все, что только можно было вынести из
комнат и снять со стен, было снято, вынесено и тщательно куда-то припрятано.
По счастью,  единственная имевшаяся в наличии  ванна сохранилась, и Коннолли
решил незамедлительно  ею воспользоваться,  приказав своим денщикам накачать
воды и распаковать чемоданы. Спустя час  генерал вышел  из  ванной в  весьма
мрачном настроении, однако чистый, бритый и вполне прилично одетый. Из отеля
Коннолли отправился в форт, где на башне в неподвижном воздухе тряпкой повис
императорский флаг. Жители домов, расположенных за крепостной стеной,  также
не подавали  никаких признаков жизни: никто  его не приветствовал, никто  не
оказывал сопротивления. По улицам, прижимаясь к стенам, крались мародеры,  а
прямо перед ним из  сточной канавы  внезапно выпрыгнул какой-то перепуганный
индиец  и, точно заяц, перебежав дорогу,  скрылся.  Только в доме миссионера
генералу удалось кое-что разузнать про императора. Когда Коннолли под®ехал к
миссии "белых отцов", он увидел в дверях канадского священника, здоровенного
детину  с  окладистой бородой малинового цвета, в белой сутане и широкополой
соломенной  шляпе,   который,   схватив   за  волосы   бригадного   старшину
императорской гвардии, тряс его изо всех  сил. Заметив приближение генерала,
преподобный  отец, продолжая  одной рукой  крепко держать старшину за черные
вихры, а другой  вынув изо рта манильскую сигару, радушно помахал Коннолли и
сказал:
     -- Привет, генерал. С победой вас. Заставили вы  нас тут поволноваться,
ничего не скажешь. Этот тип случаем не из вашей армии?
     -- Да, вроде бы. Что он натворил?
     -- И не спрашивайте. Возвращаюсь после мессы, а  этот мерзавец уплетает
мой  завтрак. -- Последовал  страшный удар, и бригадный старшина приземлился
на другой стороне  улицы.  --  Еще  раз  увижу,  что-то-то  из  ваших  ребят
околачивается  возле миссии, -- шкуру  спущу. Когда  войска входят  в город,
всегда творится черт  знает  что. Помню, во время  восстания герцога Джапета
эти  негодяи   забрались  в  инфекционную  больницу  и  насмерть  перепугали
медсестер.
     -- Скажите, преподобный отец, правда ли, что император сбежал?
     -- Не знаю. Во всяком  случае, люди его  сбежали.  Вчера вечером ко мне
приходил  армянский  архиепископ. Этот старый жулик  пытался уговорить  меня
уплыть вместе с ним на материк  на моторной лодке. Я сказал ему: пусть лучше
мне перережут горло на суше, но по морю на этой посудине  плыть отказываюсь.
Держу пари, что, пока он доплыл до места, его вывернуло наизнанку.
     -- А где может быть сейчас император, не в курсе?
     --  В  форте, где  ж  еще.  На днях,  по  крайней  мере, был  там. Этот
мальчишка по дурости воззвания писал -- по всему городу висят. Мне до вашего
Сета дела нет, у меня своих забот хватает. А вашим людоедам передайте, чтобы
они к  миссии на пушечный выстрел не подходили, а то  они у меня попляшут! У
меня здесь много наших людей прячется, и я  их в обиду не дам, учтите. Всего
наилучшего, генерал.
     Коннолли двинулся дальше. У крепостных ворот часового не было. Двор был
пуст, если не считать лежавшего ничком  на земле Али. Веревка, на которой он
был  повешен, по-прежнему  плотно  облегала его  шею. Коннолли  поддел  труп
носком  сапога, перевернул его на спину, но  лицо секретаря  так  распухло и
посинело, что он его не узнал.
     -- Выходит, его императорское  величество все-таки  смылся под покровом
ночи!
     Заглянув на опустевшую гауптвахту и в комнаты нижнего этажа, генерал по
винтовой  каменной лестнице  поднялся в комнату Сета,  где,  раскинувшись на
походной койке, в шелковой пижаме в горошек, совсем недавно приобретенной на
площади  Вандом,  крепко  спал,  совершенно  измучившись  после  злоключений
предыдущей ночи, юный император Азании.
     Лежа  в  постели,   Сет  не  пожелал  выслушивать  подробный  отчет   о
победоносной кампании; он довольствовался  лишь сообщением о том, что победа
одержана,  после  чего  главнокомандующий  был  отпущен,  а  сам  император,
выдержке которого можно было позавидовать,  тщательным образом совершил свой
туалет  и  только   тогда,  облачившись  в  безупречно   отутюженный  мундир
Императорского конногвардейского  полка,  сбежал  вниз  и, не  скрывая своей
радости, крепко пожал генералу руку.
     -- Вот видите, Коннолли, -- вскричал он, -- я оказался прав, я же знал,
что поражение нам не грозит.
     -- Не скажите,  пару раз мы были чертовски близки  к нему, -- отозвался
Коннолли.
     -- Вздор, голубчик. Ведь мы  --  это  Прогресс  и  Новая эра. Наше дело
правое, как вы не понимаете? Мир принадлежит нам, это наш мир, ибо мы с вами
-- люди сегодняшнего дня. А Сеид с его бандой головорезов -- люди вчерашнего
дня. Вандалы. Темные варвары. Паутина на чердаке, гнилое полено, еле слышный
шепот  на дне глубокого колодца --  вот что они  такое!  А  мы  -- это Свет,
Скорость, Сила,  Сталь и  Пар,  Молодость; мы --  это  настоящее  и  будущее
человечества.  Неужели непонятно?  Наша  нынешняя  победа была одержана пять
столетий  назад,  совсем  на  других  полях  сражений.  --  Молодой  человек
совершенно преобразился: сверкая глазами и откинув назад голову, он упивался
собственными  словами.  Что  же  касается  генерала, то  он,  в  отличие  от
чернокожего  императора, долгое  время хранил  молчание, а  затем,  постучав
трубкой о подошву своего кавалерийского сапога, полез в карман за кисетом.
     -- Не  знаю, Сет, может, вы и правы, только  я свою победу  одержал  не
пять столетий назад,  а позавчера и  пользовался при  этом  самым допотопным
оружием: ложью и острым копьем.
     -- А как же мой Танк? Разве победой мы обязаны не ему?
     -- Танку?!  Этой консервной банке  Маркса?! Не  смешите  меня. Этот ваш
танк ни к черту не годится. Я же говорил, что вы бросаете деньги на ветер, а
вы меня не слушали.  Его  бы в Дебра-Дове  в качестве военного  мемориала на
площади поставить --  там ему самое  место, только  ведь он туда  не доедет.
Поймите, в такой машине в тропическую жару невозможно находиться. Через пять
миль танк раскаляется докрасна.  Двое  греков чуть заживо в нем, бедняги, не
сгорели. В конце концов, правда, мы нашли этому танку применение -- устроили
в нем камеру  пыток. Ничем  другим  этих  черномазых  ублюдков не  проймешь.
Хорошо  вам рассуждать о Прогрессе да о Новой эре, когда война уже кончилась
и все самое худшее позади, но,  если хотите знать,  на той неделе вы были на
волосок от гибели.  Знаете, что этот пройдоха Сеид придумал? Раздобыл где-то
вашу  оксфордскую  фотографию, где вы  в шапочке и в мантии, размножил ее  и
раздал  гвардейцам  из  миссионерской  школы,  заявив,  что  с  англиканской
церковью вы  порвали и подались в  ислам.  Ну,  а гвардейцы уши развесили  и
стали  каждую  ночь сотнями  переходить на сторону  противника.  Тут даже  я
приуныл,  вижу, дело  --  табак. И  тут приходит мне  в  голову идея.  Вы же
знаете,  что значит Амурат для этих туземцев. Созвал я вождей сакуйю и ванда
на совет и  сообщил им, что Амурат вовсе не умер (они,  впрочем, в этом и не
сомневались), а уплыл  за море  пообщаться с  духами своих предков  и  назад
вернулся в вашем обличье. Вожди так и обомлели, когда услышали. Видели бы вы
их рожи. После этого они начали Сеида ругать на чем свет стоит, рвались даже
с ним расправиться, я их насилу удержал. Вскоре эта история распространилась
в лагере противника, и через два дня на нашу сторону перешло несколько тысяч
сеидовских ребят -- вдвое больше, чем мы потеряли на истории с фотографиями,
да  вдобавок  --  настоящие  бойцы,  не  чета  этим  разодетым миссионерским
выкормышам. Три дня я  их с трудом  удерживал -- так  они в бой  рвались. Мы
стояли в горах, на самом верху, а  Сеид разбойничал  в долине, жег  деревни,
думая  нас  дымом  с  гор  выкурить.  Массовое  дезертирство  его,  конечно,
беспокоило. На третий день посылаю я вниз полроты своих гвардейцев с духовым
оркестром и  целым стадом  мулов  и  приказываю  солдатам, чтобы они,  когда
дойдут  до перевала Укака, погромче шумели. Гвардейцы, сами понимаете,  рады
стараться. Сеид, как я  и предполагал, попался на эту удочку: решил, что вся
моя армия перешла в наступление, и стал ее окружать. Тут-то я и бросил ему в
тыл  туземцев.  Господи!  Такой  резни  я в  жизни  не  видал.  Мои  ребята,
благослови  их Бог, порезвились вволю. Некоторые, кстати, еще до  сих пор  с
гор не спустились -- охотятся за этими бедолагами.
     -- А сам узурпатор сдался?
     --  Да, Сеид сдался, куда ж он денется. Но, понимаете, Сет, надеюсь, вы
не будете в претензии... Сеид сдался и...
     -- ...бежал -- вы это хотите сказать?
     -- Нет, вовсе нет. Видите ли,  он сдался туземцам из племени ванда... а
они... вы же сами знаете, что они собой представляют.
     -- Вы имеете в виду, что его...
     --  Да, увы...  Я  бы этого,  естественно, никогда  не допустил, но мне
сообщили слишком поздно.
     -- Как  же  они  посмели с®есть его?! Ведь он как-никак мой отец... Это
такое... такое варварство.
     -- Я знал, Сет, что вы будете недовольны. Мне очень жаль. Вожди племени
наказаны: я посадил их в танк на двенадцать часов.
     --   Я  вижу,   туземцев   еще  совершенно  не  коснулась   современная
цивилизация. Им  необходимо образование. Со временем  мы должны будем, когда
жизнь войдет в нормальную колею, открыть для них школы и университет.
     --  То-то  и  оно,  Сет.  Туземцы не  виноваты.  Им  просто  не хватает
культуры. В этом все дело.
     --  Возможно,  имеет  смысл  обучать  их  по  программе Монтессори,  --
задумчиво  проговорил  Сет.   --  Да,  они  не  виноваты...  --   Он   вновь
воодушевился: -- Коннолли, я сделаю вас герцогом.
     -- Спасибо,  Сет. Мне-то это без разницы, а вот моя Черномазая с ума от
счастья сойдет.
     -- Коннолли?
     -- Да?
     --  Не  кажется ли вам, что герцогине  стоило  бы подыскать другое имя?
Видите ли,  на мою коронацию, по всей вероятности, из Европы с®едутся многие
знаменитости.  Нам  бы  хотелось  покончить  с  расизмом  --  насколько  это
возможно,   разумеется.  Имя,  которое  вы   дали  миссис  Коннолли,  вполне
приемлемо, когда вы остаетесь с ней наедине, однако на людях оно выглядит...
несколько неестественно, тем самым вы как бы даете понять, что у вас с женой
разный цвет кожи...
     --  Что ж, вы  правы, Сет.  Буду стараться в  обществе так ее больше не
называть. Хотя для меня она все равно  остается Черномазой, тут уж ничего не
попишешь. Да, кстати, что случилось с Али?
     -- С  Али? А, вспомнил.  Вчера вечером он был  убит майором Джоавом. Не
забыть бы заказать себе новую корону.

        2

     -- Котик-ротик-обормотик.
     -- Это ты не сама придумала.
     -- Верно. Как ты догадался?
     -- Это же из книжки. Я ее тоже читал. Ее все в посольстве читали.
     --  Подумаешь, уж и процитировать нельзя -- надоело  говорить одно и то
же. Хочется чего-то нового.
     Теперь Уильям и  Пруденс лежали рядом, на спине, в  надвинутых на глаза
одинаковых  соломенных  шляпах  --  тропическое  солнце пекло  нещадно.  Они
забрались  на  самую  вершину подымавшихся над  Дебра-Довой  гор;  здесь, на
высоте  восьми тысяч  футов,  было  немного прохладнее. У  них за спиной, за
живой  изгородью  из  высоких  кактусов,  находился   несторианский  храм  с
соломенной  крышей. У дверей  храма,  подставив обжигающим  солнечным  лучам
голый живот, безмятежно глядя в небеса и не обращая ни малейшего внимания на
мух,  которые облепили  ему  все личико,  лежал младший сын  священника. Под
ними, среди синеющих внизу эвкалиптов, виднелись железные  крыши Дебра-Довы.
Поодаль посольский конюх сторожил пони.
     -- Уильям, любимый, у тебя на  шее какая-то гадость. Ой, это муха, нет,
целых две.
     -- Сгони их, я тебе разрешаю.
     -- Боюсь -- а вдруг укусят: здешние мухи ужасно больно кусаются.
     -- Черт!
     -- Все, улетели. Надо же, две сразу.
     -- Никуда они не улетели, я чувствую, как они по мне ходят.
     -- Это не мухи, милый, это я. Я  тебя ласкаю, а ты даже не посмотришь в
мою сторону. Я придумала новый способ целоваться. Ресницами.
     --  Открыла  Америку!  Я этот способ  давно  знаю.  Называется "поцелуй
бабочки".
     -- Не хочешь -- не надо. Я думала, тебе приятно будет.
     -- Мне  очень  приятно, дорогая, разве  я  что-нибудь  говорю? Просто я
сказал, что этот способ отнюдь не нов.
     -- А по-моему, тебе не понравилось.
     -- Да нет, просто мне показалось, что меня укусила муха.
     --  Господи,  как  обидно,  что  кроме-тебя,  здесь  не  с  кем  больше
заниматься любовью.
     -- Какой у тебя неестественный голос.
     -- Это я пластинке подражаю. Неестественный голос -- совсем другое. Вот
послушай.
     -- Ты почему-то заговорила с американским акцентом.
     -- А хочешь, изображу тебе "голос, дрожащий от страсти"?
     -- Нет.
     --  О Боже, как с вами, мужчинами, скучно. -- Пруденс села и  закурила.
-- И вообще,  ты какой-то изнеженный. В тебе  нет ничего мужского. Не  люблю
тебя.
     -- Просто ты еще слишком молода и не способна вызывать сильные чувства.
Дай и мне сигарету.
     -- Так и  знала, что попросишь.  Между прочим,  эта сигарета последняя.
Причем не только у меня, но и во всей Дебра-Дове. Сегодня утром я стащила ее
из спальни Неполномочного.
     -- Черт, когда же наконец кончится эта идиотская война? Посылок не было
уже полтора месяца. Шампунь кончился, новых детективов нет, и вот теперь  --
сигареты. Оставишь докурить?
     -- Без шампуня ты у меня совсем облысеешь. Ладно, так и быть, оставлю.
     -- Какая ты лапочка, Пруденс. А я уж думал, пожалеешь.
     -- Вот такая я лапочка.
     -- Дай я тебя поцелую.
     -- Нет, попробуй новым способом -- ресницами.
     -- Так?
     -- Изумительно. Еще...
     Через некоторое  время  они опять  сели  на  пони  и поехали  обратно в
посольство.
     -- Боюсь,  у меня теперь будет подергиваться веко, -- прервал  молчание
Уильям.
     -- Из-за чего, любимый?
     --  Из-за "поцелуя  бабочки". Я встречал  таких людей.  Жуткое зрелище.
Теперь  я понимаю,  откуда это у них. Знаешь историю про человека,  которого
судили за то, что он подмигивал девицам на улице? Вызывают его в суд, а он и
судье подмигивает  -- это, мол, болезнь у  меня такая.  Судья поверил  и его
отпустил, а он с тех пор так и подмигивает, остановиться не может.
     -- Одного у  тебя не отнимешь, Уильям, -- сказала Пруденс. -- Анекдотов
ты знаешь много. За что я тебя и люблю.
     Официальные  отношения с Дебра-Довой поддерживали три великие  державы:
Великобритания, Франция и Соединенные Штаты. В дипломатической иерархии пост
посла  в  Азании котировался  невысоко. Американский посол  мистер  Шонбаум,
дуайен   дипломатического  корпуса,  сделал  карьеру  сравнительно  недавно.
Впрочем, он и гражданином  страны, которую теперь представлял,  стал лишь  в
зрелом  возрасте, в связи с падением  валютного курса в  странах Центральной
Европы. С десяти до сорока  лет он вел весьма активную  жизнь, подвизаясь то
журналистом,  то  инженером-электриком, то агентом по продаже  недвижимости;
служил  Шонбаум и в акционерном обществе, был и управляющим отеля, и судовым
маклером, и  театральным антрепренером. Когда же началась  мировая война, он
ретировался  сначала в  Соединенные  Штаты,  а  затем,  когда  Америка  тоже
вступила в войну, переехал  в Мексику. Вскоре  после заключения мира Шонбаум
получил  американское гражданство  и надумал, разнообразия ради, попробовать
себя в политике, а поскольку он был одним из тех, кто субсидировал с успехом
закончившуюся президентскую кампанию, новая администрация  предложила ему на
выбор  несколько весьма  престижных  государственных  постов,  среди которых
назначение  послом  в  Дебра-Дову  было,  безусловно,  наименее  почетным  и
прибыльным. Однако  для  него,  человека  с  европейскими  корнями профессия
дипломата обладала каким-то  особым очарованием, которое  не смогли развеять
ни годы, ни богатый жизненный опыт; к тому же в деньгах он  уже не нуждался,
климат   в  Дебра-Дове  считался   здоровым,   а  окружающая  обстановка  --
экзотической.   В   результате  мистер   Шонбаум  принял  предложение  стать
американским послом в Азании и не пожалел об этом -- последние восемь лет он
пользовался популярностью и уважением, которых бы вряд ли достиг на родине.
     Французский посол мсье Байон был франкмасоном.
     По  общему  мнению,  дипломатическая  карьера   сэра  Самсона   Кортни,
чрезвычайного и полномочного  посла его величества, человека исключительного
личного обаяния  и  широкого кругозора, не задалась  не  с столько из-за его
бездарности,  сколько  из-за нерадивости. Совсем еще с молодым  человеком он
подавал большие  надежды:  учился  блестяще,  а  имел связи,  и  немалые,  в
министерстве  иностранных  дел.  Однако  с самого  начала  стало  ясно,  что
возложенных на него надежд сэр Самсон а не оправдает. Поехав в Пекин третьим
секретарем  посольства,  Кортни  почему-то  вдруг  с   увлечением  принялся,
забросив  дела,  мастерить   из   картона  модель  Летнего   дворца;  будучи
переведенным  в  Вашингтон,  он  столь  же  неожиданно  увлекся велосипедным
спортом, целыми днями где-то  пропадал и возвращался грязный, но  совершенно
счастливый  оттого, что побил какой-нибудь рекорд скорости  или  расстояния;
вызванный этим увлечением скандал достиг  своей кульминации, когда  имя сэра
Самсона  обнаружилось  в  списке  участников  международных  соревнований по
велосипедным гонкам на длинные дистанции. Тогда родственники из министерства
иностранных дел, не  теряя зря времени, перевели его  в  Копенгаген, а  пока
молодой человек, по пути из Америки в  Данию, находился в Лондоне, подыскали
ему  выгодную партию и женили на  дочке министра, видного либерала. Решающий
удар  по его карьере был  нанесен позже, в Швеции; присутствующие  на званых
обедах и раньше обращали внимание на то, что Кортни не  принимает участия  в
беседе, если она ведется  на  иностранных языках; теперь же вдруг  открылась
страшная правда: оказалось, что даже по-французски он не в состоянии связать
и  двух  слов;  в  отличие  от   дипломатов  старой  школы,  которые,  забыв
иностранное слово, умели незаметно повернуть разговор в нужное им русло, сэр
Самсон  пускался  в  рискованную  импровизацию  или  же,  чтобы его  поняли,
сбивался  на "пиджин-инглиш".  Надо отдать должное его родственникам  -- они
поддержали его и тут: отозвали в Лондон и устроили  работать  в министерство
иностранных дел.  Наконец, когда  самому  сэру Самсону стукнуло пятьдесят, а
его дочери -- тринадцать, он  был возведен в  звание кавалера ордена Святого
Михаила  и  Святого Георгия и  направлен послом  в  Азанию.  Назначение  это
привело его в совершеннейший  восторг; сэр Самсон  был бы  искренне удивлен,
если б узнал, что в дипломатических кругах  считается неудачником и за глаза
зовется "неполномочным послом" или для краткости "Неполномочным".
     Британское   посольство,   находившееся  в  семи   милях   от  столицы,
представляло  собой  миниатюрный,  утопающий  в  зелени  городок  за  глухим
забором, охранявшийся  отрядом  индийской  кавалерии. В  посольстве  имелась
телеграфная связь  с  Аденом  и телефонная  -- с Дебра-Довой. Телефон хоть и
плохо, но работал, а вот дорога в город  никуда  не годилась.  Большую часть
года из-за разливающихся рек, завалов, оползней, поваленных  ветром деревьев
и притаившихся в  засаде бандитов ею невозможно  было пользоваться. По этому
поводу  предшественник  сэра Самсона неоднократно  обращался с протестами  в
правительство Азании,  в результате чего несколько бродяг,  по подозрению  в
разбое, были повешены, дорога же осталась такой, как была переписка  посла с
властями  между тем продолжалась,  и  ее прекращение можно, пожалуй, считать
самым крупным успехом в дипломатической карьере сэра Самсона. Воодушевившись
новым назначением и стремясь к собственному  комфор