- Замолчи, - привычно одернул он брата. - Есть  русский  арондисман  во
французском секторе.
   - Вроде Гарлема?
   - Меньше.
   Люк удовлетворился ответом, а мы недоумевали. Город без имени.  Русский
арондисман. Гарлем. Оба не знают, что такое "канадец",  не  слыхали  ни  о
Монреале,  ни  об  Оттаве.  Требовался  географический  гамбит,  и  Зернов
рискнул:
   - Мы не из вашего города. Никогда в нем не были. Мы даже не знаем,  как
он называется.
   - Просто Город, - сказал Джемс. - А вы откуда?
   - Мы не "быки" и не "воскресшие". Очевидно, имеются в виду  полицейские
и беглецы из Майн-Сити. Вероятно, мы вкладываем разный смысл и  в  понятие
"дикие". Но у нас нет оружия, и мы нуждаемся в помощи.  Нам  просто  нужно
побольше  узнать  друг  друга,  чтобы  сломать   недоверие.   Поэтому   не
удивляйтесь, если некоторые  вопросы  покажутся  вам  странными  или  даже
смешными. Например, как называется эта планета?
   - Земля.
   - А ваша страна?
   - Я не знаю, что такое "страна".
   - Ну, вся эта часть земли, где живете вы, люди.
   - Город.
   - Разве у вас один город?
   - Конечно.
   - А Майн-Сити?
   - Это не Город, а рудничный поселок и место ссылки.
   - А государство?
   - Город - это и есть государство.
   - Одно государство на Земле?
   - А разве может быть несколько?
   Даже Зернов сбился и недоуменно взглянул на нас, но тут же нашелся:
   - Вы говорите по-английски  и  по-французски.  А  вы  слыхали  о  таких
государствах, как Англия и Франция?
   - Нет.
   - А о частях света? О материках и океанах? Об островах и морях?
   Джемс и Люк  непонимающе  взирали  на  нас.  Даже  слова,  произносимые
Зерновым, были им незнакомы.
   Тут я не выдержал и вмешался:
   - А вы в школе учились?
   - Конечно, - хором ответили оба.
   - Есть такой предмет - география...
   - Нет такого предмета, - перебил Люк.
   - Погоди, - остановил его брат. - Что-то такое было. Но очень давно. Во
время Начала. - Он произнес это слово так же подчеркнуто  и  торжественно,
как и "Город". - Мне было одиннадцать или двенадцать, точно не помню.  Был
тогда у нас учитель, француз Шемонье или Шемоннэ.  Он  что-то  рассказывал
нам о мире, где мы живем. Кажется, это называлось "география". Но потом ее
запретили, а он исчез.
   Оба отвечали охотно, даже с готовностью, но как-то по-школьному,  вроде
бы на уроке. Чему же научили их в этой школе, где  запрещена  география  и
горизонт учеников ограничен рекой и лесом?
   - Кстати, как называется эта река?
   - Никак. Просто Река.
   Мы снова обменялись  недоуменными  взглядами:  непонятная  неприязнь  к
географии упраздняла здесь даже названия. Просто Город. Просто Река.
   - А куда она впадает?
   - Что значит "впадает"?
   Я подумал, как Зернов сформулирует  свой  вопрос,  если  они  не  имеют
представления о морях и озерах? Зернов спросил:
   - Ну, где кончается?
   - Нигде не кончается. Замкнутый круг, опоясывающий Землю.
   Дремучее невежество это и убежденное его  утверждение  чуть  не  вывели
меня из себя. Но я только спросил:
   - Откуда вы это знаете?
   -  Из  школы.  Это  -  Знание.  -  В  голосе  Джемса  снова  прозвучала
торжественность, начинавшая слово с прописной буквы. - Знание о природе, о
Земле, о Солнце, почему сменяются день и ночь,  как  загораются  и  гаснут
звезды.
   Тут только дошло до нашего сознания, что  над  нами  давно  уже  ночное
звездное небо, - в азарте разговора никто из нас даже  головы  не  поднял.
Первым сделал это Толька и закричал:
   - Чужое небо!
   Мы смотрели на небо и молчали. Вероятно, каждый искал  знакомые  ему  с
детства светила. Но  их  не  было.  Я  не  нашел  ни  Стожар,  ни  Большой
Медведицы, ни Полярной  звезды.  По  всему  одинаково  черному  небосклону
горели по-чужому разбросанные в чужих узорах чужие  звезды.  Это  не  было
Южное полушарие: мы все, побывавшие в  Антарктике,  пересекали  экватор  и
видели Южный Крест. Но и Южного Креста не было. Чужое небо висело над нами
- небо другой планеты в системе другого Солнца, может  быть,  даже  другой
галактики. Пожалуй, впервые мы  по-настоящему  поняли  всю  необычность  и
значительность того, что с нами произошло. До сих пор  во  всем,  что  нас
окружало, ошеломляло и даже пугало, все же был какой-то оттенок странного,
но занятного приключения, игры, которая вот-вот кончится. Как в  коридорах
парижского отеля "Омон", превращавшихся то в затемненные улицы  Сен-Дизье,
то в сюрреалистскую феерию офицерского казино. Даже на лестнице в багровом
тумане отеля мы с Зерновым спокойно  обсуждали  случившееся,  не  чувствуя
отчужденности от нашей реальности, от нашего мира. Здесь эта отчужденность
ощущалась ясно и тревожно, но все же именно теперь, под чужим небом  чужой
планеты, она поистине стала трагической. Случайная вспышка костра осветила
лица моих товарищей - их сжатые губы и  полные  затаенной  тревоги  глаза.
Молчание было тяжелым, долгим и угнетающим.
   Молчали и юноши этого мира: может быть, из  уважения  к  нашей  печали,
может быть, из чувства неловкости и непонимания - ведь  и  наше  появление
здесь, в привычной для них безлюдной глуши, и наш язык, и наши вопросы,  и
наше удивление их привычным словам и понятиям - все в нас должно  было  их
отталкивать, беспокоить и даже страшить. И я не удивился,  когда  они  оба
встали и, не сказав нам ни слова, ушли в темноту.
   - Ушли, - произнес по-русски Толька, - ну и черт с ними.
   - Мне кажется, что они вернутся, - заметил Зернов.
   - А мне уже все равно, - сказал я.
   Мартин ничего не сказал, впервые не обратив наше внимание на то, что мы
исключили его из беседы. Видимо, он и так все понял.
   Зернов оказался прав: через несколько  минут  Джемс  и  Люк  подошли  к
костру. Никто из нас не встал, не подвинулся, даже не взглянул на них, как
будто бы их внезапный уход не вызвал у нас ни удивления, ни любопытства. А
они  тоже  не  присели  рядом,  как  раньше,  продолжая  стоять,  высокие,
плечистые, еще более  красивые  в  пламени  ночного  костра,  и  почему-то
медлили, может быть не зная, как начать, или ожидая вопросов.
   - Вас огорчило наше небо, мы видели,  -  сказал  наконец  Джемс.  -  Не
сердитесь: мы только теперь поняли, что вы другие, не такие, как  все.  Мы
отвезем вас к отцу, он хорошо помнит Начало и, может  быть,  легче  поймет
вас, а вы его.



        7. УРОК ИСТОРИИ

   Лодка ждала нас на отмели. Джемс чиркнул спичкой, почему-то вспыхнувшей
ярко-зеленым огнем, и зажег толстый, оплывший огарок свечи, вставленный  в
квадратную консервную банку,  одна  стенка  которой  подменялась  стеклом,
скрепленным  медными  самодельными  зажимами.  Как  ни  тускло  было   это
игрушечное освещение, все же  оно  позволило  разглядеть  длинную  широкую
плоскодонку, загруженную на носу чем-то  набитыми  мешками  и  охотничьими
трофеями. Их было довольно много: уже разделанная  туша  оленя,  большущий
кабан, зажатые между ним и бортом три  тушки  зайцев  и  несколько  черных
птиц, похожих на ту, которую мы только что жарили. Все это  снайдерсовское
изобилие венчал огромный судак, бело-розовое брюхо  которого  не  обмануло
своими размерами даже в свете коптящего ребяческого фонарика.
   Мы устроились на корме на сене; я - поближе  к  гребцам.  Они  отчалили
молча, орудуя каждый  тяжелым  длинным  веслом.  Почти  не  разговаривали,
ограничиваясь сдержанными короткими репликами:  "Можете  спать,  а  мы  на
веслах. Надо добраться домой до рассвета. Река в этих местах патрулируется
редко, но можно нарваться на случайный патруль". Почему река патрулируется
или не патрулируется,  что  за  патруль  -  они  не  об®ясняли,  а  мы  не
спрашивали. Какой смысл в сотый раз спрашивать, почему и  зачем,  когда  и
об®яснения все равно непонятны. Слишком многое  непонятно.  Даже  знакомые
слова приобретали у них незнакомый смысл. Зернов разгадал тайну "быков"  и
"воскресших", но сейчас молчал. Может  быть,  заснул  -  он  устал  больше
других. Толька тоже притих.  Посапывание  Мартина  становилось  все  более
равномерным. А я просто лежал с закрытыми глазами: когда сильно  устанешь,
всегда  не  спится.  Откроешь  глаза  -  опять   чужое   безлунное   небо;
прислушаешься - только  ритмические  всплески  воды  в  ночном  безмолвии,
тихие-тихие - весла почти бесшумно врезаются в воду. И почти так  же  тихо
отталкиваются и цепляются друг за друга  реплики  сидящих  рядом  гребцов.
Свист весла, всплеск, чьи-то слова - Люка или Джемса. Трудно угадать:  оба
переговаривались еле слышным  шепотом  из  боязни  разбудить  нас  или  из
опасения быть кем-то подслушанными, - на воде в такой тишине слышен далеко
даже шепот.
   - Откуда они, как думаешь?
   - Не знаю. На "диких" не похожи.
   - Без соли и котелка на охоте. Смешно.
   - Они и не охотились.
   - А говорят, восточный лес прошли. Ты веришь?
   - Не знаю.
   - А нож у него заметил? Лезвие само выскакивает. Я таких еще не видел.
   - Мало ли чего ты не видел.
   - И закуривают без спичек. Помнишь коробочку с огоньком?
   - Может, они из бюро патентов?
   - Зачем бежать из бюро патентов?
   - Говорят, что никогда не были в Городе.
   - Врут, наверно.
   - А вдруг забыли?
   - О чем? О Городе? О Начале? Об этом не забывают. Не помнят  того,  что
было раньше.
   - А если они помнят то, чего нельзя помнить? Что им остается?
   - Ты прав. И они ищут помощи -  это  понятно.  Только  почему  они  так
поздно вспомнили, а то, что есть, забыли?
   - Без отца не разберемся.
   - Отец учит доверять хорошему человеку. По-моему, мы не ошиблись.
   Я открыл глаза и сказал так же тихо:
   - Извините, ребята, я не сплю.  И  вы  действительно  не  ошиблись.  Мы
помним многое, чего не знаете вы, а то, что есть, забыли. Даже то,  о  чем
прежде всего спрашивают в сумасшедшем доме: какой век,  какой  год,  какой
месяц, какой день.
   - Вы действительно этого не помните? - спросил Джемс.
   - Конечно. Иначе я бы не спрашивал.
   - Первый век. Десятый год. Двадцать первое июня.  Одиннадцать  ночи.  В
час рассвет.
   - Сколько же часов в сутках?
   - Восемнадцать.
   Первый век, десятый год. "Облака" ушли три года назад, а  здесь  прошло
почти десять лет. И день и год здесь короче, и планетка поменьше. И  город
один. А не напортачили ли "облака" со своим великим  экспериментом?  Живут
люди, по всем статьям люди, а живут не по-нашему.
   Пошутить-то я пошутил, а горечь комком подступала к горлу. Не стыдно бы
- заплакал, да не хотелось  слюни  распускать  перед  мальчишками.  Джемс,
должно быть, по интонации догадался о моем  состоянии  и  произнес  как-то
по-своему тепло зазвучавшим шепотком:
   - Не огорчайтесь. Память иногда возвращается. У  некоторых.  Во  всяком
случае, частично. И у отца вам будет хорошо. А захотите  -  он  переправит
вас в Город. Там у нас есть свои люди - помогут.
   Джемс ничего не понял, конечно, но дружеское участие его меня тронуло.
   - Спасибо, - сказал я. - А далеко ваш дом?
   - Часа полтора по  реке.  Только  сделаем  небольшую  остановку.  Нужно
встретить одного человека. Кое-что принять, кое-что передать. Люк, смотри:
он уже ждет.
   Тусклый огонек мелькнул в черном подлеске еще  более  черного  леса.  С
лодки не видно было ни кустов, ни деревьев - только темные тени над темной
водой.
   Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.
   - Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с  Люком,  -  сказал
Джемс. - Сейчас не будем терять времени. Люк придержит  лодку,  а  ты  мне
поможешь.
   Мы взвалили на плечи каждый по довольно  громоздкому,  но  не  тяжелому
мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой  тропинке  в
гору. Тусклый огонек свечи, должно быть в таком же самодельном фонаре, как
и у Джемса, блиставший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.
   Вдруг он погас. Голос из темноты спросил:
   - Кто?
   - Джемс.
   - Ветром задуло свечу. Спички есть?
   - Сейчас.
   Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас. Черные  листья
щекотали лицо. Джемс чиркнул спичкой. Зеленый огонек осветил круп лошади и
серый мундир стоявшего  рядом  мужчины.  Лица  его  я  не  увидел:  фонарь
закрывал его - такая же консервная банка без одной стенки, но  с  разбитым
стеклом. Крохотное пламя свечи не прибавило света,  но  все  же  позволило
разглядеть обшитые кожей серые штаны с золотым лампасом  и  желтые  сапоги
стражника.
   - Черт! - выругался я по-русски и отступил в темноту.
   Полицейский засмеялся.
   - Земляк, - сказал он тоже по-русски, -  не  бойся,  не  забодаю,  -  и
прибавил уже по-английски: - Твой спутник, Джемс, видно,  принял  меня  за
"быка". Если он понимает по-английски, об®яснять, я думаю,  не  надо.  Это
единственный костюм, в котором здесь не  наживешь  неприятностей.  Все?  -
спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.
   - Одни лисьи, - сказал Джемс.
   - Неплохо. Я тоже кое-что захватил.  Мешок  муки  и  два  ящика.  Кроме
консервов, сигареты, вино и разная мелочишка.  На  дне  -  пара  новеньких
"смит-и-вессонов",  автоматические,  тридцать  восьмого  калибра.  Патроны
поберегите. Они не для охоты.
   - Знаю.
   Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные  в  темноте
ветви. Лицо его по-прежнему таяло в густом - я судил по сырости  -  ночном
тумане.
   -  Передай  отцу:  неплохую  тренировочку  он  придумал   для   памяти.
Возвращается,  подлая.  Помню   теперь   не   только   Людовиков,   но   и
Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна  дата:  сорок  первый  год,
двадцать второе июня. Сверлит, а не могу вспомнить что.
   - Начало Великой Отечественной войны, - сказал я.
   На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:
   - Когда вступили в войну  мы,  русские.  Верно.  На  рассвете  двадцать
второго июня.
   - Через час, - сказал Джемс. - Надо спешить.
   Он не проявил интереса к уроку  истории.  Видимо,  это  заметил  и  наш
собеседник.
   - Все сразу не захватишь, - произнес он уже другим тоном,  лаконично  и
деловито. - Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а  мы  с
ним потолкуем немножко. - Он махнул  фонариком  в  мою  сторону,  чуть  не
погасив при этом свечу. - Тоже историком был? - спросил он, когда Джемс  с
ящиком на плече исчез в темноте.
   - Почти, - сказал я.
   - И все помнишь?
   - Многое.
   - А после разгрома под Москвой что было, напомни.
   - Сталинград.
   - Верно, - протянул он задумчиво, -  теперь  еще  кое-что  припомнится.
Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
   - Почему нельзя?
   - Потому что я в Городе,  чудак.  Дадут  пароль  -  встретимся.  А  так
зайдешь - не узнаю.
   Мы говорили по-русски.
   - Какой язык! - вздохнул он. - "Великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык". Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.
   - Тургенев.
   - Тургенев, - повторил он неуверенно. - Нет, не помню. - И, поскольку я
молчал, ничем не выражая своего отношения  к  провалам  его  памяти,  тихо
прибавил: - Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!
   Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг
становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное  ничего
не добавило. Почему он, тоже русский, оказался здесь,  на  чужой  планете?
Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя
встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной,  то  почему
он радуется, что не забыл Сопротивление и Сталинград?  Или  Сталинград  он
забыл? Значит, нужна тренировка памяти - он сам об этом сказал. Но кому  и
зачем она нужна? Джемсу и  Люку  она  явно  не  требуется.  А  он  сказал:
"Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!" Но разве эти
слова что-нибудь проясняют? Они только умножают загадки.
   - Мне понятно, почему ты бежал, - прервал он мои размышления, -  но  не
уходи от Запомнивших. (И опять слово прозвучало так, словно было  написано
с прописной буквы.) Мы еще пригодимся, дружище.
   - Что запомнивших? - спросил я, будто бы не расслышав фразы.
   - То, что было.
   - У меня другая беда, - я продолжал начатую на лодке игру, - помню все,
что было, и забыл все, что есть.
   Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтоб не услышал учитель.
   - Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о  том,  что  Начало  не
есть Начало.
   Сзади послышался треск хрустнувшей под ногами ветки. На берег  поднялся
Джемс.
   - Бери ящик, - потребовал он, подымая мешок  с  мукой.  -  Поторопимся.
Прощай, Фляш.
   Человек, которого назвали Фляшем, потушил фонарь  и  вскочил  в  седло.
Связанные вместе наши два мешка он перебросил перед собой, как вьюки.
   - А что в мешках? - спросил я Джемса.
   - Лисьи шкурки. Все  "дикие"  промышляют  этим,  -  неохотно,  как  мне
показалось, пояснил он и спросил в свою очередь: - О чем говорили?
   - О памяти, - сказал я: мне тоже не очень-то хотелось развивать  сейчас
эту тему. - А что он делает в Городе?
   - Об этом не спрашивают, - отрезал Джемс.



        8. СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

   Я очень люблю у Грина романтическую сказку о воплощенной мечте.  Кто-то
подшутил над ее героем - рассказал красивую выдумку о "сердце пустыни",  о
коттедже или даже поселке, построенном счастливцами в  девственной  лесной
глухомани, руссоистскую утопию в  сочетании  с  требованиями  современного
городского комфорта. Никакого "сердца пустыни" герой, конечно,  не  нашел,
но он  сам  его  создал  -  я  даже  гриновскую  характеристику  помню,  -
прелестное человеческое гнездо в огромном лесу, что должно таить копи царя
Соломона, сказки Шахеразады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.
   Я сделал это открытие,  когда  мы  уже  под®езжали  к  коттеджу  Стила.
Кстати, фамилия владельца дома и главы семьи,  в  которой  выросли  Люк  и
Джемс, отличалась от фамилии гриновского героя только отсутствием  мягкого
знака в конце - добротная английская или американская фамилия, если только
уместно упоминать о земных нациях в этом диковинном мире.
   А до того мы еще плыли по ночной реке час или больше, не  знаю,  потому
что заснул наконец от усталости рядом с  Мартином.  Разбудил  меня  Джемс,
легонько толкнув в плечо: "Проснись. Под®езжаем. Разбуди других  -  только
тихо". Я толкнул Мартина - он очнулся мгновенно  с  чуткостью  индейца  из
романов Эмара и Купера, сразу осознав себя в окружающем мире. Толька  тоже
проснулся, а Зернова и не нужно было будить: он сидел у  кормового  борта,
обхватив руками колени и стараясь побольше разглядеть и запомнить. Рассвет
уже  алел,  чернота  по  берегам  сменилась   различимой   синевой   леса,
бриллиантовая россыпь звезд тускнела и гасла.  Сизый  туман  клубился  над
рекой, подымаясь по берегам к полосе плотно разросшегося кустарника. Пахло
жасмином и шиповником, хотя различить в предрассветном тумане  цветы  было
трудно, -  я  заметил  только  переплетающиеся  ветки  кустарника,  словно
росшего из воды там, где берег  образовывал  выемку.  Туда-то  и  направил
лодку Джемс. Она врезалась в кусты, раздвинула  их  и  прошла  насквозь  с
хрустом и шелестом веток о борт. Мы оказались в ерике -  узком  рукавчике,
соединявшем соседние плавни с впадавшей  где-то  неподалеку  другой  рекой
или, скорее, ее притоком.
   Ерик протекал в зеленой сплошной галерее с  крышей  из  переплетавшихся
веток,  закрывавшей  небо.  Грести  было  уже  нельзя  -   Люк   и   Джемс
отталкивались от кустистых берегов веслами. Потом ерик стал шире,  или  то
был уже другой ерик - наша водяная дорога  то  и  дело  петляла,  как  это
бывает обычно в дунайских плавнях. И ерик был типично дунайский, с крутыми
берегами и серой илистой каемкой у воды, только по берегам росли не  верба
с ольхой, а высоченные, в два-три обхвата клены и вязы. Уже виденная много
раз  розовая  изгородь  увенчивала  верхнюю  каемку  берега,  с   которого
лестницей к воде спускались вдавленные в траву валуны. Именно лестницей  -
она вела к высокому заб