ядывая проходящих и проезжающих. На спине у  каждого  поверх  дождевика
болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным  магазином.
Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок,  но,  поравнявшись  с
полицейскими, обязательно замедляли ход. У  грузовиков-мусорщиков  торчали
по бокам два безобразных цилиндра - источник не бензинного,  а  древесного
топлива, и за каждой машиной  тянулся  черно-серый  хвост  дыма.  А  когда
Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались
ведрами, а не шлангом, наш молодой  возница  тотчас  же  пояснил,  что  мы
должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода  порой
дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно
ополаскивают стаканы не водой, а вином.
   Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх,  дома  вытягивались
на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла
и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще
не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки  парикмахерских,
модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах  и  крышах  -  тоже
знакомое: американский  верблюд  с  сигаретных  пачек  "Кэмел",  бокалы  с
коричневой жидкостью - "Пейте пепси-колу", "драг-сода", часы "Омега". Но и
здесь проглядывало что-то свое, невиданное.  Окна  были  открыты  и  чисто
вымыты только в первых двух этажах, а выше до самых  крыш  оконные  стекла
покрывала густая серая пыль: никто не жил и стекол не мыли. Не  подновляли
и реклам: многие давно уже облезли и выцвели. И ни  одной  электролампочки
на фасадах, ни одной неоновой трубки  -  должно  быть,  по  вечерам  здесь
светились только редкие и тусклые фонари.
   Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города  вдруг  мелькало
что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный  перекресток
где-то в кино  или  в  журнале.  Мартин  потом  подтвердил  это.  Ему  все
казалось, что  он  видит  Нью-Йорк  -  не  то  Таймс-сквер,  не  то  часть
Лексингтон-авеню, но словно  обрезанные  и  склеенные  с  каким-то  другим
уголком города. Ему даже почудилось, что  воскрес  Сэнд-Сити  со  знакомой
бильярдной и баром, воскрес и растворился в каких-то иных  урбанистических
сочетаниях. Мне вспомнились голубые протуберанцы в  Гренландии,  где  наши
гости из космоса так же причудливо и  прихотливо  монтировали  Нью-Йорк  и
Париж. "Джиг-со" (назвал эту игру Мартин) - мозаика из цветного  пластика.
Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка.
   Мы  ее  и  увидели,  в®ехав  на  широкий,  типично  парижский  бульвар,
окаймленный  шеренгами  старых  платанов.  Но  за  аркой  вдали  подымался
лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде  высокогорного  заповедника,
круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не  Париж,
как захотелось мне крикнуть, а  неведомый  французский  сектор,  парижская
фантазия "облаков", сложивших свое "джиг-со" из чьих-то  воспоминаний.  Но
вблизи эта подделка легко обманывала своим  картинным  подобием  парижских
тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще
закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто,  но
оно было именно тем,  какое  нам  требовалось.  "Фото  Фляш"  -  лаконично
об®являла  дряхлая  вывеска  на  спящей  улице  Дормуа.   Сонное   царство
перезрелой красавицы встретило нас тишиной и  безлюдьем,  не  прокатил  ни
один велосипедист, никто не прошел мимо. Джемс  тотчас  же  уехал,  обещав
встретиться с нами завтра;  свой  экипаж  мы  отпустили,  расплатившись  с
возницей.  Кстати,  здешние  доллары,  которыми  снабдил  нас   Стил,   не
возвращали  на  землю  подобно  продовольственным  этикеткам  -  они  были
выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки загадочным Майн-Сити-банком с
не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются  полностью  всеми  резервами
Продбюро". В суматохе от®езда мы не спросили об этом  у  Стила,  а  сейчас
спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками,
свистнул бичом и удалился, еще не раз громыхнув по мостовой. Но  никого  в
сонном царстве не разбудил: не скрипнула поблизости ни одна дверь, ни одна
оконная рама.
   Я нажал кнопку звонка и позвонил. Никто не откликнулся, даже звонка  не
было слышно. А какой тут, к черту, звонок, когда у них электричества  нет.
Я ударил ногой в дверь - она задребезжала.
   - Так всю улицу разбудишь, - сказал Толька, - звони дальше.
   - Тока же нет.
   - Почему нет тока? Простейший электрический  звонок  на  гальванических
элементах. Звони.
   Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный  в  его
бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло  -  должно  быть,  открыли
внутреннюю дверь, потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло
чье-то заспанное и злое лицо.
   - Вам кого? - спросил женский голос.
   - Фото Фляш.
   - Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три. - И дверь  заскрипела,
угрожая захлопнуться.
   Я просунул ногу в щель.
   - Впустите, не на улице же разговаривать.
   - О чем?
   - Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я.
   Молчание. Голос за дверью дрогнул.
   - Подумайте, это недешево.
   - Деньги еще не самое главное. - Я уже не скрывал торжества.
   Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку,  в  пестром
халатике поверх ночной  рубашки,  непричесанную  и  неумытую:  наш  звонок
поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.
   - Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед.  -  На  улице
никого не было?
   - Кроме кучера, никого.
   - Надо было отпустить экипаж,  не  доезжая  по  крайней  мере  квартал.
Неужели вас не предупредили?
   - Он уже уехал, когда мы звонили.  Не  тревожьтесь,  "хвостов"  нет,  -
сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой.
   Ателье оказалось меблированным в духе старомодной  парижской  гостиной:
дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба
ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть,  вчерашнее
кофе. Кругом фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом  заведении,
аксессуары с®емки  -  высокая  тумбочка,  подвешенные  к  потолку  качели,
гитара,  скрипка,  шкура  тигра,  какая-то  книжка  в   пестрой   обложке,
телефонный аппарат без провода.
   - Интересно, - шепнул  я  по-русски  Зернову,  -  почему  это  "облака"
моделировали ателье в духе наших бабушек?
   - "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы  Зернов,
- его обставили владельцы сообразно  своему  вкусу.  Не  всякому  нравится
мебель модерн и абстрактная живопись.
   Девушка не слыхала нас - она заспешила к лестнице на второй этаж и  уже
с верхних ступенек крикнула:
   - Подождите минутку, сейчас  вернусь.  Кто  бы  мог  подумать,  что  вы
явитесь ночью!
   Я так и не мог рассмотреть ее - она то поправляла волосы, то  протирала
глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не  она  привлекала
наше внимание, а ваза с фруктами, к  которой  мы  и  бросились,  оставшись
одни. Я схватил банан и едва не сломал зуб,  так  и  не  прокусив  цветной
пластмассы:  ваза  тоже  оказалась  аксессуаром  с®емки,  да  и  от   кофе
подозрительно пахло охрой.
   С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала
книжка на полочке. То был томик стихов  на  французском  языке  без  имени
автора на обложке. Стихи я перелистал: показалось, что  узнал  Элюара,  но
без уверенности - знатоком французской поэзии не был,  просто  среди  моих
языковых французских пособий стояли на полке и стихи Элюара и Арагона.  По
всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический
набор кому-то памятных строк.
   - А есть ли у них свои поэты? - подумал я вслух.
   - Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка.
   - Потому что нет поэтических традиций, - сказал я, не оборачиваясь.
   - А то, что вы держите?
   Я обернулся и обомлел. Замарашка  превратилась  в  Золушку  на  балу  у
принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая  до  худобы,  с
резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами  лица,  она  казалась
привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью.
   - Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом.
   - Так прочтите! - закричал я.
   Она засмеялась. Лед был сломан.
   - Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас  Жорж
Ано?
   Я  поклонился  и  получил  книжечку  в  синей  обложке  с  моим   новым
французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья.
Девушка сделала книксен и заключила:
   - А я - Маго Левек. Теперь вы знаете меня,  а  я  вас.  Значит,  четыре
отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен.
   - И одно общее, - прибавил я.
   Она тотчас же ответила:
   - Отель "Омон".  Тихий  недорогой  пансионат.  Полиция  туда  почти  не
заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не
смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.
   - Что будем  делать?  -  спросил  Зернов.  -  Нужно  еще  с  кем-нибудь
встретиться?
   - Нет. По вопросам, связанным с работой  и  жительством,  будете  иметь
дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете
довольно  почетный  пост.  Когда  мы  обсуждали  вопрос  о  вашей  работе,
выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история  Города
во всех ее аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то,  что
вам требуется. Вы знаете стенографию?
   Зернов кивнул. Все знал этот человек!
   - Кто из вас специалист по фото?
   Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем.
   - Вы будете работать по заданиям  нашего  ателье.  Соглашение  подпишем
завтра. Теперь вы... - Она повернулась к Мартину и  невольно  залюбовалась
им: привлекателен был, собака. - Мне говорили, - продолжала она, - что  вы
могли бы управлять грузовиком.
   - На чурках? - усмехнулся Мартин. - Не пробовал. Но, думаю, справлюсь.
   - А вот как быть с вами - не знаю, - заключила она, обращаясь к Тольке.
- Пока ничего не подыскали.
   - Разве у вас нет института прогнозов?
   Она явно не поняла вопроса.
   - Прогнозов погоды, - пояснил Толька.
   - А что такое "прогнозов"?
   - Предсказаний.
   - У нас предсказывают погоду только  ревматики,  -  улыбнулась  Маго  и
вдруг увидела на столе мой  надкушенный  пластмассовый  банан.  -  Неужели
пробовали? - спросила она сквозь смех.
   - Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел.
   Она засуетилась:
   - Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете?
   Мы  не  возражали,  набросившись  на  сандвичи,  как   голодные   коты.
Благодушие возвращалось вместе со с®еденным  сыром.  А  Толька,  проглотив
свою порцию, даже забренчал на гитаре.
   Он  запел  свою  песенку  о  "всадниках  ниоткуда",  одно  время  самую
популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив
Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не  пел  ее
так, а ведь это был шлягер!
   Маго не могла понять смысла, но  свое  восхищение  выразила  по-своему:
обняла и поцеловала смущенного Тольку.
   - Есть профессия, - сказала она решительно, - и никаких  споров!  Вы  -
шансонье.



        14. ЗОЛОТОЙ ГАЛУН

   В открытое окно отеля, выходящее  на  узкую  темную  улочку,  почти  не
заглядывает солнце. Только рано поутру, но я  обычно  просыпаюсь  позже  и
вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не  больше,  чем  в
колодце. В плюшевых портьерах  гнездится  пыль.  Как  все  знакомо  здесь,
вплоть до памятных канделябров на камине с  толстыми  свечками!  Такие  же
свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает  специальный  служитель.
Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов.  Есть  и
еще отличие от земного  "Омона"  -  на  стенах  нет  картин.  Их  заменяют
фотографии  Города  и  огромная  афиша  с  портретом  Тольки  и   анонсом:
"Олимпия". Ежевечерне - Толли Толь".
   Сам Толли Толь  уже  встал,  хотя  до  завтрака  еще  полтора  часа,  а
завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим  некуда.  Он
тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию  к  французским  словам.  Говорит
по-французски  плохо,  но  произношение  у  него  превосходное  и  поет  с
чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под
нос.
   Всплывает в памяти знакомая  картинка:  именно  так  родилась  песня  о
"всадниках", когда я дремал под его бренчание.
   Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз:
   - Новая песня?
   - Не знаю. Может быть.
   Я открыл один глаз.
   - Почему такая неопределенность?
   - Потому что эти стихи еще не стали песней.
   - Твои?
   - Нет, Маго.
   Я знал, что Маго помогает Тольке сочинять песни, но своих стихов никому
не показывает. И вдруг - такое доверие. Почему  не  мне?  Мы  с  ней  чаще
видимся и как будто дружим.
   - Что-нибудь в духе Элюара? - спросил я обиженно.  -  Кажется,  девочка
заболела сюрреализмом, понятия о нем не имея.
   - Жалкая, ничтожная личность!  -  бросил  мне  Толька  и  прочел  стихи
по-французски с той же яростью, с  какой  они  были  написаны,  и  тут  же
продолжил без паузы: - Ведь это же тоска  по  слову.  Ведь  они  с  самого
гнусного их Начала как слепые глухари. Знают  слова  и  не  знают  смысла.
Ощупью  доискиваются,  а  иногда  и  совсем  не  доискиваются.  Я  начинаю
ненавидеть "облака" за то, что они у людей отняли так много. - Он помолчал
и прибавил: - Я даже по-русски их перевел. Прочти, - и  смущенно  протянул
мне листок с переводом.
   Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об
утраченной  семантике  языка.  "Почему  арка  Триумфальная,  Ано?   Откуда
триумф?.. Почему гитара гавайская?.. Почему телефон - это  телефон,  а  не
звукопровод?.. Почему ипподром -  это  ипподром,  а  не  скаковое  поле?..
Почему химический комбинат  Мартина  называется  "Сириус"?  Что  это,  имя
собственное  или  нарицательное?  И  что  оно  означает?..  Почему   мысль
выражается в словах, порой совсем  непонятных?..  Почему  в  слове  всегда
какая-то тайна? Почему, Ано?"
   Я молчал: мы подходили к запретной теме - блокаде  памяти,  и,  подобно
Тольке, начинал ненавидеть "облака" за то, что  они  отняли  у  людей  так
много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать  с  той  же  силой,  но
отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя:

   Где-то ощупью бродит опыт... как в бессоннице и в игре...
   Кто откроет тайные тропы... где встречаются мысль и речь?..
   Кто откроет, чем Город город... и что облачно в облаках...
   как назвали горами горы... и как стала рекой река?"

   Пропустив несколько строф, я еще и еще раз прочитал последние:

   В этой млечности мглы и света... в этой поступи дум и лет...
   следопыты с чутьем поэта... ищут слово, как взятый след...
   Слово чистое и нагое... слово - пламень, и слово - лед...
   то, что выстрелит и нагонит... обессмертит или убьет!"

   Толька  опять  забренчал,  ища  мелодию,  а  я  думал  о  Маго.   Какая
неукротимая  ярость  клокотала  в  душе  этой  хрупкой,   некрасивой,   но
обаятельной женщины! О многом она  говорила  с  сердцем,  со  страстью,  с
высоком, почти исступленным гневом: "Почему мы так медлим, Ано? Почему все
только подготовка, подготовка и подготовка? Собираемся, читаем, заучиваем.
Кто написал эти книжки, не знаю. Кто пересказал  их  нам,  сохранив  их  в
памяти, не могу сказать - у нас  это  не  принято.  Без  имен.  Но  я  уже
усвоила: классовая борьба, прибавочная стоимость, идеализм и  материализм.
Все это слова, Ано, а я хочу действия. Почему  не  отнять  у  полицейского
пистолет? Что  дальше?  Стрелять.  Нет,  нет,  не  читайте  мне  лекций  о
бессмысленности террористических актов. Все знаю. А если  убить  главного?
Хотя бы Фронталя.  Не  знаете?  Тот,  кто  подписывает  приказы  от  имени
Главного полицейского управления". Голос Маго снижался до хрипа,  она  уже
не слушала моих возражений. "Будет другой? Убьем другого. Надо,  чтоб  нас
боялись, Ано. А они боятся  не  книг,  а  пуль".  Она  стискивала  зубы  и
смотрела сквозь меня. Аргументация моя стреляла мимо.
   С Толькой ей было легче. Он не учил и не настаивал, а сам  спрашивал  и
учился. И он нес ее  слова  с  концертной  эстрады.  На  эзоповском  языке
Толькиных песен она вербовала единомышленников. Среди рабочих ребят, среди
бородатых парней - "облака"  и  таких  приметили  -  песни  эти  озорно  и
настойчиво сеяли семена протеста. Так продолжалось до тех пор, пока Тольку
не пригласили в "Олимпию". Он отказался. "Олимпию" облюбовала  полицейская
знать и промышленная аристократия. Но Сопротивление решило  иначе:  Тольке
было предложено взять отказ обратно и стать  полицейским  любимцем.  И  он
подчинился.
   Теперь он  пел  другое.  Не  без  помощи  Маго,  конечно,  -  она  тоже
подчинилась, - но смысл и адрес песенок изменились. Я как-то зашел в  этот
официозный ресторан и услышал песенное обращение Тольки к сидевшим в  зале
галунщикам: "...нам писать  ночных  патрулей  повесть...  не  грусти,  для
грусти нет причины... мы не знаем, что такое совесть...  нас  без  промаха
стрелять учили". И зал пьяными голосами  подхватывал  ухарский,  разбойный
припев. А через неделю - то была уже третья  неделя  нашего  пребывания  в
"Омоне" - имя Толли Толя с уважением произносил каждый галунщик. Но  зачем
это было нужно Сопротивлению, никто из нас, кроме Зернова, не понимал.
   Да и Зернов об®яснял  загадочно:  "Политика  дальнего  прицела.  Придет
время - поймете". Это  "придет  время"  он  повторял  не  раз,  когда  его
спрашивали и о его работе у мэра. "Придет время  -  обсудим.  Еще  не  все
ясно". Самое  интересное,  что  мэром  оказался  Томпсон,  не  однофамилец
нашего, а его дубликат, именно та  самая  копия,  встреча  с  которой  так
пугала  адмирала  три  года  назад.  Здешний  Томпсон  оказался  таким  же
решительным, упрямым и, по-видимому, порядочным человеком, хотя Зернов все
время подчеркивал, что "выводы делать рано". Земной адмиральской памяти  у
здешнего главы Города,  естественно,  не  оказалось,  но  профессиональная
память  администратора,  сохранившая  умение  командовать,  руководить   и
распоряжаться, не подвела его и в новой роли, запрограммированной для него
"облаками". Распоряжался он,  по  словам  Зернова,  не  ведая  сомнений  и
колебаний, но главой Города не был. Его делали подставной фигурой какие-то
другие, более влиятельные лица. Но кто именно, Зернов  не  знал:  "Выясняю
понемножку, по ниточке, по ниточке, а  куда  ведут  эти  ниточки,  кто  их
скручивает в клубок, пока неизвестно. Словом, рассказывать нечего". Принял
он Зернова любезно, но почему-то долго присматривался к нему,  прежде  чем
начать разговор, а в конце концов  сказал:  "Отпустить  бородку  и  волосы
подлиннее - так будет лучше". А на вопрос  Зернова:  "Зачем?"  -  ответил:
"Это приказ".
   С того дня Зернов почти не бывал дома. Иногда Томпсон не  отпускал  его
даже на ночь: их разговоры продолжались до рассвета, а днем Зернов все это
вкладывал в "Историю Города со слов  очевидца".  Сумбурно  складывались  и
сутки у Мартина. На своем дымящем грузовике он колесил по городу и днем  и
ночью, с товаром и порожняком и вместо "тоски по слову", о которой говорил
Толька, заболел "тоской по нефти": "Можно прожить без памяти, а без  нефти
нельзя. Полжизни отдашь за двигатель внутреннего сгорания".
   Со слов Мартина мы ближе узнали Город. Город-ублюдок - называл его Дон.
"Париж склеили с Манхэттеном, Сен-Дизье - с  Сэнд-Сити,  а  все  вместе  с
макетом из голливудского вестерна. Мне  вспоминался  Париж  на  фоне  гор,
который мы с Толькой наблюдали в Гренландии  за  голубыми  протуберанцами.
Там был почти весь Париж - с Ситэ и Монмартром, аркадами Лувра