емле и на оперативное  сотрудничество в годы
войны и после ее окончания, вызвали быструю реакцию. Мой  бывший подчиненный
полковник  Алексахин был сразу  направлен  в прокуратуру  для  изъятия  всех
оперативных  материалов из моего дела,  касавшихся участия  Хрущева в тайных
операциях против украинских  националистов. Прокуратура заверила его, что ни
в одном из четырех томов моего уголовного дела нет ссылок на Хрущева.
     Полковник  Алексахин  был  опытным  офицером  разведки,  и,  когда  ему
показали  обвинительное  заключение  против  меня, он  прямо сказал военному
прокурору,   что   обвинения   неконкретны   и  сфальсифицированы.   Младшие
офицеры-следователи   согласились  с  ним,  но   сказали,  что  приказы   не
обсуждаются, а выполняются -- они поступают сверху.
     Алексахин   взял   в   прокуратуре   три    запечатанных   конверта   с
непросмотренными оперативными  материалами,  изъятыми  из  моего  служебного
сейфа  при  обыске в 1953 году.  Конверты он отдал  в  секретариат Серова  и
больше их никогда не видел. Я не могу вспомнить всего, что находилось у меня
в сейфе,  но знаю  наверняка,  что  там были записи  о  санкциях  тогдашнего
высшего руководства -- Сталина, Молотова, Маленкова, Хрущева  и Булганина --
на  ликвидацию  неугодных  правительству  лиц  и,  кроме  того,   записи  по
агентурным делам нашей разведки о проникновении  через  сионистские  круги в
правительственные сферы  и  среду  ученых,  занимавшихся  исследованиями  по
атомной энергии.
     Позднее,  в 1988  году,  когда  Алексахин  с  двумя ветеранами разведки
ходатайствовали о пересмотре моего  дела, они  сослались на этот эпизод.  Им
посоветовали молчать  и не компрометировать партию еще больше, вытаскивая на
свет Божий столь неблаговидные дела.

     В здание Верховного суда на улице Воровского  меня привезли  в тюремной
машине.  На  мне  не  было  наручников,   и  конвоирам  КГБ,   которые  меня
сопровождали,  приказали ждать в  приемной заместителя  председателя Военной
коллегии,  то есть за пределами зала  судебных  заседаний.  Им  не разрешили
войти  в зал  вопреки общепринятой процедуре. Я был в  гражданском. Комната,
куда я вошел, совсем  не напоминала зал для слушания судебных дел.  Это  был
хорошо  обставленный кабинет с письменным  столом  в углу и длинным  столом,
предназначенным  для  совещаний,  во   главе  которого  сидел  генерал-майор
Костромин,  представившийся  заместителем   председателя  Военной  коллегии.
Другими судьями были полковник юстиции  Романов и  вице-адмирал  Симонов.  В
комнате присутствовали также два секретаря -- один из  них, майор Афанасьев,
позднее был секретарем на процессе Пеньковского.
     Я  сидел в торце длинного стола, а на другом конце располагались  судьи
--  все трое. Заседание  открыл  Костромин,  объявив имена и фамилии судей и
осведомившись, не будет ли у меня возражений  и отводов  по составу  суда. Я
ответил, что  возражений  и отводов не  имею, но заявляю  протест  по поводу
самого закрытого заседания и грубого  нарушения моих конституционных прав на
предоставление мне защиты. Я сказал, что закон запрещает закрытые  заседания
без участия  защитника  по уголовным делам,  где в соответствии  с Уголовным
кодексом речь может  идти о применении высшей  меры  наказания  --  смертной
казни,   а   из-за   серьезной   болезни,   которую  перенес,   я   не  могу
квалифицированно осуществлять свою собственную защиту в судебном заседании.
     Костромин остолбенел от  этого заявления. Судьи встревоженно посмотрели
на председателя, особенно обеспокоенным  казался адмирал. Костромин объявил,
что суд  удаляется  на  совещание  для  рассмотрения  моего  ходатайства,  и
возмущенно  заметил, что у меня нет никакого права оспаривать процессуальную
форму слушания дела. Тут же он попросил секретаря проводить меня в приемную.
     Судьи совещались  примерно час,  и  за это время мне неожиданно удалось
увидеть  тех, кто должен был выступить  против  меня  в качестве свидетелей.
Первым  из них  в  приемной  появился академик Муромцев,  заведовавший ранее
бактериологической лабораторией НКВД--МГБ, где испытывали бактериологические
средства на приговоренных к смерти вплоть до 1950 года. Я  едва  знал его  и
никогда  с  ним  не  работал,   если  не  считать  того,  что  посылал   ему
разведывательные материалы, полученные из Израиля по последним разработкам в
области  бактериологического  оружия. Другим  свидетелем  был  Майрановский:
бледный и испуганный, он появился в приемной в сопровождении конвоя. На  нем
был поношенный  костюм --  сразу  было  видно,  что его доставили  прямо  из
тюрьмы.  Мне  стало ясно, что работа токсикологической "Лаборатории-Х" будет
одним из главных пунктов обвинения в моем деле.
     Увидев меня, Майрановский разрыдался. Он явно не ожидал застать меня  в
приемной, без  конвоя, сидящим в кресле в хорошем  костюме и  при  галстуке.
Секретарь тут же приказал конвою вывести Майрановского и побежал докладывать
Костромину. Он  быстро  вернулся и провел меня обратно в  кабинет, где судьи
уже   ждали,  чтобы  продолжить  заседание.  Костромин  объявил,   что   мое
ходатайство о предоставлении защитника и заявление  о незаконности  слушания
дела в закрытом заседании без участия адвоката отклонено лично председателем
Верховного  суда СССР.  Это  распоряжение  только  что получено по  телефону
правительственной связи.  В том случае,  если я буду упорствовать и откажусь
отвечать на вопросы суда, слушание дела будет продолжено без меня и приговор
будет  вынесен  заочно.  Верховный  суд,  заметил   он,  по  согласованию  с
Президиумом Верховного Совета  как высшая  судебная  инстанция  имеет  право
устанавливать  любые  процедуры  для  слушания  дел,  представляющих  особую
важность для  интересов государства. Он задал  мне вопрос, признаю ли я себя
виновным. Я категорически  отверг все предъявленные мне  обвинения. Затем он
объявил, что  двое  свидетелей,  бывшие сотрудники  органов  госбезопасности
Галигузов  и  Пудин, не могут присутствовать на заседании  суда по состоянию
здоровья.  Двое  других,  академик  Муромцев   и   осужденный  Майрановский,
находятся в соседней комнате и готовы дать свидетельские показания.
     Далее  Костромин  заявил:  суд  не убедили  показания  Берии  во  время
предварительного следствия по  его делу,  что вы не являлись  его доверенным
лицом,   а  лишь  выполняли  приказы,  которые   он   передавал   от   имени
правительства. Более того, сказал  Костромин, суд считает, что Берия пытался
скрыть  факт   государственной  измены,  и  показания,   имеющиеся  в  вашем
следственном деле, не имеют значения для суда.
     Эпизод  со  Стаменовым  был лишь  упомянут. Костромин  подчеркнул  факт
несомненной   государственной   измены,    добавив,   что    новые   данные,
свидетельствующие, что Берия обсуждал вопрос о контактах  со Стаменовым и  с
другими  членами правительства, будут доложены Верховному суду  и, возможно,
будет принято  частное определение  в адрес правительственных  инстанций.  Я
решительно отрицал, что  мною  делались попытки установить тайные контакты в
обход  правительства, поскольку Молотов не только знал об этих контактах, но
и   санкционировал   их,   а  санкционированный  правительством   зондаж   в
разведывательных  целях  нельзя классифицировать  как  факт  государственной
измены. Однако мое заявление суд проигнорировал. Более того, сказал я, лично
товарищ  Хрущев  пять лет тому назад, 5 августа 1953 года, заверил меня, что
не находит в моих действиях никакого преступного нарушения закона или вины в
эпизоде со Стаменовым.
     Побледнев,  председатель запретил мне  упоминать имя Хрущева. Секретари
тут же перестали вести протокол. Я почувствовал, как  кровь  бросилась мне в
лицо, и, не сдержавшись, выкрикнул:
     --  Вы  судите  человека,   приговоренного  к  смерти  фашистской  ОУН,
человека, который  рисковал своей жизнью ради советского  народа! Вы  судите
меня также, как ваши предшественники,  которые подводили под расстрел героев
советской разведки.
     Я начал перечислять имена своих  погибших  друзей и коллег -- Артузова,
Шпигельглаза,  Мали,  Серебрянского,  Сосновского,   Горажанина  и   других.
Костромин был ошеломлен; вице-адмирал Симонов сидел бледный как мел.
     После небольшой паузы Костромин взял себя в руки и проговорил:
     --  Никто  заранее  к  смертной казни  вас  не  приговаривал. Мы  хотим
установить истину.
     Затем  вызвали  свидетеля  Муромцева  и  в  его   присутствии  зачитали
показания, которые он  давал пять лет назад. К  удивлению  и  неудовольствию
судей, Муромцев заявил,  что не может подтвердить свои прежние показания. По
его словам, он не помнит никаких фактов моей причастности к работе секретной
бактериологической исследовательской лаборатории.
     Затем  вызвали  Майрановского.  Он показал, что  консультировал меня  в
четырех случаях. С разрешения председателя я спросил его: был ли он подчинен
мне по работе, были ли упомянутые им четыре случая экспериментами над людьми
или боевыми операциями и, наконец, от кого он получал  приказы по применению
ядов?  К моему удивлению, адмирал поддержал меня.  И весь хорошо продуманный
сценарии суда  рассыпался.  Майрановский дал  показания, что никогда  не был
подчинен  мне по  работе, и начал плакать.  Сквозь  слезы  он  признал,  что
эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми  операциями, а
приказы об  уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов.  Он  рассказал, как
встречался  с  Молотовым в здании Комитета  информации, а затем, вызвав гнев
председателя суда, упомянул  о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в
Киеве. Тут Костромин прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания.
После этого он  нажал на кнопку, и  появившийся конвой увел Майрановского. Я
не видел его после этого  три года -- до того дня, когда мы повстречались на
прогулке во внутреннем дворе Владимирской тюрьмы.
     Судьи  были  явно  растеряны.   Они  получили  подтверждение,  что  так
называемые  террористические акты на самом деле являлись боевыми операциями,
проводившимися  против  злейших  противников  советской  власти  по  прямому
приказу правительства,  а не  по  моей  инициативе.  Я также указал,  что не
являлся старшим должностным лицом  при выполнении данных операций, поскольку
в  каждом случае  присутствовали специальные  представители правительства --
первый  заместитель  министра  госбезопасности  СССР   Огольцов   и  министр
госбезопасности  Украины   Савченко,   а  местные   органы   госбезопасности
подчинялись непосредственно им. Я предложил вызвать их в качестве свидетелей
и  потребовал ответить мне,  почему они не привлекались к ответственности за
руководство этими акциями.
     Я также сослался на то, что именно в решении правительства в июле  1946
года был  установлен  особый  порядок  ликвидации  наиболее  опасных  врагов
государства внутри  страны и  за рубежом по линии органов госбезопасности  и
разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии.
     И снова  судьи почувствовали  себя не в  своей  тарелке. Я знал, что  в
протоколах  моих допросов все упоминания  о работе в период "холодной войны"
1946--1953 годов  были крайне туманными и неконкретными.  Мысль, проходившая
красной нитью через все обвинения, сводилась  к следующему: Майрановский при
моей  помощи  убивал  людей, враждебно  настроенных к  Берии.  Я  совершенно
явственно чувствовал, что  судьи не готовы признать реальный факт,  что  все
эти ликвидации санкционировались руководителями, стоявшими в табели о рангах
выше Берии, а он к эпизодам, рассказанным на суде, вообще не имел отношения.
     Костромин быстро и деловито подвел  итог судебного  заседания.  По  его
словам, меня судят не  за эти операции  против  врагов советской власти. Суд
полагает,  что  я  руководил  на  своей  даче  другими  тайными  операциями,
направленными против врагов Берии. Я тут же  попросил привести хотя бы  один
конкретный факт  террористического акта с моим участием против правительства
или  врагов  Берии. Костромин  жестко возразил: дело Берии закрыто, и  точно
установлено, что такого рода акции  совершались неоднократно,  а поскольку я
работал под  его началом, то  также  являюсь виновным.  Однако суд в  данный
момент еще  не располагает на сей счет  соответствующими доказательствами. С
этими словами  он закрыл слушание  дела,  дав  мне  возможность выступить  с
последним словом. Я был  краток  и заявил о своей невиновности и  о том, что
расправа   надо   мной   происходит   в   интересах   украинских   фашистов,
империалистических  спецслужб  и  троцкистов  за   рубежом.  И,  наконец,  я
потребовал  реализовать  мое  законное  право   ознакомиться  с   протоколом
судебного заседания, внести в него  свои замечания. В этом  мне  было тут же
отказано.
     Костромин объявил перерыв. Меня вывели в приемную, где предложили чай с
бутербродами. Адмирал подошел ко мне, пожал руку и  сказал, что я  держался,
как и положено мужчине. Он успокоил: все будет хорошо. Через некоторое время
меня  ввели  обратно  в  кабинет Костромина  для  зачтения приговора.  Судьи
встали, и председательствующий зачитал написанный от руки приговор,  который
в   точности   повторял   обвинительное   заключение  прокуратуры   с  одним
добавлением: "Суд  не считает целесообразным применение  ко мне  высшей меры
наказания  --  смертной  казни  и основывает  свой приговор  на  материалах,
имеющихся в деле, но не рассмотренных в судебном заседании".
     Меня  приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Приговор был
окончательный и обжалованию не подлежал. Стояла ранняя осень  1958 года.  Со
времени своего ареста в 1953 году я уже провел в тюрьме пять лет.
     Силы оставили меня. Я не мог выйти из состояния шока, почувствовал, что
вот-вот  упаду  в  обморок, и  вынужден был присесть. Вскоре  я  уже был  во
внутренней тюрьме  Лубянки.  У  меня  началась  страшная  головная  боль,  и
надзиратель даже  дал  мне  таблетку. Я все еще не пришел в себя, когда меня
неожиданно отвели в кабинет Серова -- бывшие владения Берии. Мрачно взглянув
на меня, Серов предложил сесть.
     -- Слушайте внимательно, -- начал он. -- У  вас будет еще много времени
обдумать свое положение. Вас отправят во Владимирскую тюрьму. И  если там вы
вспомните о  каких-нибудь  подозрительных действиях  или преступных приказах
Молотова и Маленкова, связанных с теми или иными делами внутри страны или за
рубежом,  сообщите  мне,  но не упоминайте  Никиту  Сергеевича. И  если,  --
заключил он, -- вы вспомните то, о чем я вам сказал, вы останетесь живы и мы
вас амнистируем.
     Несмотря на страшную  головную боль, я кивнул, выражая согласие. Больше
я никогда его не видел.

     Владимирская тюрьма как  место содержания наиболее  опасных  для режима
нежелательных свидетелей

     Меня сразу же перевели в  Лефортовскую тюрьму и через два дня разрешили
свидание  с  женой  и младшим  братом  Константином. Наконец-то я  дал  волю
слезам, а они, как могли, утешали меня. Известие,  что я буду  находиться во
Владимирской тюрьме, вызвало скрытую  радость:  в этом  городе  жила младшая
сестра жены,  ее  муж  Александр  Комельков  был  ответственным  сотрудником
аппарата МВД  Владимирской области,  заместителем начальника ГАИ. Они жили в
том же доме, где и все тюремное начальство, включая старших надзирателей. Со
всеми своими соседями Комельков и  его  жена  были  в  отличных  отношениях.
Вскоре на летние каникулы во Владимир приехал мой младший сын  Анатолий. Там
он  подружился  с   Юрием,  мальчиком   своего  возраста,  сыном  начальника
Владимирской тюрьмы  полковника Козика. С  ними в компании была Ольга, дочка
заместителя Козика, жившего по соседству.
     Жене повезло,  что ее не арестовали, когда я  находился под следствием,
как  жен  других   должностных  лиц,   проходивших  по   делу   Берии.   Она
предусмотрительно прервала знакомства с  бывшими сослуживцами. Что  касается
наших друзей,  не  связанных  с  органами,  то  они очень  поддерживали нас,
особенно Марианна Ярославская. Ее отец Емельян Ярославский был секретарем ЦК
партии  с 1920-х по 1940-е годы.  Неформально Ярославский считался идеологом
партии.  Я   познакомился  с   ним  и   его  обаятельной  женой   --  старой
революционеркой  в  1943  году,  когда  получил  дачу  рядом  с  его  домом.
Знакомство с Ярославскими сыграло большую роль в моей жизни и помогло  семье
выстоять. Через Марианну жена завела друзей  среди  скульпторов, художников,
писателей.  После  смерти Ярославского я оказывал внимание его семье и вдове
Клавдии  Ивановне  Кирсановой. Она,  в  свою  очередь,  познакомила  меня  с
секретарем  ЦК   партии  Кузнецовым,  поддерживавшим  меня   в  конфликте  с
Абакумовым. Анна  Цуканова, переведенная Сусловым после падения Маленкова из
ЦК на должность заместителя министра культуры РСФСР по кадрам, оказывала нам
очень большую моральную поддержку и помощь.  Именно Анна  посоветовала  жене
делать вид, что она не знает, в чем обвиняют ее мужа. Поэтому ее ходатайства
о справедливом рассмотрении  моего дела,  которые она направляла  Хрущеву  и
Маленкову, всегда  начинались  с уверений  в том, что ей неизвестно существо
обвинений против меня. Она сняла копии с моих писем из-за рубежа, в  которых
я  писал   ей,  что,   несмотря  на  опасности,  меня  окружающие,  я  готов
пожертвовать своей жизнью для дела партии и народа. Она посылала эти  письма
Хрущеву  и  Маленкову  для  доказательства  того,  что  под  арестом  держат
человека, всецело преданного идеалам партии. Жена собрала от тринадцати моих
бывших коллег, из которых пятеро были Героями Советского Союза,  отзывы  обо
мне, заверенные их партийными  комитетами,  и отправила  их в прокуратуру  и
Военную  коллегию  Верховного  суда с просьбой,  чтобы этих людей  вызвали в
качестве  свидетелей  по  моему  делу.  Когда  я  узнал  об  этом,  я  понял
нерешительность  судей и  то, почему мой следователь  Андреев  был  настроен
сочувственно по отношению ко  мне и вопреки правилам уклонился от подписания
обвинительного заключения по моему делу.
     Два  обстоятельства, связанные  с  делом  Берии,  определенным  образом
замедлили  поиски компромата на членов семей арестованных.  И хотя  невестка
Берии, внучка Максима  Горького, который в то  время был  в  большом почете,
развелась с мужем, после  того как его вместе  с матерью арестовали, а затем
сослали, для  властей  эта родственная  связь  была крайне  неудобна. Второе
обстоятельство  было  связано  с  делом  Суханова,  начальника  секретариата
Маленкова  в  Президиуме  ЦК и  Совете  Министров,  который  принимал  самое
активное участие в аресте Берии. Высшее руководство было буквально потрясено
сообщением  о том,  что  Суханов украл из  сейфов  Берии  и  его сотрудников
золотые  часы  -- а  их было  восемь, -- облигации и  крупную  сумму  денег,
включая часть  премии  Берии  за руководство  работами по  созданию  атомной
бомбы.
     В 1956--1958 годах в  высших кругах столицы ходили слухи о таинственных
кражах,  связанных  с  арестом  Берии,  и  о  том,  куда  ведут  следы  этих
преступлений.  Сейфы Берии  и  сотрудников его  аппарата были,  естественно,
сразу после арестов вскрыты. По закону  полагалось составить подробную опись
изъятого.  Однако  военный прокурор  Успенский  и  Суханов, которым  помогал
Пузанов (заведующий отделом  ЦК партии и будущий посол СССР в  Болгарии), не
составили никакой описи.
     Жена  одного  из  арестованных сотрудников  аппарата  Берии, Ордынцева,
заключенная  в  тюрьму,  а  затем освобожденная,  но  выгнанная с  работы  и
лишенная  средств  к   существованию,   имела   список  номеров   облигаций,
принадлежавших ее  мужу  и  хранившихся  в сейфе у него  на  работе. Суханов
потребовал включить  в приговор суда по  делу Ордынцева пункт о  конфискации
имущества. Но  поскольку тот не являл