вали
социалистическое  общество,  это  был  бы  оптимальный  план,  но  они  не
разобрались в классовой природе моделируемой ими  цивилизации.  Попробуйте
теперь представить себе,  что  случилось  в  первые  дни.  Автоматические,
где-то заполненные всем потребным для человека продовольствием,  от  хлеба
до деликатесов,  грузовики  выходят  на  шоссе,  дистанционно  управляемые
Вычислительным центром, а  здесь  их  уже  поджидают  полицейские  тройки,
запрограммированные для сопровождения грузовиков в пути и разгрузки их  на
стоянках. Вы спросите: а зачем "облакам" полиция? А зачем  в  муравейниках
особый  вид  муравьев-солдат  с  особыми  функциями?  Это   функциональное
понимание  жизни  "облака"  механически  перенесли   и   на   человеческий
муравейник, только одного не учли  -  денег.  Передавая  товар  магазинам,
полицейские получали наличными или банковскими чеками - в сумме окружавших
человека вещей банковские книжки едва ли были забыты. Ну а  что  произошло
дальше, понятно. Приток  денег  был  узаконен,  отрегулирован  и  присвоен
полицейской  верхушкой.  Создалась  новая   капиталистическая   монополия,
синдикат, но более мощный, чем все остальные, и притом обладающий  большей
ценностью,  чем  любой  золотой   запас.   И   вполне   естественно,   что
подкрепленная такой экономической мощностью полицейская верхушка сразу  же
получила реальную, неограниченную и бесконтрольную власть.
   - А мэр и его совет олдерменов? - спросил я.
   - Пешки.
   - Есть же еще Фронталь, подписывающий приказы.
   - В лучшем случае офицер, которому разрешают двигаться по той или  иной
диагонали.
   - А Корсон Бойл?
   - Темная лошадка. Томпсон не знает, как велики его полномочия.
   - Кто же у власти?
   -  Те,  кто  командует  Вычислительным  центром  и  прячется  за  спины
подставных лиц. Есть даже фразочка: четыре туза и джокер. А джокер, как  и
в картах, может занимать любой пост, даже не  очень  высокий.  Оттуда  ему
виднее.
   - Значит, четыре туза и джокер, - повторил я. - Спрашивается: кто, где,
кем и как?
   - Я бы иначе сформулировал, - возразил Зернов. - Задача другая: с двумя
неизвестными. Икс - Продзавод, игрек - Вычислительный центр. А вопросы  те
же: где  находится,  кто  командует,  кем  приводится  в  действие  и  как
охраняется.
   - Снимаю вопрос - кем. Полагаю, автоматика.
   - Даже автоматика не исключает сотрудничества человека.
   - Убедил, - сказал я. - Будем искать ответы.
   - Теперь понимаешь, почему ты меняешь позицию в нашей шахматной партии,
которую мы играем вместе с Сопротивлением? Наши задачи сейчас совпадают  с
его тактикой. Сформулировать их можно  так:  ладья  Анохина  вторгается  в
глубокий тыл противника и действует в зависимости от  обстоятельств.  Я  и
Дьячук  остаемся  на  прежних  позициях,   определяя   тактику   теми   же
обстоятельствами. Мартин ходом коня закрепляется в баре "Олимпия". Дон, не
смущайтесь. Толя молчал, но я уже давно знаю, что именно может  обеспечить
коню атакующую позицию.
   - Неужели Марию нашел? - догадался я.
   - Нашел, - признался Мартин. - Совсем земная. А этот щекастый фараон  и
здесь ее обхаживает. Я его мельком два раза видел. Почему-то  в  штатском,
но это ему не поможет - отошью.
   - Не советую, - предостерегающе заметил Зернов. -  Здесь  он  покрупнее
земного.
   Мартин пренебрежительно сплюнул, уверенный в своей неотразимости,  даже
не столько лично в своей, сколько в неотразимости свободного человеческого
разума рядом с умом блокированным да и в оригинале ничтожным.
   - Подумаешь, сержантишка! В крайнем случае, лишнюю нашивку нацепил.
   - А если генеральскую?
   - Кто?! Он? Смит паршивый!
   - Не Смит,  а  Бойл,  -  сдержанно  поправил  Зернов.  -  Корсон  Бойл.
Запомните, Дональд.
   Мартин так рванулся с кресла, что оно затрещало.
   - Этот щекастый оборотень?
   - Сейчас это не  оборотень.  Моделирована  не  полицейская  функция,  а
человек, как и все в этом мире, и, кроме того, умный, расчетливый и  очень
опасный. Блокированная память ему не мешает; наоборот, я думаю, она только
облегчила ему путь к власти.
   Мартин сразу сник, да и мне стало кисло.  Ведь  на  орбиту  Бойла  меня
выводило не только Сопротивление: где-то на этой  орбите  мы  могли  найти
ответ на все наши вопросы.
   - На ближайшей неделе, - продолжал Зернов, - в  его  летней  резиденции
состоится встреча... ну, скажем, королей и ферзей. Томпсон  не  приглашен.
Но приглашена Мария. Официально -  смешивать  коктейли  в  домашнем  баре,
неофициально - каприз хозяина. Ну а мы противопоставим ему каприз  гостьи:
приглашение должен получить и Толли Толь.
   - У меня есть человеческое имя, Борис Аркадьевич, - обиделся Толька.
   - На Земле вернемся к человеческим,  -  отмахнулся  Зернов.  -  А  ваша
задача, Мартин, убедить Марию.
   - Только без покушений, - предупредил Дьячук, - иначе - отказываюсь.
   Что-то в голосе его насторожило меня: как и в Антарктиде, он готов  был
запсиховать не подумав. Но Зернов погасил вспышку.
   - Надо соображать, Дьячук. Ничего подобного мы не планируем.  Все,  что
вы должны делать в резиденции Бойла, - это петь, слушать и запоминать.
   Я невольно зевнул: усталость брала  свое,  а  на  ипподром  путь  лежал
вместе с рассветом.
   - А теперь спать, - сказал Зернов. - Анохин уже зевает.  Кстати,  учти:
тебе еще вес сгонять. А это не очень приятная процедура.



        16. СКАЧКИ

   Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар  ел  глаза  и
щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была  похожа  на
нашу разве только тем, что в клубах жаркого  и  плотного  тумана  я  почти
ничего не мог рассмотреть. Не было  ни  мочалки,  ни  мыла,  ни  березовых
веников. Зато надо мной, вдавленным  в  губчатый  резиновый  мат,  яростно
орудовал массажист, растирал и разминал меня  до  боли  во  всем  теле.  Я
только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот.  В  конце  концов
массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно,  и  разрешил  мне
сесть.
   Напротив на другой койке тотчас же поднялся мой визави, которого мяли и
терли одновременно и в том же  темпе.  Он  вздохнул,  выдохнул  и  спросил
что-то по-французски, но с незнакомым, неамериканским акцентом.
   Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу,
но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина,  с  медно-красным
от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и  пошире  меня,  а  в
черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло что-то неуловимо
знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у "гусар-усачей" из
дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал  его.  То  был  скакавший
рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези  швейцарский
рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он перебросил мне свою шпагу  перед
дуэльным шантажом Монжюссо - Бонвиля. Именно.  Так  же  покровительственно
улыбаясь, он повторил свой вопрос:
   - Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь?
   - Два кило, - сказал я.
   - Счастливчик. А мне - троицу. Ты  уйдешь,  а  мне  еще  час  париться.
Градусов семьдесят по Цельсию.
   - Что значит "по Цельсию"? - лукаво спросил я.
   - То и значит. Говорим так. Только дураки спрашивают  почему.  Случайно
не уронили в родильном?
   Я вспомнил нашу лихую скачку по горной дороге и вздохнул с опаской: "Ну
и ну, послал Бог соперничка!"
   - Ты не обижайся: я так. Каким номером записан? - спросил он.
   - Седьмым.
   - Вместо Реньяра. Вчера его кто-то так напоил -  сегодня  подняться  не
мог.
   Значит, Реньяра убрали,  чтобы  просунуть  меня.  Оперативно  действует
Сопротивление, ничего не скажешь.
   - Из какого патруля? - опять спросил он.
   - Что - из какого патруля? - не понял я.
   - Ты из какого патруля? - рявкнул он. - Мозги выпарило?
   Мозги мне не выпарило, но я  сознательно  тянул,  не  зная,  какой  мне
придерживаться   тактики.   Притвориться,   что   я   полицейский?   Могут
разоблачить. Открыть карты сопернику? А что последует?
   - Я не из полиции, - наконец рискнул я.
   - Шпак, - сказал он, сплевывая соленый пот.
   Он сказал, в общем, что-то другое, но иначе по-русски  я  перевести  не
мог. Шпак, штафирка. Он выражал  этим  полное  пренебрежение  галунщика  к
простому смертному, не обшитому золотой тесемкой.
   - Значит, пять "быков" и три шпака, - посчитал он на пальцах,  -  шесть
первоклассных скакунов и два одра.
   Я не понял его арифметики.
   - "Быков" пять, а скакунов шесть?
   - Из вас троих опасен только Фиц-Морис, сын банкира. У красавчика Кюрье
лошадка старовата - не вытянет. Ну а тебе, наверно, одра дадут.
   - Почему? - Я решил сопротивляться даже здесь, в бане.
   - Кто тебя опекает, Шорти или Хони?
   Хони - это Бирнс, вспомнил я. Но решил сыграть.
   - Не знаю.
   - Шорти, наверно.  Ему  всегда  новичков  подбрасывают.  Подберет  тебе
вислозадую или коротконожку с  большими  бабками.  Шея  колесом,  а  дышит
надсадно. Наглотаешься грязи, когда обгонять будут. Я лично полный  шлепок
обещаю, если вырвешься.
   Я опять не понял.
   - Какой шлепок?
   - Полный, слыхал уже. Моя кобылка задние ноги выбрасывает  -  дай  Бог.
Умоешься на обгоне.
   Я догадался  наконец,  что  он  говорит  о  лошади,  которая,  обгоняя,
забрызгает меня грязью. Что ж, переживем. Еще неизвестно, кто будет  грязь
жрать.
   - Камзол лиловый, бриджи белые? - снова спросил он.
   - Не знаю.
   - Наверняка. Реньяра цвета. Если б тебе  вместе  с  камзолом  его  коня
дали, ты бы не три, а десять кило с радости сбросил. Только он  коня  даже
отцу родному не даст. Не конь - птица. Ну  а  теперь  моя  кобылка  вперед
выходит. Поглядишь на нее - скакать не захочешь, какого бы одра ни дали.
   Я молчал. Голый галунщик был не менее противен, чем одетый.
   - Ну, скачи,  скачи,  только  носа  не  задирай,  -  покровительственно
прибавил он, - а то после скачек напомню. Шнелль дерзких не любит.
   Мой массажист в это время уже набросил мне  простыню  на  плечи.  Нужно
было идти на весы. Там уже  дожидался  Хони  Бирнс  в  нейлоновой  маечке,
сухонький, крепенький, не человек - гномик.
   - Два с половиной, - сказал он, взглянув на весовую шкалу. -  Сбросили.
Вина не пил?
   Я удивился:
   - Почему?
   - Некоторые в бане не могут без шампанского со льдом. Быстрее  потеешь,
больше  сгоняешь.  А  лошадь  заметит  обязательно.  Запах  почувствует  и
рассердится. Лошадь как циркачка -  нервы  на  пределе.  И  никаких  новых
запахов, хмельное учует - сбросит. Ну-ну, - он легонько подтолкнул меня  в
спину, - можешь одеваться, жокей.
   Это означало, что лишний вес сброшен и я  могу  влезть  в  реньяровский
лиловый камзол и белые бриджи. Хони Бирнс был доволен: он смотрел на  меня
снизу вверх, едва доставая мне  до  плеча,  и  дружески  улыбался.  И  мне
вспомнилась наша встреча  рано  утром,  когда  я,  которого  он  знал  как
фотокорреспондента "Экспресса", снимавшего  его  для  журнальной  обложки,
вдруг выпалил пароль Фляша. Он долго и угрюмо молчал,  оглядывая  меня  со
всех сторон, потом сказал, сплевывая табачную жвачку:
   - Другой дылды они не могли выбрать?
   Впервые за всю мою жизнь мне было стыдно своих  ста  семидесяти  восьми
сантиметров. Я виновато пожал плечами: приседай не приседай - не  поможет.
Хони еще раз оглядел меня, пощупал мускулы ног, послал меня на  внутреннюю
скаковую дорожку,  параллельную  главной,  и  скрылся  в  конюшнях.  Через
пять-шесть минут он медленно  вышел,  держа  на  поводу  гнедого  высокого
жеребца с длинными ногами, даже клячеватого чуть-чуть, хоть ребра  считай.
Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри  вздрагивали.  Увидев
мое вытянувшееся лицо, Хони тихонько усмехнулся:
   - Не нравится?
   - Не очень.
   - Красоты нет? - Насмешка в голосе Хони  звучала  сильнее.  Сейчас  она
перейдет в презрение.
   Но кое-что в лошадях я  смыслил:  как-никак  два  года  не  вылезал  из
манежа. Приглядевшись к пред®явленной лошади, я подметил и прямую  шею,  и
выпуклые, длинные мускулы ног.
   - Виноват, - сказал я, - ошибся.
   - То-то, - усмехнулся Хони. - Попробуй. Ну,  Макдуфф,  -  прибавил  он,
обращаясь к лошади, как к человеку,  -  покажи  этому  дылде,  на  что  мы
способны.
   Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф - кто-то  из  его  хозяев,
должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике - не  шел,
а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
   - Чудо! - выдохнул я, спешиваясь.
   - Я еще не пробовал Макдуффа на приз, - сказал Хони, - рискую.  И  день
не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет  себя.  Такие  "быкам"
только снятся.
   Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни  одного  замечания,  только
послал меня  на  весы  и  в  парилку.  А  сейчас,  когда  подготовка  была
закончена, я, отдохнув в  жокейской  на  носилках,  на  которых  приносили
получивших травмы наездников, облачился в  широковатые  для  меня  бриджи,
заправил в  них  пузырившийся  на  животе  темно-лиловый  камзол  с  белой
семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное.  Хони  молча
держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и  готового
к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до
блеска  стремя  и  взял  поводья.  Мимо  меня  к  пусковой   линейке   уже
проследовали один за другим мои соперники. Я не  успел  разглядеть  их:  в
пестрых картузах-жокейках,  под  цвет  камзолов  и  бриджей  с  длиннющими
козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель.  Шнелль
тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело  помахал
мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул  и  повел  ушами.
"Не нравится, что обгоняют", - подумал я. Что ж, хороший признак.
   Я поехал к линейке последним под напутствие Хони:  "Доверься  коню,  не
мудри - не подведет". Гнедой был лишь у меня  -  у  соперников  моих  были
вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей -  почти  гнедая  с
подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась  где-то  прочитанная  арабская
сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя  от  погони.  Слышен  далекий
топот. "Какая масть?"  -  спрашивает  отец,  не  оглядываясь.  "Серая",  -
отвечает сын. "Не догнать", - смеется отец. Снова  топот  и  новый  вопрос
отца: "А теперь?" - "Вороные, отец мой". -  "Тоже  не  догонят".  И  опять
топот погони. Отец оглядывается и говорит: "Дай шпоры коню, сын.  Подходят
гнедые".
   Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали
только по номерам и цветам. У Шнелля на  желтом  камзоле  чернела  двойка.
Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером  первым  на  вороном  жеребце  по
кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой.  "Только  они  двое  и
опасны, - предупредил Бирнс, - остальные не конкуренты". Но  мне  все  еще
было страшно. Даже зубы постукивали - не мог  сдержать.  А  сдержать  надо
было: Макдуфф почувствовал,  вздрогнул  -  лошади  превосходные  телепаты.
"Спокойней, спокойней", - уговаривал я себя и все время следил  за  конем:
как ответит он на мою тревогу.
   Зазвонил колокол - старт. Макдуфф  рванулся  и  пошел  в  галоп,  почти
зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился,  угостив  грязью
жокеев, - Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули
трибуны - кусок белого ситца с пестрыми крапинками - и исчезли. Потянулись
справа серая лента забора  и  зеленое  поле  слева;  оно  пестрело  белыми
мужскими костюмами и яркими женскими  платьями,  как  и  оставшиеся  сзади
трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До  финиша
два километра с лишком, а сколько лишка,  я  не  знал:  забыл  спросить  у
Бирнса. Но думалось не об  этом  -  в  голову  лезло  всякое.  Хорошо,  не
стипль-чез - я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось,  что
кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два "ф" в одном имени.  У  меня  тоже  два
"ф": Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на  себя,  мысленно
выругался, поднял голову от конской шеи - до этого я едва не лежал на  ней
- и принялся искать глазами  ушедших  вперед.  Их  было  двое:  единица  и
двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на  два  сзади.  Макдуфф
отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
   Я не пришпоривал лошадь  -  я  доверился  ей.  Только  приник,  слился;
сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист
ветра - и никаких других звуков. "У лошади память, как у кошки, -  говорил
Хони. - Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где  ее
обогнали, где обошла она. Это  обязан  помнить  и  жокей.  Но  Макдуфф  не
помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество  перед
соперниками. Только ветер  в  ушах,  бегущая  навстречу  земля,  и  никого
впереди. Макдуфф не потерпит обгона".
   Но впереди были двое, и расстояние между нами не  уменьшалось.  Хотя...
на подходе ко второму повороту мне показалось,  что  крутой  зад  Блэки  с
коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах  белый  Фиц-Морис
стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой.  Только  караковая
Искра с черно-желтым жокеем уходила  вперед.  Вот  она  уже  мелькнула  на
повороте и стала видна в профиль: не лошадь  -  птица  с  темно-коричневым
оперением, низко-низко летящая над землей.
   Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный  конь  с  крутым
задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я
был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался  старше  и  опытнее
Макдуффа, - потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных
возрастов и седоки разных весов, - и никто не  подсказывал  Макдуффу,  где
легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там,
где  труднее,  на  самом  повороте  дорожки,  где  линия   обгона   справа
удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И  Блэки
и его седок вдруг  рванулись  назад,  словно  их  сдуло  ветром,  а  слева
навстречу побежало ярко-зеленое поле.
   Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а  пять  или  шесть  метров,
потом они, вероятно, превратились в четыре или в три - сосчитать на глаз я
не мог: просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто
крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и,  должно
быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся  и  пришпорил  свою.  Но  Макдуфф
действительно не переносил зрелища  скачущей  впереди  лошади.  Три  метра
стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно
оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и
здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего
поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе - обошел
легко, почти без усилий, только ритм  дыхания  его,  как  мне  показалось,
чуть-чуть участился.
   Теперь нас встретил оглушительный рев трибун, уже увидевших победителя.
Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все  дальше
и дальше, получив, вероятно, не один  шлепок  грязи  от  копыт  обогнавшей
лошади. "Неизвестно, кто еще грязь жрать будет",  -  вспомнилось  мне  мое
сердитое. Теперь это было известно всем.
   Истошный звук колокола, взмах флажка  судьи  на  трибуне  возвестили  о
финише. Я  с  трудом  сдержал  рвавшегося  вперед  Макдуффа,  но  его  уже
подхватили под уздцы подбежавшие конюхи.  Искра  подошла  к  столбу  через
несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных  на  меня
фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но  в  шуме
окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал:  я  смотрел
не отрываясь на взмыленного Макдуффа - по сравнению с  Искрой  он  казался
менее  уставшим  и  даже  улыбнулся  мне,  обнажив  большие  белые   зубы.
"Чудо-лошадь",