ть
собственные ощущения в словах, то сказал бы, что мама относится к
нему, как ювелир к огромному алмазу, медленно превращаемому в сияющий
бриллиант.

-- С какого? -- торопливо глотая горячий суп спросил Кирилл.

-- С районного кабельного... возьми хлеб.

В мелочах Кирилл с мамой никогда не спорил.

-- Они собираются делать еженедельную детскую программу. Попросили тебя
прийти, вероятно предложат быть ведущим.

Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.

-- Здорово,-- откладывая ложку сказал он.-- Я завтра схожу, ладно? У
меня настроение такое... странное.

-- _Стишное_,-- подсказала мама.

Он кивнул.

-- Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На завтрашний вечер.
Режиссера зовут Павел Валентинович, постарайся оставить хорошее
впечатление.

Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение вдвоем. По
телефону он поговорит сам -- чтобы продемонстрировать свою
самостоятельность, но окончательное решение примет мама.

Ювелиру виднее, как гранить алмаз.

-- Ну все, мне пора,-- Людмила Корсакова поднялась, секунду смотрела на
сына, словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его в
макушку.

-- Пока, мам.

-- Вымой посуду, хорошо?

-- Хорошо, мама.

Людмила вышла из кухни. Кирилл сидел неподвижно, слушая, как она
одевается в прихожей. На его лице медленно проступало
напряжение -- которое уже некому было увидеть.

-- Кирилка!

-- Да? -- он повернулся, снова расслабляясь _снаружи_, словно мама
могла увидеть его сквозь стену.

-- Ты ни дашь мне свои новые стихи?

Кирилл молчал.

-- Мне надо показать их серьезным людям.

-- Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай, ладно?

Мама подчеркнуто громко вздохнула.

-- Ты не лентяйничаешь, Кирилка?

-- Не знаю.

Людмила Корсакова тихонько засмеялась.

-- Все-таки поищи, Кирилл.

Хлопнула дверь.

Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел минуту, не
двигаясь. Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в
кастрюлю, тарелка и ложка в раковину. Кирилл налил бокал уже остывшего
чая и отнес в свою комнату. Потом вышел в прихожую и закрыл дверь на
второй замок.

Он снова остался один -- мальчик, боящийся взрослеть. Одному -- легче.

Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил. Просто
потому, что он умел писать стихи -- в том возрасте, когда другие дети
еще не способны запомнить чужие. Трехлетний поэт... пятилетний поэт...
восьмилетний поэт...

Он привык.

У него не было друзей среди ровесников -- та неизбежная цена, которую
платят за любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата
не зависит от возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но
он отнес ее лишь к себе -- ошибка любого ребенка, считающее все
происходящее с ним уникальным. Он искал друзей среди взрослых, и
находил тех, кто старательно пытался относиться к нему на равных.
Потом он смирился.

Одному -- легче.

Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить на
телестудию. Его слегка знобило, и он не мог понять причину -- то ли
вернувшийся страх, то ли разговор с мамой. Телевидение? Да, он мог
вести детскую программу, читая сочиненный взрослыми текст, а
изредка -- свои стихи. Это была награда, честно заработанная, горькая и
ненужная. Кирилл понял _все_, еще год назад. Он ничем не лучше других.
Просто умел в пять лет то, чему другие учатся в двадцать. Если отбросить
возраст, то Кирилл был одним из многих поэтов, известных лишь десятку
друзей и собирающихся на свои "литературные вечера" в районных газетках
и домах культуры. Тринадцать лет делали его уникальным... но уже куда
меньше, чем раньше.

Детство -- преходящий недостаток.

Кириллу было интересно, что скажут мама, когда поймет это. Вряд ли
отнесется спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил под
бриллиант кусок стекла, не сможет примирится с этим.

В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. ЕЈ можно было
прогнать... ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился.
Что-то приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое
тьме -- тень от тени, страх от страха. Кирилл стиснул зубы. Так, наверное,
умирают... или рождаются.

И вдруг его отпустило. Разом.

Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл с шумом втянул
воздух, почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, может быть
минуту, может быть две назад. Он вспотел и ослаб.

_что это было?_

Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер.

В двух метрах от него, за письменным столом (большим, солидным,
взрослым) кто-то сидел.

-- Ну? -- сказал кто-то.-- Включай свет.

Как загипнотизированный Кирилл щелкнул клавишей. Свет больше не был
другом и защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его, показав
то, что явилось во тьме.

За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый, улыбающийся,
глядящий на Кирилла так, словно видел его и в темноте.

-- Сделай удивленные глаза,-- сказал мальчишка.-- И успокойся. У нас
еще есть время, но его так мало, что лучше поторопиться.

Кирилл слишком часто видел самого себя, не в мертвой статичности
фотографии, а по тому же телевизору, чтобы ошибиться.

-- Это я,-- сказал он.

Мальчишка кивнул.

-- Ты.

Он встал -- спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел на
Кирилла -- задумчиво, оценивающе.

-- Зови меня Визитер.

@@ 10

Говорили, что на этой даче несколько раз останавливался Сталин.
Хайретдинов никогда не опровергал устоявшееся мнение -- хоть и выяснил
в свое время, что вождей крупнее Микояна старые стены не знали.

Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколенная прислуга и
удобная для охраны планировка -- что еще надо человеку, занимающемуся
большим бизнесом и большой политикой?

Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся под мелким
дождиком в "саду" -- если можно так называть солидный кусок леса,
обнесенный крепким забором. Против обыкновения не отгонял охрану.
Прилетевшего из Саратова с отчетом директора газоперерабатывающего
комплекса принял непривычно сухо, чем поверг его в легкую панику.

А виной, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и, наверное, можно
было без него обойтись. Месяц-другой давления -- сдался бы сам. Но это
дурацкое пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь...

Он решил никуда сегодня не выезжать. Позвонил в Саратов жене,
поговорил с ней так ласково, что наверняка укрепил в мысли об
очередной измене. Даже пообещал через пару месяцев забрать ее и детей
в Москву. Политик не должен отвлекаться, и семью, которая _обязана
быть_, следует держать в отдалении. Но сегодня ему хотелось -- странное
дело! -- семьи. Уюта.

Сдают нервы.

Он просчитал свой жизненный путь года три назад, когда понял, что
только деньги уже не доставляют ему удовольствия. Тайная, подлинная
власть -- это хорошо. Но и в бизнесе уже встали барьеры, выше которых
не прыгнешь. А чтобы кроить мир по своему вкусу, надо совмещать
тайную власть с властью государственной, нажимать на рычаги не из-за
спины очередного тупоумного политика.

Хайретдинов понимал все преграды на пути его амбиций. Начиная с
фамилии и национальности -- много ли русских захотят иметь президентом
чужака? Но это лишь наполняло его азартом. Он станет более русским,
чем любой славянин. В конце-концов есть пример Сталина -- какие бы
ошибки тот не допускал, он до сих пор оставался для многих кумиром.

А он не повторит ошибок "отца народов". Он действительно сделает
Россию великой и могучей страной. С большим удовольствием Хайретдинов
взялся бы творить империю из другого государства, но увы, материал не
выбирают. Что ж, через два года он будет спикером. Через
четыре -- президентом. И его полюбят. Не смогут не полюбить.

Рашид Гулямович прошел в кабинет. Уселся перед разожженным камином,
налил рюмку коньяка, но так и не притронулся к ней. Сидел, глядя в
огонь, слушая мерное тиканье старых часов.

Все будет хорошо. Все идет правильно. Жертвы неизбежны, но лучше уж
десяток-другой, чем миллионы. Цель оправдывает средства, что бы там не
говорили.

Наверное, он смог успокоить себя. Тоска исчезла, отпустила.
Хайретдинов даже вздохнул нарочито шумно и потянулся за рюмкой...
Замер.

Он больше был не один.

У окна, спиной к нему, стоял человек. Невысокий, плотный,
черноволосый, кривоногий голый мужчина.

Рашид Гулямович издал слабый, пискливый звук.

Мужчина повернулся. Знакомое лицо... господи, кто же это?

-- Я думаю, ты все понимаешь, и не будешь на меня в обиде,-- сказал
мужчина.

Он прошел к столу, открыл верхний ящик. Неторопливо извлек
пистолет -- "Беретту", красивую и дорогую игрушку. Передернул затвор.

-- Кто ты? -- прошептал Хайретдинов. Он уже понимал... кажется.

Мужчина улыбнулся -- _его_ улыбкой, дорогой, купленной у
специалистов по физиопластике, отрепетированной, вызывающей доверие и
симпатию.

-- Визирь.

Хайретдинов не удивился. Ни своему детскому, давно забытому прозвищу,
неожиданно произнесенному _его_ голосом и из _его_ губ. Ни тому,
что не было страха и обиды.

-- Я пригожусь,-- прошептал он, сам не веря в свои слова.

-- Нет,-- сказал Визирь.

Кабинет был большим, и грохот выстрела утонул в деревянных стенах. Дом
знал немало тайн и не испугался звука.

Тот, кто назвал себя Визирем, подошел к креслу. Секунду смотрел в
лицо, по которому сочилась тонкая струйка крови. Сквозь волосы на лбу,
опаленные близким выстрелом, темнела аккуратная маленькая дырочка.

Визирь перевел взгляд на рюмку. Взял ее, вдохнул аромат коньяка,
перебивая пороховую гарь и запах жженных волос. Сделал глоток. Потом,
морщась, стянул с вялого, словно живого еще тела, халат. Накинул на
плечи, подпоясался.

Чтобы снять штору с окна ему пришлось забраться на стол. Завернув тело
Визирь прошел к двери.

Старший охраны был в соседней комнате. Сам услышал, или кто-то его
позвал?

-- Зайди,-- коротко приказал Визирь.

Крепкий черноволосый парень секунду смотрел ему в глаза, словно делая
выбор. Что-то его смущало. Наконец он принял решение.

-- Рашид Гулямович, вы стреляли?

-- Да. Зайди, Фархад.

Охранник бросил лишь быстрый взгляд на завернутое тело. Лицо его не
изменилось. Он вопросительно посмотрел на Визиря.

-- Ваша вина,-- сухо сказал тот.-- Куда вы глядели? Мне пришлось убить
его.

-- Кто он?

-- Это не должно тебя волновать.

Охранник пожал плечами. Похоже, ему не требовалось много времени на
то, чтобы взвесить все плюсы и минусы.

-- Очень серьезная неприятность.

-- И очень хорошая благодарность. Кому ты доверяешь из своих?

Фархад покачал головой.

-- Никому нельзя доверять. Его будут искать здесь?

-- Нет,-- Визирь ответил так холодно и уверенно, что охранник согласно
кивнул.

-- Я выйду в сад. Вы сможете подать... это... в окно?

-- Да.

Охранник, не отводя взгляда от того, кого принимал за хозяина, шагнул
обратно к двери.

-- Мне не нужен никакой шум, Фархад. Я не собираюсь списывать этот труп
на тебя.

Пока охранник обходил дом, Визирь оделся. Открыл тяжелую раму,
перекинул тело через широкий подоконник. Фархад молча принял груз из
темноты.

-- У тебя будет большое желание заглянуть в лицо,-- сказал Визирь.-- Не
ошибись. Я сразу пойму, что ты это сделал.

-- Тут слишком темно, чтобы смотреть в лица,-- ответил Фархад.-- Не
беспокойтесь, Рашид Гулямович.

Он вернулся минут через пятнадцать. Раскисшую землю копать было
нетяжело.

-- Утром я проверю это место,-- сказал Фархад, глядя в затылок хозяина.
Он сидел у камина, в том самом кресле.-- Все будет хорошо.

-- Кто еще слышал выстрел? -- не оборачиваясь отозвался Визирь.

-- Никто.

-- Спасибо, Фархад.

Запах горелого пороха был уже не слышен. Фархад секунду помедлил.

-- Я протру пол, Рашид Гулямович.

-- Напомни мне завтра, сколько я тебе должен,-- ответил Визирь,
вставая.

Искушение предложить Фархаду еще более выгодную работенку было велико.
Но Визирь промолчал. Этот парень не убийца. Просто верный сторожевой
пес.

Убийца взглянул бы в лицо мертвеца -- и разделил его судьбу.

@@ 11

Где-то далеко, за несколько кварталов, прошумела машина. Ярослав
приоткрыл глаза, словно надеясь поймать на потолке блик света. В
детстве он провожал так каждую ночную машину -- окна его комнаты
выходили прямо на оживленную трассу. Какая таинственность была в этом
отсвете чужой жизни -- людях, не спящих ночами, людях, имеющих машины.

Теперь он не мечтал об автомобиле. Это осталось в детстве, вместе с
желанием иметь собаку и твердой уверенностью, что мороженное вкуснее
котлет. А вот ночь... ночь и шорох чужих судеб, остались с ним
навсегда.

Вот только лучи фар больше не заглядывают в его окна. Тихий район,
мечта пенсионера.

Порой он и себе казался пенсионером, тридцатилетним волонтером войны с
иллюзиями. Редко выбирающийся из дома, живущий где-то на грани двух
миров -- реального, и скрытого за дисплеем компьютера. Кем, интересно,
считают его соседи -- мать-одиночка со второго этажа, бабульки с
четвертого? Главой районной мафии, просто обеспеченным бездельником...
"Нигде не работает, а деньги не считает" -- читалось в их взглядах.

В общем-то, на это Ярославу было плевать. Писателю вовсе не нужно
любить людей -- достаточно любить своих героев. Они обладают теми же
достоинствами и пороками, что и люди, но дороги как собственные дети.

Тишина давила. Как он привыкал к этой тишине первые месяцы после
развода, как сражался с ней -- музыкой, включенным телевизором,
побеждая лишь несчастных соседей. А тишина пряталась под гитарными
аккордами и тарахтеньем телеобозревателей, терпеливо ждала, пока он
смирится. Тишина -- одеяние смерти, и ее не победить.

Заснуть не удавалось, но это не беда. Можно сесть за компьютер и
продолжить писать... услышать наконец то, что Убивающий Словом сказал
сфинге. Можно запустить "Визит во тьму" и войти в лес, который он еще
ни разу не прошел. Вдруг сейчас повезет? Или скользнуть в компьютерную
сеть, выбрать одну из эхоконференций, где обсуждается все на свете, от
оружия и секса до кулинарных рецептов и книг. Влезть в чужой спор,
подкинуть пару провокационных идей, чтобы завтра с улыбкой
пронаблюдать реакцию. А еще можно через интернетовские серверы
выплыть где-нибудь в Париже, и посмотреть прогноз погоды с французских
спутников -- неизмеримо более точный, чем беспомощное гадание нищих
казахстанских метеорологов... неужели у них нет компьютера и модема?

Все можно. И все -- в том, виртуальном пространстве. Лишь там он смел и
почти всемогущ. В реальной жизни человек не способен изменить даже
свою судьбу -- не то, чтоб судьбы человечества. Он потому и любит
компьютерный мир -- тот дает иллюзию власти. Во всех своих проявлениях,
от мощных текстовых редакторов, до сетей, где нет расстояний, и игр,
где сокрушаешь цивилизации и покоряешь галактики...

Слабо скрипнула дверь. Казалось, что почти рядом, на кухне... хороша
звукоизоляция! Кому-то из соседей тоже не спится.

Свет коснулся глаз сквозь закрытые веки. Ярослав присел на кровати.

На кухне горел свет.

Это был даже не страх -- нельзя бояться невозможного. Просто обморочный
холод в груди. Веру в то, что твой дом -- твоя крепость, ломает лишь
милицейский обыск или ограбление.

Нынешние воры оголодали до того, что первым делом очищают холодильник?

Он потянулся к тумбочке, открыл ящик, мимолетно удивившись, что руки
не дрожат. На кухне явственно скрипнула табуретка. Ярослава словно
обдало холодной водой. Он нашарил под полиэтиленовым пакетом с
документами "Умарекс", вытянул из бумажного плена. Тяжесть пистолета,
как ни странно, не успокоила. Это лишь в его книгах герои, взяв
оружие, становились уверенными и бесстрашными. Да и можно ли назвать
оружием эту игрушку для трусливых мужчин?

-- Из газовика в квартире стрелять глупо,-- донеслось из кухни.
Удивительно неприятный голос... словно знакомый, но нарочито
искаженный.-- Сам потравишься.

Ярослав встал. Им владело безумное желание одеться -- и лишь потом
шагнуть через порог.

-- Цивилизация придумала одежду, чтобы успешнее истреблять себя.
Иллюзия защищенности, верно? Но мы драться не будем.

Кто бы там ни был -- он словно читал его мысли. И в этом было какое-то
призрачное утешение, начисто исключающее банальных грабителей.

Ярослав вышел в коридор, по-прежнему сжимая пистолет в руках.

На выдвинутом к двери кухни табурете сидел мужчина. Молодой,
черноволосый, плотный, в наброшенном на голое тело халате. Очень
знакомый. Иронически улыбающийся, разглядывающий Ярослава с
покровительственным любопытством старшего брата.

-- Только не стреляй,-- сказал он без всякого страха.-- Из этого дерьма
даже в степи стрелять не стоит. Держи меня на прицеле и успокойся.

Ярослав быстро оглянулся. За спиной никого не было, и входная дверь
была закрыта.

-- Как ты сюда попал?

Мужчина засмеялся.

-- Знаешь, хотел бы и я это знать... Ярик, ты меня не узнаешь?

Он покачал головой.

-- П-писатель,-- из уст пришельца это прозвучало как оскорбление.-- Твоя
память на лица достойна кроманьонца. Знаешь, почему? Они видели в течении
жизни лишь сотню-другую человек. Впрочем, ты все понимаешь. Просто не
хочешь принять истину.

Мужчина встал, и Ярослав непроизвольно отступил на шаг, прижался
спиной к двери:

-- Я все-таки выстрелю,-- быстро сказал он.

-- Верю,-- пришелец остановился.-- У тебя хватит агрессивности, ты бы и
боевыми пальнул. В зеркало посмотри, а потом на меня.

Ярослав опустил пистолет. Его охватила тоскливое бессилие шарлатана,
заболевшего теми болезнями, от которых он так успешно "исцелял"
других.

-- Кто ты?

-- По сложившейся в эти мгновения традиции,-- человек, который казался
его ожившим отражением, снова улыбнулся,-- мне бы следовала придумать
имя с корнем "Виз". Визионист, например. Создатель образов. К счастью,
это не обязательно. Зови меня Слава.

-- Я не верю в тебя,-- сказал Ярослав.

-- Понятно. Но это уже ничего не меняет.

Он подошел к нему, мягко забрал из руки пистолет.

-- Успокойся. Мне нужна одежда, чашка кофе и совет. Мне нужна твоя
помощь.

@@ 12

Сегодня днем Аркадий Львович впервые почувствовал боль. Он готовил
обед, размешивая в кастрюльке содержимое яркого пластикового
стаканчика. Такой суп полагалось готовить в микроволновке, но нехитрый
эксперимент подтвердил относительность всех инструкций. Вполне
приличный, почти домашний супчик...

Тонкая игла кольнула в спину, под правой лопаткой. Мгновенная, но
предельно острая боль... Аркадий Львович тихо охнул, замирая. Боль
исчезла.

Вот как это начинается. С короткой боли. С легкого недомогания. С
кашля по утрам.

Он постоял, бездумно глядя, как кружатся в кипятке быстро набухающие
овощи. Потом налил в стаканчик кипятка из чайника, выплеснул в
кастрюлю. Положил стаканчик на подоконник, в башенку пустых упаковок
йогурта и таких же супов. Дочке пригодится, рассаду выращивать.
Доживет ли он до этой рассады, интересно.

Есть уже не хотелось, но Аркадий Львович стоически дождался, пока суп
сварится и налил полную тарелку. Нечего давать болезни поблажки.
Организм должен бороться, ему нужны силы.

Почему это случилось именно с ним?

Обида уже давно стерлась, утратила яркость. К кому, в конце-концов
претензии? В Бога он не верил, образ жизни всегда вел здоровый. Просто
не повезло. И ведь жизнь уже проходит, в любом случае долго бы он не
протянул. Ну, увидел бы третье тысячелетие... а что в нем будет
нового?

Наверное, все дело в честолюбии. Каждому хочется оставить след в
жизни -- и не просто строчкой в энциклопедии, этого он уже добился.
Человек -- центр мира, так он ощущает себя, и лишь это заставляет жить.
Понимая, разумом, что после твоей смерти все останется таким же -- лишь
без тебя, сердцем это принять невозможно.

И пока срок твой не отмерен, вопреки разуму веришь -- еще можно успеть.
Стать центром мира, стать стержнем чужих судеб, совершить что-то
невозможное.

Теперь -- все.

Он закончит... наверное, свою последнюю книгу.