утро Бэзил убил, тщетно пытаясь втолковать помазаннику, что стиль  этот
для тропиков совершенно  непригоден, и сейчас вместе с финансовым директором
обдумывал, как  воплотить в жизнь сумасбродные планы  императора,  как вдруг
дверь распахнулась, и в комнату ввалился герцог Укакский.
     -- Проваливай, Юкумян, -- сказал он.  -- Хочу поговорить с  твоим шефом
наедине.
     -- Конечно, генерал. Ухожу. Разговаривайте -- я не в обиде.
     -- Что за вздор! Господин Юкумян -- финансовый директор министерства, и
я бы хотел, чтобы он при нашем разговоре присутствовал.
     -- Кто? Я, мистер Сил? Мне нечего сказать генералу.
     -- Прошу вас остаться.
     -- Живо, -- сказал герцог, замахнувшись.
     --  Извините,  джентльмены,  --  сказал господин  Юкумян  и  юркнул  за
перегородку.
     Коннолли повел со счетом "один-ноль".
     --  Я  смотрю,  даже  у  этого армяшки хватило  ума  сапоги  снять.  --
"Два-ноль" в пользу Коннолли.
     Но вскоре Бэзил наверстал упущенное.
     -- Прости, что  выставил этого  типа. Сил, -- начал генерал. -- От него
воняет, как от кучи дерьма. Давай потолкуем. Что это ты начудил с сапогами?
     -- Приказ его величества, по-моему, обсуждению не подлежит.
     --  "Обсуждению  не  подлежит"!  Ишь  как загнул!  Брось ты  мне  мозги
пудрить.  Послушай,  мне  на  всю эту вашу модернизацию  плевать  с  высокой
колокольни. Да  и  не мое  это  дело. Можешь, если  хочешь,  заставить  этих
черномазых придурков хоть кроссворды разгадывать -- мне до фонаря! Но  своим
людям  морочить  голову я  вам  не дам. Да ты мне всю армию покалечишь, если
заставишь солдат в сапоги влезть. Послушай,  нам с тобой делить нечего.  Я в
этой дыре не первый день живу и знаю, чем такие, как  Юкумян,  промышляют. В
Дебра-Дове спокон веку норовили всучить правительству всякую дрянь. Пойми, я
же  не против, чтоб и ты на этом деле руки нагрел. Давай так: я своим  людям
строго-настрого запрещу  обуваться, всю партию сапог мы сплавим туземцам, ты
получишь компенсацию, приказ  забудется -- и  все останутся довольны. Ну? По
рукам?
     Бэзил  надолго  задумался,   но   размышлял  он  о   вещах  куда  более
значительных,  чем сапоги. Похлопывая  стеком  по колену,  генерал  небрежно
сидел  на краю  стола с выражением радушия и неподдельного  желания дружить.
"Почему  я  отношусь к  нему свысока? --  думал  Бэзил.  --  Из-за какого-то
атавистического чувства  кастовости  или инстинкта превосходства?  А  может,
потому,  что  он задел  мое  достоинство,  выставив Юкумяна,  который  пулей
вылетел из комнаты, стуча по полу босыми пятками?"
     -- Свою  точку зрения вам следовало бы высказать  раньше,  -- сказал он
генералу.  --  Записка  же  ваша  выдержана  в таком  тоне,  что  дальнейшие
разговоры на  эту  тему лишены  всякого смысла. На  следующей  неделе сапоги
будут выписаны и переданы в хозяйственную часть министерства обороны.
     -- Сосунок паршивый,  --  сказал  Коннолли,  направляясь к двери. Когда
генерал  открыл  дверь,  господин  Юкумян   поспешно  отскочил  от  замочной
скважины. Но Коннолли, не оборачиваясь, прошел мимо и покинул министерство.
     -- Мистер Сил, зачем  вам с ним ссориться?  Хотите, я догоню  его и все
улажу? А, мистер Сил?
     -- Только  этого еще  не хватало. Давай-ка  лучше  займемся  программой
праздника противозачаточных средств.
     --  Ох,  мистер Сил, мистер Сил. И  зачем вы только  с  ним  ссоритесь?
Ссорой ведь ничего не добьешься.

     Сведения о размолвке распространились по городу с быстротою молнии. Это
была  новость  номер  один.  Десятка  два  шпионов  при императорском  дворе
разнесли ее по  всем  посольствам  и  коммерческим  бюро. Гонцы поставили  в
известность  графа   Нгумо;   Черномазая  поделилась  случившимся  со  своей
парикмахершей;  клерк  евразийского  банка  все выложил  своему директору, а
директор  банка  -- епископу; господин Юкумян, стоя  за стойкой  "Императора
Сета", пересказал завсегдатаям кафе  всю историю в лицах; Коннолли,  страшно
сквернословя, известил  об этом в "Попугае" князя Федора; министр внутренних
дел, все  переврав  и  давясь от смеха,  потешил этим  анекдотом девушек  из
лучшего maison de societe` города. Уже вечером того  же дня в Деб-ра-Дове не
было  ни  одного обеденного стола,  где  бы  ссора  не  обсуждалась во  всех
подробностях.
     --  Жаль,  -- заметил  сэр  Самсон  Кортни. --  Теперь  этот Сил  будет
приезжать  в посольство  еще чаще.  Прости, Пруденс,  в  принципе  он парень
неплохой, но,  если честно, говорить мне с  ним особенно не о чем... что его
только не  интересует...  любит  порассуждать о  политике... Тоже мне, нашли
из-за чего ссориться! Носил бы себе сапоги, если ему так хочется.
     -- Дело обстояло не совсем так, папа.
     -- Может, я что-то и перепутал -- какая разница...

     -- Ха! Ха! -- сказал мсье Байон. -- Такого  поворота событий сэр Самсон
наверняка не ожидал. Каково ему плести свою паутину,  а? Где тонко --  там и
рвется. Коннолли теперь -- наш человек.
     -- Увы,  он словно ослеп, этот трогательный, доверчивый  муж, -- сказал
первый секретарь посольства на ухо второму.
     -- Союз  "Сил--Кортни" и  их  марионеточный император потеряли  доверие
армии. Мы должны об®единить наши усилия.
     На  следующее утро  в жизни Черномазой  произошло чрезвычайное событие.
Она стояла во дворе своего дома, стирала генералу носки (Черномазая не могла
допустить, чтобы одежды ее  супруга  касалась другая женщина), жевала орех и
сплевывала  темный сок  в мыльную  пену, как вдруг к  дому  под®ехал  улан в
ало-зеленом кителе французского посольства и, спешившись, спросил:
     -- Ее светлость герцогиня Укакская?
     Черномазая задрала  платье,  чтобы его  не запачкать, и вытерла  руки о
панталоны:
     -- Это я, -- сказала она.
     Улан отдал честь, вручил ей большой конверт, снова отдал честь, вскочил
в седло и ускакал.
     Оставшись  одна, герцогиня присела на  корточки и с любопытством  стала
рассматривать конверт: она повертела его во все стороны,  поднесла к уху  и,
настороженно повернув голову  набок, встряхнула. Потом встала, пошла  в дом,
на  цыпочках  поднялась к себе в спальню  и,  воровато осмотревшись,  сунула
конверт под циновку.
     В  течение  часа Черномазая  трижды  бросала  стирку  и  бежала  в  дом
посмотреть,  цело  ли  ее сокровище. Когда  же  в  полдень  приехал  обедать
генерал, она с затаенным страхом вручила ему письмо.

     ' Публичный дом (франц.).

     -- Смотри-ка, Черномазая, мадам Байон приглашает нас завтра на  обед во
французское посольство.
     -- Ты пойдешь?
     -- Говорю же,  нас  позвали вдвоем,  старушка.  Приглашение  адресовано
тебе. Ну, что скажешь?
     -- Господи, я буду обедать с мадам Байон! Вот это да!
     Герцогиня  не  могла  скрыть  своего  возбуждения,  она  откинула назад
голову, закатила  глаза  и,  мыча от  удовольствия, принялась, как безумная,
прыгать по комнате.
     --  Молодец, старик, ничего  не скажешь! -- заметил  герцог, а позднее,
когда  приглашение  было   с  благодарностью   принято  и  бравый   старшина
императорской  гвардии отвез ответ в посольство,  когда Коннолли  ответил на
многочисленные  вопросы, касающиеся  обращения с ножом,  вилкой,  бокалом  и
перчатками,  и  герцогиня побежала  в магазин  господина Юкумяна за  лентой,
золотой тесьмой и искусственными пионами себе на  платье, --  он  отправился
обратно в  казармы,  преисполнившись  к  французам  самых  теплых  чувств  и
повторяя: -- Молодец, старик. Это ведь первый человек, который за все восемь
лет,  что  я здесь, удосужился позвать в  гости  мою  Черномазую.  А  моя-то
обрадовалась! Вся трясется от счастья, разрази ее гром!
     С  приближением  обеда  Черномазая  окончательно  потеряла покой  и так
надоела  супругу бесконечными  вопросами об  этикете, что генералу  пришлось
дать ей  увесистую затрещину  и запереть на  несколько часов в буфет, прежде
чем она  обрела столь необходимую для дипломатических приемов  сдержанность.
Обед,  на котором  присутствовали  все  сотрудники французского  посольства,
герцог  и герцогиня Укакские,  президент железнодорожной компании с  женой и
дочерьми,  а  также министр внутренних  дел  лорд  Боз,  прошел  с  огромным
успехом. Черномазую,  в соответствии  с  ее титулом, посадили рядом  с  мсье
Байоном,  который  говорил с  ней  по-английски, всячески превознося  боевые
заслуги ее супруга, его влиятельность и благоразумие. Если манеры Черномазой
и были в  чем-то небезупречны, то  поведение  министра  внутренних  дел было
поистине вызывающим. Он жаловался,  что его плохо кормят, слишком много пил,
щипал  сидящих  по  обе  стороны  от него дам,  прикарманил дюжину  сигар  и
приглянувшуюся ему  серебряную  перечницу, а  потом, когда  гости перешли  в
гостиную, рвался  танцевать в одиночестве под патефон,  пока, наконец,  рабы
насильно не  посадили его в  машину и не отвезли  к  мадам Фифи, о прелестях
которой  он во всеуслышание распространялся весь  вечер, не  упустив  случая
блеснуть  анатомическими подробностями,  которые,  по  счастью,  большинству
собравшихся остались непонятны.
     Когда все вина  были  перепробованы,  сладкое  шампанское,  поданное на
десерт, выпито  и  мужчины остались одни  за столом  (министр внутренних дел
порывался  последовать  за  дамами и был с  трудом  остановлен),  мсье Байон
приказал подать  бутылку  спирта, подсел  к генералу,  наполнил  его бокал и
завел с ним весьма нелицеприятный разговор об императоре и нынешнем режиме.
     В гостиной тем временем дамы обступили свою новую знакомую, и не прошло
и  часа, как  некоторые из них,  в том  числе и  мадам Байон, опустив титул,
стали  запросто называть  герцогиню Черномазой. Они  приглашали ее  в гости,
звали  посмотреть  их  сад и познакомиться с  их детьми,  предлагали научить
играть  в  теннис  и  в  пикет,  порекомендовали ей  армянского  портного  и
индийскую гадалку, вызвались дать выкройки  своих пижам, всерьез уговаривали
предохраняться, а  главное --  пригласили войти в  специальную  комиссию  по
подготовке  к  празднику  противозачаточных  средств.  Иными  словами,  чета
Коннолли в тот вечер совершенно офранцузилась.
     Спустя десять  дней в Дебра-Дову привезли  сапоги; соблюсти необходимые
формальности  ничего  не стоило, поскольку соответствующие службы находились
теперь под контролем Министерства модернизации. Господин Юкумян сам составил
заявление на собственное имя от Министерства обороны; он  же  написал бумагу
из Министерства обороны в отдел по  снабжению, заверил  ее  в  казначействе,
поставил  на  ней  вторую подпись,  выписал чек на  свое имя  и, заручившись
поддержкой акцизного и таможенного управления, добился скидки на пошлину под
предлогом того, что ввозимый  товар является  "государственным заказом". Вся
процедура  заняла от  силы  десять минут. А уже через несколько часов тысячу
пар  сапог  свалили на  площади  перед казармами,  где их  тут же  разобрали
солдаты, которые  весь  день рассматривали сапоги  с  неподдельным,  хотя  и
настороженным интересом.
     В  тот  же вечер  в честь доставки  сапог был устроен праздник. На огне
дымились солдатские котелки, туземцы отбивали руками нескончаемую барабанную
дробь, в незабываемом ритме шаркали по земле голые ступни, тысячи темнокожих
что-то  напевали  и  раскачивались,  сидя на корточках  и сверкая  в темноте
зубами.
     Когда  Коннолли  возвращался  в  казармы  после  обеда  во  французском
посольстве, праздник еще продолжался.
     -- Какого черта они сегодня веселятся? -- спросил он часового. -- Разве
сегодня какой-то праздник?
     -- Да,  сегодня  большой  день,  ваше  превосходительство,  --  ответил
часовой. -- Очень большой день. День сапог.
     Когда  Бэзил, далеко за полночь,  сидел  у  себя в кабинете  и  сочинял
уголовный кодекс, до него донеслось пение.
     -- Что там в казармах? -- спросил он слугу.
     -- Сапоги.
     -- Нравятся?
     -- Еще как.
     "То-то  Конноли  разозлится",  --  подумал  он  и  на  следующий  день,
повстречав у входа во дворец генерала, не удержался и сказал:
     -- Вот видите, Коннолли, сапоги пришлись вашим людям по вкусу.
     -- Не то слово.
     -- Надеюсь, пока никто не охромел?
     -- Нет, никто не охромел, -- отозвался генерал и, перегнувшись в седле,
с ласковой улыбкой добавил: --А вот брюхо у некоторых разболелось. Я как раз
собираюсь написать  докладную  в  отдел по снабжению. Там ведь, кажется, наш
друг  Юкумян сидит? Понимаешь, мой  ад®ютант повел себя как последний дурак:
он по  неопытности решил, что сапоги  -- это продовольственный  паек.  Вчера
вечером мои ребята сожрали всю партию без остатка.

     В горле першит  от пыли,  на ветру шелестят  листья эвкалиптов. Пруденс
сидит у окна и пишет "Панораму жизни". За окном раскинулась высохшая лужайка
для  крокета:  между воротцами  видна  примятая порыжевшая трава,  сзади, на
клумбах  --  несколько увядших стеблей. Пруденс рисовала  на полях  какие-то
каракули и думала о любви.
     Стояла  --  как  всегда  перед  сезоном дождей  --  засуха, когда  скот
приходилось  пасти  далеко  в  горах,  за многие  мили от обычных пастбищ, а
пастухи,  отталкивая друг  друга,  жадно  приникали к  заросшим  кустарником
лужицам питьевой  воды; когда в город в поисках воды заходили львы,  которые
степенно шли по  улицам  под  визг перепуганной детворы; когда, по выражению
леди Кортни, "на цветочный бордюр было страшно смотреть".
     "Просто поразительно, насколько дух человека не соответствует состоянию
природы! --  выводила Пруденс своим размашистым школьным почерком. --  Когда
земля  пробуждается  от  сна,  когда  бегут  ручьи,  лопаются  почки,  когда
спариваются птицы и резвятся ягнята -- тогда мысли человека заняты спортом и
садоводством, живописью и  домашним театром.  Зато  теперь,  в сезон засухи,
когда кажется, что природа навечно похоронена под холодной землей, -- только
и  думаешь  о  любви". Она покусала перо и, перечитав написанное,  исправила
"холодную землю" на "раскаленную почву". "Что-то тут не то", -- подумала она
и  пошла к леди Кортни, которая, с  лейкой в руке, насупившись, разглядывала
увядший розовый куст.
     -- Мам, как скоро у птиц рождаются детеныши?
     --  Не  детеныши,  а  птенцы, --  поправила ее  мать  и  пошла поливать
поникшую от жары азалию.
     -- Надоела  мне  эта "Панорама жизни", -- сказала,  вернувшись  к себе,
Пруденс и набросала  на  полях мужской профиль,  который,  судя  по тяжелому
подбородку и растрепанным волосам, принадлежал не  Уильяму, как это было еще
полтора  месяца назад, а Бэзилу  Силу.  "Как  же  нужно  хотеть  мужчину, --
подумалось ей, -- чтобы заниматься любовью с Уильямом!"
     -- Завтракать!  --  раздался под окном голос матери.  -- Я, как обычно,
немного опоздаю. Иди, развлеки отца.
     Но  когда леди Кортни через несколько минут вошла в столовую, муж, дочь
и Уильям хранили гнетущее молчание.
     -- Опять консервированная спаржа, -- вздохнул сэр  Самсон.  -- И письмо
от епископа.
     -- Неужели он приедет обедать?
     -- Слава Богу,  нет.  Насколько я  понял,  Сет почему-то  хочет  снести
англиканский собор. Интересно, а чем, собственно говоря,  я тут могу помочь?
Можно подумать, что я всесилен. Здание, кстати, жутко уродливое. Пруденс, вы
бы с Уильямом поехали после обеда прокатиться на пони, а то они у вас что-то
совсем застоялись.
     -- Сегодня так душно, -- сказала Пруденс.
     -- Сегодня столько дел, -- сказал Уильям.
     -- Как хотите, -- сказал сэр Самсон Кортни. -- Они что, поссорились? --
спросил он у жены, когда они остались вдвоем.  --  А то  раньше  -- водой не
разольешь!
     -- Я  уже  давно хочу с тобой  поговорить, Сэм. Все руки не доходят  --
последнее  время  я  ужасно волновалась  из-за  львиного  зева.  Знаешь, мне
кажется, Пруденс не в своей тарелке.  По-моему, девушке  ее возраста здешний
климат не показан. Может, отправить ее на несколько месяцев в Англию, как ты
полагаешь? Харриет поселила бы ее у себя, на  Белгрейв-плейс. Девочка ходила
бы в гости, общалась со своими сверстниками. Что ты на это скажешь?
     -- Думаю,  ты права. Эта ее "Панорама", над  которой она корпит днями и
ночами...  Только  напиши  Харриет сама,  а  то у  меня  дел по  горло. Надо
подумать, что сказать епископу...
     Но на следующий день Пруденс и  Уильям все же поехали кататься на пони.
У Пруденс было назначено свидание с Бэзилом.
     -- Послушай, Уильям, из города ты поедешь по улице, которая проходит за
баптистской  школой  и еврейскими  скотобойнями.  Потом --  мимо  тюрьмы для
смертников и инфекционной больницы.
     -- Хорошенький же ты мне придумала маршрут!
     -- Не  злись,  милый.  Иначе  ведь  тебя  могут увидеть.  Когда минуешь
арабское кладбище,  можешь ехать куда хочешь. Жди меня в  пять  часов  возле
дома Юкумяна.
     --  Отличная  меня  ожидает прогулка!  На двух  пони.  Попробуй  удержи
Забияку!
     -- Не выдумывай, Уильям. Ты же  прекрасно сам  знаешь, что Забияка тебя
слушается. Кроме тебя,  я бы никому ее не доверила. Не могу ведь  я оставить
Забияку перед домом Юкумяна -- это же неприлично, пойми!
     -- А, по-твоему, прилично заставлять меня целый  день таскаться по жаре
на двух  лошадях, пока ты будешь лежать в постели с  этим типом, который, ко
всему прочему, перебежал мне дорогу?
     -- Уильям, не  сердись.  Никто тебе  дорогу  не перебегал, не  сочиняй.
Наверняка за полгода я тебе до смерти надоела.
     -- Уж ему-то ты точно надоешь. И очень скоро.
     -- Скотина.
     Бэзил  по-прежнему  жил  в  большой  комнате  над  магазином  господина
Юкумяна.  На  задний  двор, заваленный ржавым  железом  и  мусором, выходила
веранда,  на  которую  со  двора  можно было подняться  по внешней лестнице.
Пруденс  прошла  через магазин, вышла  во двор и поднялась по  лестнице.  От
табачного дыма в комнате нечем было  дышать.  Бэзил, в рубашке с засученными
рукавами, сидел в шезлонге и  курил  манильскую сигару. Когда Пруденс вошла,
он встал ей навстречу,  запер  за  ней  дверь и бросил  окурок в наполненную
водой  сидячую  эмалированную  ванну.  Окурок  зашипел, погас  и, постепенно
размокая, стал плавать  в  мыльной воде. В комнате  стоял полумрак. На доски
пола и на старые пыльные циновки сквозь щели в ставнях падал солнечный свет.
Пруденс неловко остановилась посреди комнаты с  шляпкой в руке. Оба молчали.
Пруденс заговорила первой:
     -- Ты мог бы побриться. -- И добавила: -- Помоги мне снять сапоги.
     Во дворе госпожа Юкумян громким голосом отчитывала  козу. Полоска света
из окна  медленно передвигалась по  полу. От размокшего окурка  вода в ванне
постепенно потемнела.
     Стук в дверь.
     -- Господи! -- воскликнула Пруденс. -- Неужели это уже Уильям?
     -- Мистер Сил! Мистер Сил!
     -- В чем дело? Я отдыхаю.
     -- Вставайте, -- раздался за дверью голос господина  Юкумяна. -- Вас по
всему городу ищут. Даже после обеда поспать не дадут!
     -- Что им надо?
     -- Император хочет немедленно вас видеть. У  него очередная идея. Очень
современная и очень важная. Какая-то шведская стенка, будь она неладна!
     Бэзил поспешил во дворец и нашел своего повелителя в состоянии крайнего
возбуждения:
     --  Я  тут  читаю  одну  немецкую книгу.  Мы  немедленно должны  издать
декрет... повсеместные занятия физкультурой... Все население, каждое утро --
понимаете?   Нам   необходимы   рекомендации   из   Европы.   Свяжитесь   со
специалистами. Пятнадцатиминутная утренняя  гимнастика. И пение  хором.  Это
очень важно. От  этого зависит здоровье  нации.  Я  об этом уже давно думаю.
Почему в Европе нет холеры? Потому  что там поют хором и занимаются утренней
гимнастикой... И бубонной чумы тоже нет... И проказы...
     Вернувшись  в посольство,  Пруденс  вновь открыла  "Панораму  жизни"  и
начала писать: "Влюбленная женщина..."

     -- Женщина,  --  сказал  мистер Юкумян. -- Вот  что надо Сету, чтобы он
успоко