всегда, когда бывал сильно тронут.



17

     Осень  стояла теплая, ясная,  сквозная. В лицейском садике кучею лежали
листья,  и ему  доставляло  тайную  радость бродить  по  охапкам, наметенным
дядькою Матвеем, под присмотром коего садик  находился. Тишина была  полная,
ни ветерка,  ни дождика. Они стыдили Калинича, который предсказывал жестокие
холода, и Калинич разводил руками
     -  Я не  об осени говорил, - сказал  он упрямо, - а о морозе,  стало, о
зиме.
     Листва опадала;  кой-где желтые  сквозные  листья слабо шевелились  под
теплым ветром.
     Калинич подозвал Яковлева  к дубу и указал ему молча  на редкие дубовые
листья, которые все не хотели опадать. Яковлев не понимал.
     - Лист не чисто  падает, - сказал  важно  Калинич, -  стало, зима будет
строгая.
     Он  был уверен  в своих приметах и  более распространяться  не хотел. И
правда, назавтра вдруг подул ветер, налетела буря, деревья в саду  кланялись
и стонали.
     В один такой день Москва была оставлена войсками и занята неприятелем.



18

     Они услышали о пожарах, опустошающих Москву: она горела  со всех сторон
Загорелось на Солянке, у Яузского моста и на противоположной стороне города.
Вскоре пожар стал  всеобщим.  Самые  сады московские не были пощажены огнем:
деревья обуглились, листы свернулись.
     Горели   великолепные   дворцы   вельмож   московских,  гостиный   двор
превратился  в  пепел,  Воспитательный дом сгорел,  за  Москвою-рекою стояло
пламя, сильный ветер дул в эти дни.
     Куницын привез  из  города известие от Тургенева  о родителях; они были
целы и невредимы, в Нижнем Новгороде, как и дядюшка с тетушкою Отец  бодр, и
вскоре Александр получил от него подробное письмо.
     Назавтра  Малиновский  спросил о  поведении воспитанников  у  Чирикова,
дежурившего ночью  Чириков сказал,  что в  ночное дежурство он заметил,  что
некоторые ворочались и не спали  - вздыхают, ворчат и вообще  беспокоятся, а
на  оклик  гувернера не отвечают и показывают себя  спящими, в  чем, однако,