кого здесь часто подстерегали или нож, брошенный из-за куста,  или
стрела, пущенная с дерева. Заехать в Город  Бойл  не  разрешил  -  торопил
скорее ознакомиться с положением в горняцких поселках, и я поэтому не  мог
повидаться с друзьями и Фляшем. Кажется, мое назначение опережало события.
Бойл  сказал:  готовится  бунт.  Вероятно,  он  имел   в   виду   локально
ограниченный мятеж в одном из бараков, обеспечивающий побег, может быть, и
значительной группе заключенных,  но  всего  только  побег.  Такие  побеги
случались: лес был наводнен шайками одичавших беглецов, время  от  времени
нападавших  на  патрули  и  машины  с  продуктами.  Но  с   моей   помощью
Сопротивление могло превратить мятеж в восстание,  отнюдь  не  ограничивая
его цели побегом. Сложность заключалась в том, что организация побега  уже
началась (у Бойла были такие сведения), а я не мог связаться с Фляшем: без
соответствующих паролей и явок нечего было и думать о  связи  с  лагерными
подпольщиками. Даже выданные им списки провокаторов они, в  свою  очередь,
могли  посчитать  провокацией.  Правда,  меня  знал  Джемс,  но  при   его
недоверчивости и пылкости моя самодеятельность могла иметь самые  пагубные
последствия. На подобную самодеятельность без директив Сопротивления я  не
имел никакого права.
   С такими мыслями я ехал в лагерь, опасливо поглядывая на окружавшую нас
чащобу. К счастью, она редела по мере нашего продвижения по горной дороге,
и я еще раз мог наблюдать, в каком своеобразном  преломлении  воспроизвели
"облака" нашу земную природу. Не знаю,  какова  она  в  их  родном  уголке
Вселенной,  но  самая  суть  природы  нашей  планеты  -  ее   хаотичность,
стихийность и беспорядочность - осталась ими непонятой. Или,  быть  может,
они захотели ее улучшить по-своему, подбирая однородность видов и форм. Мы
проезжали  сосновые  корабельные  чащи,  насквозь  пронизанные   солнечным
светом, дубовые и кленовые перелески, рощи голубых елей  и  белых  акаций.
Казалось,  все  это  было  посажено  упрямым  садовником,  чуждым   всякой
эстетики, но поклонником однородного музейного принципа. А  если,  скажем,
среди голубых елей пробивался молодой дубок, а в кленовом лесу  -  заросли
боярышника  или  барбариса,  то  это  сама  воссозданная  природа  вносила
коррективы в замысел ее создателей. Пройдет пять-шесть десятилетий, и  эти
коррективы полностью  изменят  лик  окружающего  питомника.  На  неведомой
планете  зашумит  подлинно  земной  лес,  где  будут  шастать  грибники  и
охотники.
   Были  и  приключения,  заставлявшие  нас  ехать  в  об®езд   и   делать
многокилометровый крюк по звериным, нехоженым  тропам.  Участок  высохшего
почему-то кустарника облюбовали полчища змей, висевших на голых ветках как
куски провода или каната. Ядовитость их мы не проверяли, свернув на первую
попавшуюся тропу. Кони сами выбирали дорогу, загодя чуя опасность. Так  мы
избежали  встречи  с  тучей  пчел,  жужжавших  над  полем  цветов,  словно
проходившая под облаками эскадрилья скоростных самолетов.  Я  взглянул  на
лица сопровождавших нас патрульных: они  посерели  от  страха.  Значит,  я
просто не представлял себе масштабы подстерегавшей нас опасности.
   Близость  человеческого  поселения  стала  заметной  по   мере   нашего
приближения к лагерю,  показались  конские  табуны  на  лугах,  обнесенных
высоким  забором,  зелено-желтые  массивы  овса  и  плантации  роз,   явно
посаженных человеком. "Участки полицейских-отставников, - пояснил  Оливье,
- заготовка розового масла". К лагерю мы под®ехали не со стороны  железной
дороги, отделенной от леса колючей проволокой, а по грунтовке,  изрезанной
колесами и копытами, которая и привела нас  к  воротам  в  серой  бетонной
стене с лаконичной надписью "Уголь".  На  мой  недоуменный  взгляд  Оливье
раз®яснил, что  на  таких  же  воротах  к  югу  отсюда  красуется  надпись
"Железо", а выше в горах  -  "Медь",  в  зависимости  от  того,  на  какие
разработки ведет дорога. Я вспомнил роман Синклера: мы в®езжали в  царство
"короля-угля",  только  здешний  король  был   во   много   раз   свирепее
синклеровского.
   Однако поселок за воротами производил даже  симпатичное  впечатление  и
чем-то напоминал виденные  мною  во  Франции.  Оттуда,  вероятно,  и  были
скопированы эти дома  с  черепичными  крышами  и  цветными  палисадниками,
уцелевшими со времен Второй республики, одноэтажные коттеджи-модерн, нечто
вроде мэрии в центре маленькой площади и трактир с  вынесенными  на  улицу
столиками под  курортно-полосатым  тентом.  "Административный  поселок,  -
подсказал Оливье, - комендатура, службы, техническое управление и ресторан
для нашей услады". -  "А  рабочие?"  Даже  сопровождавшие  нас  патрульные
заржали как лошади: "Ты еще бараки не видел. И плеточный плац,  и  собачий
питомник".  -  "Зачем  питомник?"  -  поинтересовался  я.  Оливье  ответил
лаконично и грустно: "Увидишь". Но я ничего не видел, кроме пустой улицы и
нескольких человек в шортах за столиками под тентом. Никто из них даже  не
обернулся. "Чины, - усмехнулся Оливье. - Коньяк  со  льдом  хлещут.  И  мы
будем. Жарко, сам понимаешь".
   Освенцим и Маутхаузен мы увидели позже,  когда  осматривали  шахтерские
обиталища в блоках-бараках,  возглавлявшихся  блок-боссами.  Кто  придумал
концентрационные лагеря,  до  сих  пор  не  знает  история.  За  несколько
десятилетий до гитлеровцев  их  с  успехом  применяли  англичане  в  Южной
Африке, сокращая количество  военнопленных  в  годы  англо-бурской  войны.
Историки ее уверяют, что прообразом для таких лагерей послужили  каторжные
поселения английской короны в Австралии. Говорят, что такие  же  поселения
создавались и рабовладельцами Древнего Рима в их  колониальных  владениях,
что упоминание об этом будто  бы  можно  найти  у  Тацита  или  у  Флавия.
Впрочем, не это существенно. Существенно то,  что  "облака"  смоделировали
человеческую жестокость, а человеческая жестокость придумала и оборудовала
Майн-Сити. То, что мы видели в бараках, кухнях и на плеточном  плацу,  где
наказывали  провинившихся  окованными  медью  ременными  плетками,   можно
сравнить с любой  гиммлеровской  фабрикой  смерти  и  описание  увиденного
заимствовать  из  любого  документального   фильма,   смонтированного   по
материалам Нюрнбергского процесса. Будет очень похоже. Несколько архаично,
не  столь  модернизованно:  не  было  печей,  газовых  камер,  изделий  из
человеческой кожи, стерилизации... Но древние  формы  человекоистребления,
вплоть до травли собаками, применялись здесь ревностно и успешно.
   Собак, впрочем, я отменил, плетки тоже. На самом большом плацу я собрал
всех блок-боссов - типичнейших капо, с выражением жестокости и хамства  на
лицах. Они были в таких же серых мундирах, обшитых  вместо  галуна  черной
тесьмой.  В  отличие  от  "золотарей-галунщиков",  в  лагере  их  называли
могильщиками. За голенищем у каждого торчала плетка. Плетки  были  первое,
что я увидел. С них я и начал.
   - Вынуть плетки, - скомандовал я.
   Недоуменно, но послушно плетки были извлечены из сапог.
   - Теперь выбросьте их на два шага вперед.
   Перед строем мундирных блок-боссов легла почти  ровная  линия  ременных
треххвосток с медными наконечниками.
   У меня в комендатуре был не  то  управдел,  не  то  писарь,  почти  мой
однофамилец Онэ. Он тут  же  вел  записи  для  приказа.  Если  первое  мое
распоряжение  вызвало  у  него,  как  и  у  всех,  только  недоумение,  то
последующее повергло в ужас.
   - Плетки сжечь, а все плацы уложить дерном, - приказал я. - Пусть будут
лужайки для отдыха.
   Наступила глубокая тишина, которую Онэ прервал не  сразу,  но  все-таки
прервал.
   - Пункт седьмой охранительного устава гласит: плетка с  тремя  хвостами
считается непременным условием всякого  наказания,  -  деревянным  голосом
произнес он.
   - Пункт седьмой временно отменяется, - сказал я.
   Онэ вскочил:
   - Кем отменяется?
   - Мной. Не задавайте лишних вопросов.
   Молча стоял каменный строй блок-боссов.
   - Почему вы ходите всюду с собаками? - спросил я.
   Онэ снова подпрыгнул, как чертик из ящика.
   - Пункт восьмой... - начал он.
   - Пункт восьмой временно отменяется, - перебил я. - Собаки используются
только за колючей проволокой. Никакой травли людей на  территории  лагеря.
Все.
   Так было покончено с плетками и собаками.  Кроме  того,  я  закрыл  все
карцеры  -  земляные  норы  без  света  и  воздуха,  ввел  наблюдение   за
безопасностью работ на лесоповале и в шахтах и увеличил дневной рацион для
рабочих. Порядок в столовых и лазаретах наводил Оливье. На большее я  пока
не рискнул, да и реформы вводил не для того,  чтобы  задобрить  рабочих  и
вызвать у них признательность к новой начальственной метле, а с тем, чтобы
внести некое смятение в умах, отсрочить тем самым подготовку мятежа. Мятеж
не должен начинаться без участия и до вмешательства Сопротивления.  Джемса
я в бараках не нашел, но имя его в списках видел. Значит, Джемс был жив и,
по-видимому, относительно здоров, потому что в больнице не числился.
   Мой интерес к нему тотчас же привлек внимание Онэ: мои  предшественники
не интересовались заключенными.
   - Вы знаете, кто этот Джемс Стил? - спросил он.
   - Знаю, - ответил я хладнокровно. - Бывший редактор подпольной газеты.
   Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
   - Собираюсь расширить канцелярию, - небрежно заметил я. - Об®ем  работы
увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора  может  выйти
хороший писарь.
   Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому?  Больному  Бриску,
которого  я  замещал,  или  самому  Бойлу?  Бриск  меня   не   пугал,   но
вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш
раунд  -  решающим.  Противника,  как  говорят   на   ринге,   надо   было
нокаутировать.
   Для начала я послал его в нокдаун:
   - Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях  и  через  мою  голову.  Но
учтите: первым об этом узнаю я.
   Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
   - Вам еще не выносили смертного приговора? - спросил я.
   - Н-нет... - заикнулся он.
   - В таких случаях полицейских спасают. Переводят в  другое  место,  как
Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.
   Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ  было  покончено.
Требовался кислород, и я его дал.
   - Мне поручено, Онэ,  любыми  средствами,  я  подчеркиваю  -  _любыми_,
поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и  пряника.
(Я перевел "кнут" как "плетку", а "пряник"  как  "плитку  шоколада".)  Мои
предшественники предпочитали плетку, и  добыча  падала.  Поэтому  я  решил
попробовать шоколад.
   По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и  доставить
Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
   Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные  Гиммлеры
не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа
в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.
   - Садись, - сказал я, подвигая стул.
   Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение  и
недоверие.
   - Не веришь?
   - Не понимаю вопроса.
   - Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру
в полиции.
   - А разве это не так? -  скривился  он.  -  Мне  что-то  неизвестно  от
Сопротивления о твоем назначении.
   - Будет известно, - сказал я.  -  Оно  произошло  неожиданно  для  меня
самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.
   Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил
ни одному моему слову.
   - Не доверяешь?
   - Не доверяю.
   - Ты прав, - вздохнул я. - Доверие не просят, а завоевывают.  Подождем.
Где ты работаешь?
   - На седьмой-бис.
   - В шахте?
   - Конечно. Думаешь, буду восхищаться твоими  реформами?  Они,  конечно,
гуманны, но в создавшемся положении приносят больше вреда, чем пользы.
   Так и есть: смятение в умах уже началось. Надо  развивать  партию.  Шах
королю!
   - Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, - сказал я. - А  пока  я
перевожу тебя из шахты.
   Он вскочил испуганно:
   - Куда?
   - Сюда. В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.
   - А если я не хочу?
   Я усмехнулся.
   - Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Сейчас это очень для меня  важно.  -
Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.
   - Нет. - Я решительно отверг его просьбу. -  Ты  сам  поймешь,  где  ты
нужнее.
   - Никогда! - крикнул он. - Никогда не пойму.
   Я решил добить его: у меня не было выхода.
   - Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости и газету погубил.
   Он сразу сник, даже голову опустил, как провинившийся школьник.
   - Я не обвиняю тебя в  предательстве,  потому  что  знаю  предателя,  -
сказал я. - Но твое недомыслие и доверчивость,  столь  же  легкомысленные,
как и сейчас твое недоверие, привели к провалу.
   Он вздохнул и выдохнул; казалось, он задыхался.
   - Ты знаешь предателя? Кто?
   - Этьен. Я же предупреждал тебя.
   - Но ведь он сам оборудовал типографию.
   - Был в одной стране - до вашего Начала, конечно, - некий провокатор по
имени Евно Азеф. Он организовывал революционные акции, чтобы потом донести
полиции. Этьен помельче, но из той же породы.
   Джемс уже не отвечал, не глядел, не кривился. А я  выдавливал  из  него
упрямство, как зубную пасту из тюбика.
   - Кстати, газета выходила и выходит  без  перерывов.  Была  оборудована
резервная типография, о которой не знали ни ты, ни он.  И  редактирует  ее
неплохо один наш общий знакомый.
   - Кто?
   - Мартин.
   - Твой Мартин?
   - Наш Мартин, - сказал  я.  -  Такие-то  пироги,  юноша.  Забирай  свои
пожитки и переселяйся в административный барак.
   - И все-таки не верю, - повторил Джемс, но уже без прежней уверенности.
   - Поверишь, - усмехнулся я. -  Даже  плечики  опустишь,  когда  увидишь
очередной номер. Мат!
   - Что? - не понял Джемс.
   - Ничего, - сказал я, уже думая о другом.
   Теперь мне нужен был только повод для от®езда в Город.
   Время работало на нас.



        35. ГАМБИТ ЭТЬЕНА

   Повод нашелся. Нужно было сменить вольнонаемных шоферов, подвозивших из
Си-центра муку ручного помола, из которой замешивалась  лагерная  похлебка
для кухонь, и деликатесные продукты для администрации и охраны.  Я  выехал
ночью, рассчитывая застать Зернова или в крайнем случае Мартина.  Конечно,
жаль было подымать их с постели, но кто-нибудь -  или  Борис,  или  Дон  -
нашел бы способ добраться до Фляша. А с Фляшем  требовалось  связаться  до
вечера: времени у меня не было.
   Конюшня отеля была на замке, конюхи  спали,  и  я,  привязав  лошадь  к
афишной стойке, прошел в вестибюль "Омона", не рискуя  никого  удивить,  -
мой мундир был идеальным ночным пропуском. Но и  удивлять  было  некого  -
швейцар дремал у себя в каморке, а портье просто спал, положив  голову  на
руки. Тоненькая струйка слюны  текла  по  губам  на  полированный  дуб,  и
требовалось что-то погромче стука моих сапог, чтобы разбудить спящего. Так
я  и  добрался  незамеченным  до  нашего  номера,  тихонько  открыл  дверь
собственным ключом и вошел.
   Вошел и отшатнулся. На меня из соседней  комнаты  прыгнул  с  безумными
глазами Мартин. Он был одет, в руке сверкнул  знаменитый  нож.  Прыгнул  и
тоже отшатнулся - я стоял ярко освещенный трехсвечником на камине.
   - Будь ты проклят! - воскликнул Мартин и сплюнул.  -  Галунщик  чертов!
Как вошел?
   - У меня же ключ, - удивился я.
   - Почему ночью?
   - "Почему, почему"! - обозлился я. - А почему ты  одет?  И  кто  там  в
комнате?
   - Ну, входи, - сказал он, подумав, и пропустил меня вперед.
   В комнате было так накурено, что даже десяток свечей не позволил  сразу
рассмотреть лиц собравшихся. Я никого не узнал, но все вскочили,  различив
мой проклятый мундир.
   - Порядок, - сказал Мартин. - Тревога отменяется. Это Юри Ано  лично  и
срочно.
   - Ну и напугал ты нас, Юрка, - услышал я в дыму голос Зернова.
   - Меня он не помнит, - засмеялся сидевший ближе всех Стил.
   - А меня не узнает, - откликнулся Фляш.
   Теперь я разглядел всех и даже  узнал  сидевшего  на  диване  Томпсона,
такого же седого и худощавого, каким я знал его на Земле.
   - Я о вас столько слышал, молодой человек, -  сказал  он,  -  что  горю
нетерпением узнать вас поближе.
   Даже голос его был знакомый, томпсоновский. И все  же  это  был  другой
Томпсон, что-то в нем изменилось. Я  не  разглядел  еще,  что  именно,  но
что-то изменилось. Я скорее угадал это, чем понял.
   - Простите, господа, если помешал. Я не знаю ни причин, ни целей  этого
ночного собрания и могу сейчас же уйти, но мне именно срочно,  как  сказал
Мартин, нужен Фляш. Разрешите, я оторву его на несколько минут, -  выпалил
я все разом.
   - Отрывать незачем, - ответил Фляш, - здесь все равны.
   - Кроме меня. Я могу выйти, - сказал Мартин.
   - Не дурите, Мартин. Вы специально приглашены, как и Ано, хотя мы и  не
могли с ним связаться.
   - Я назначен комендантом Майн-Сити, - об®явил я.
   И все умолкло. Как долго длилось молчание, я не могу сказать, но в  эти
минуты каждый, вероятно,  обдумывал  и  рассчитывал  перспективы,  которые
открывало мое назначение. Наконец Фляш спросил:
   - Давно?
   - Уже несколько дней, как я в лагере, -  поспешно  проговорил  я.  -  С
подпольем связаться не могу: нет ни паролей, ни явок. А  без  них  мне  по
вполне понятным причинам не доверяют. Даже Джемс.
   - Вы видели мальчика? - взметнулся Стил. - Как он выглядит?
   - Плохо. Кто же в бараках хорошо выглядит, кроме собак  и  блок-боссов?
Впрочем, я перевожу его к себе в канцелярию.
   - Оставьте его в шахте, - жестко потребовал Стил, и  я,  конечно,  знал
почему.
   - Бессмысленно. Корсон Бойл уже знает  о  предстоящей  акции.  Ее  надо
готовить иначе и в других масштабах.
   - Гамбит Анохина, - усмехнулся Томпсон.
   Я вздрогнул. Откуда он знает мою фамилию? От Зернова? От Стила? Кто  же
он? И почему Фляш сказал, что здесь все свои?
   - Мы обдумаем его часом позже. Ночь  велика,  -  продолжал  Томпсон.  -
Сейчас надо рассчитать другой гамбит. Гамбит Этьена.
   - Отказанный, - поправил Зернов.
   - Люблю шахматные метафоры Бориса. - Меня уже не резануло знакомое  имя
с ударением на "о": еще  в  Париже  привык,  но  что-то  новое  привлекало
внимание в интонациях Томпсона. - Этьен, как и вы с  Мартином,  приглашены
на заседание малого Совета  Сопротивления,  которое  должно  состояться  в
другое  время  и  в  другом  месте.  Гамбит  Этьена  разгромный:   головка
Сопротивления отсекается одним ходом. Этот ход он уже  сделал  и  спокойно
спит сейчас в своем номере люкс. Но мы, - продолжал  Томпсон,  -  ответили
неожиданно. Заседание совета перенесли сюда и на этот час. Сию  минуту  мы
пригласим господина Этьена. Я думаю, что полицейский мундир Анохина внесет
кое-какие коррективы в наш план: мы сможем переставить фигуры.
   - Зачем? - обиделся Мартин. - Я и один справлюсь.
   - Золотой галун справится лучше. Меньше шуму, больше эффекта. Вы сейчас
потушите фонари в коридорах и проводите Анохина  до  апартаментов  Этьена.
Откройте дверь - ключ у вас - и погасите свечи на черной лестнице.  У  вас
есть спички, Анохин? Возьмите коробку. Зажгите свечку на камине, разбудите
спящего и пригласите его следовать за собой. Сначала он испугается,  потом
удивится,  потом  будет  уверять,  что  это  ошибка,  попросит  разрешения
позвонить Бойлу - у него одного в отеле есть телефон. Но вы не разрешите и
пригрозите, что при малейшем шуме пристрелите  его  на  месте.  Кстати,  и
пристрелите, если другого выхода не будет. Но Этьен - трус и после  такого
предупреждения  последует  за  вами  куда  угодно.  Ведите  его  к  черной
лестнице, - почему не  к  парадной,  придумайте  сами.  Когда  спуститесь,
столкните его в подвал. Шума не будет - его подхватит Ма