ки  проверялись ими совместно. В  конце
концов меня передали  Полуведько,  который сопровождал меня до  Таллина. Там
мне выдали еще  один фальшивый литовский  паспорт, а в советском консульстве
оформили  краткосрочную туристическую визу  для  поездки в Ленинград. На сей
раз   с   пересечением  границы  не   было  никаких   проблем:   пограничник
проштемпелевал мой паспорт, а  затем мне удалось улизнуть  от  интуристского
гида,  ожидавшего  меня  в  Ленинграде.  Уверен, что  это  вызвало настоящий
переполох в отделении Интуриста и милиция наверняка была поставлена на ноги,
чтобы разыскать пропавшего в городе литовского туриста.
     Успешная командировка  в  Западную  Европу  изменила  мое  положение  в
разведке. О результатах работы было доложено Сталину и Косиору, секретарю ЦК
Коммунистической   партии  Украины,   а   также  Петровскому,   председателю
Верховного  Совета  республики.  В кабинете  Слуцкого,  где  я  докладывал в
деталях  о своей  поездке,  меня  представили двум людям:  один  из них  был
Серебрянский,   начальник  Особой  группы  при  наркоме  внутренних  дел  --
самостоятельного и в то время мне неизвестного  Центра закордонной  разведки
органов  безопасности,  --   а   другой,   по-моему,   Васильев,   сотрудник
секретариата Сталина. Ни того, ни другого я прежде не знал.
     Позднее меня наградили  орденом  Красного Знамени,  который вручил  мне
глава  государства М.  И.  Калинин. Вместе  со  мной в Кремле орден Красного
Знамени получил и выдающийся нелегал  советской разведки Зарубин, только что
возвратившийся из поездки в Западную Европу, почти в то же самое  время, что
и я. Мы  встретились с ним тогда в первый раз. Позднее мы сблизились,  и эта
дружба продолжалась всю жизнь, хотя он был значительно старше меня.
     Во время дружеского ужина в честь Зарубина и меня на квартире  Слуцкого
мне пришлось  выпить  -- второй раз  в жизни --  стопку  водки.  Впервые это
случилось  в Одессе,  когда мне было пятнадцать лет. Хотя я и был  физически
здоровым человеком, врачи  определили, что  мне  противопоказаны алкогольные
напитки  крепостью  выше двенадцати  градусов. Однако Слуцкий  и Шпигельглаз
приказали  принять "норму" за боевой  орден, и на  следующий  день  я  лежал
пластом. Реакция организма была ужасной: нестерпимая головная боль и рвота.
     Весь 1937 и часть 1938  года я неоднократно выезжал на Запад в качестве
курьера.  Крышей  для меня  служила должность  радиста  на  грузовом  судне.
Встретившись с Коновальцем, я  ужаснулся,  услышав, что ОУН передала  немцам
дезинформацию о том, что ряд командиров Красной Армии из  числа украинцев --
Федько, Дубовой и  др.  (позднее  все они  были  ликвидированы  Сталиным) --
выражали  свои  симпатии  делу  украинских  националистов.  Люди  Коновальца
выдумывали подобные  истории,  чтобы  произвести  впечатление  на  немцев  и
получить  от них как  можно  больше  денег. Позднее мне довелось прочесть  в
украинской  эмигрантской прессе, что такие  красные командиры,  как Дубовой,
Федько и ряд других, делили якобы свою лояльность между советской  властью и
украинским национализмом.  Коновалец решился сообщить мне об этом, поскольку
знал, что как организатор украинского подполья я смогу узнать правду.
     Когда  в  1937  году  я  сообщил  об  этом  Шпигельглазу,  он  высказал
предположение,  что  контакты  Дубового и  других  командиров  с украинскими
националистами и немцами не были невозможными. Думаю, что Шпигельглаз просто
хотел прикрыть меня на случай,  если бы я передал  эту неприятную для нашего
руководства информацию -- ведь судьба этих командиров уже была предрешена.
     В  ноябре  1937  года,  после  празднования  двадцатилетия  Октябрьской
революции,  я  был  вызван  вместе со Слуцким  к Ежову,  тогдашнему  наркому
внутренних  дел. Я встретился с  ним впервые,  и меня буквально поразила его
неказистая   внешность.   Вопросы,   которые  он   задавал,  касались  самых
элементарных   для   любого  разведчика   вещей  и  звучали   некомпетентно.
Чувствовалось, что он не  знает самих основ работы с источниками информации.
Более  того,  похоже,  что  его  вообще   не   интересовали  раздоры  внутри
организации украинских  эмигрантов. Между тем Ежов был и народным комиссаром
внутренних  дел,  и  секретарем Центрального  комитета  партии.  Я  искренне
считал,  что  просто  не  в состоянии  оценить те интеллектуальные качества,
которые позволили этому человеку занять столь  высокие посты. Хотя  к  этому
времени я и был уже весьма опытным профессионалом в  разведслужбе, но в том,
что касалось карьеры в высших  эшелонах власти, оставался наивным человеком:
ведь те руководители, с которыми я сталкивался до сих пор, такие, как Косиор
и Петровский, возглавлявшие компартию  Украины, были высокоинтеллектуальными
людьми с широким кругозором.


     Ликвидация главаря фашистской ОУН Коновальца

     Выслушав мое сообщение относительно  предстоящих встреч  с  украинскими
националистами, Ежов внезапно предложил, чтобы я сопровождал его в ЦК. Я был
просто поражен, когда наша машина въехала в  Кремль,  допуск в  который имел
весьма ограниченный круг лиц. Мое удивление еще больше возросло после  того,
как  Ежов объявил, что нас примет  лично товарищ Сталин. Это была моя первая
встреча с вождем. Мне было тридцать, но я так  и не научился сдерживать свои
эмоции. Я был вне себя от радости и едва верил тому, что руководитель страны
захотел встретиться  с рядовым оперативным работником. После того как Сталин
пожал мне  руку,  я никак  не  мог  собраться,  чтобы четко  ответить на его
вопросы. Улыбнувшись, Сталин заметил:
     -- Не волнуйтесь, молодой человек. Докладывайте основные факты. В нашем
распоряжении только двадцать минут.
     -- Товарищ Сталин, -- ответил я, -- для рядового члена партии встреча с
вами --  величайшее  событие в жизни. Я понимаю,  что  вызван сюда по  делу.
Через минуту я возьму себя  в  руки и  смогу доложить  основные факты вам  и
товарищу Ежову.
     Сталин, кивнув, спросил меня об отношениях между политическими фигурами
в  украинском эмигрантском движении.  Я вкратце описал бесплодные  дискуссии
между украинскими националистическими  политиками по вопросу о том,  кому из
них какую предстоит сыграть роль  в будущем правительстве. Реальную  угрозу,
однако, представлял Коновалец, поскольку он активно  готовился к  участию  в
войне  против  нас  вместе  с  немцами. Слабость  его позиции  заключалась в
постоянном  давлении  на  него  и  возглавляемую  им  организацию со стороны
польских властей, которые хотели направить  украинское национальное движение
в Галиции против Советской Украины.
     -- Ваши  предложения? -- спросил Сталин. Ежов  хранил молчание. Я тоже.
Потом, собравшись с духом, я сказал, что сейчас не готов ответить.
     --  Тогда  через  неделю,  --   заметил  Сталин,  --  представьте  свои
предложения.
     Аудиенция окончилась. Он пожал нам руки, и мы вышли из кабинета.
     Вернувшись  на  Лубянку,  Ежов  тут  же  дал  мне  указание  немедленно
приступить  к  работе вместе со Шпигельглазом над  нашими  предложениями. На
следующий  день  Слуцкий,  как   начальник  Иностранного   отдела,  направил
подготовленную записку  Ежову. Это  был план  интенсивного  внедрения в ОУН,
прежде всего на территории Германии. Для этого было, в частности, предложено
послать трех сотрудников украинского НКВД в качестве слушателей в нацистскую
партийную  школу.  Нам  казалось  необходимым  вместе  с  ними  послать  для
подстраховки одного подлинного украинского националиста, желательно при этом
не слишком  сообразительного.  Ежов не  задал ни  одного  вопроса  и  только
сказал, что товарищ Сталин дал указание посоветоваться с товарищами Косиором
и  Петровским,  у   которых  могут  быть  свои  соображения.  Мне  надлежало
немедленно выехать в Киев, переговорить с ними и на следующий день вернуться
в Москву.
     Наша  беседа   проходила  в  кабинете  Косиора,  где   присутствовал  и
Петровский. Оба  они проявили  интерес  к предложенной  нами  двойной  игре.
Однако  больше  всего  их  заботило  предполагавшееся  тогда  провозглашение
независимой Карпатской Украинской республики. Ровно через неделю после моего
возвращения в Москву Ежов в одиннадцать вечера вновь привел меня в кабинет к
Сталину. На этот раз там находился Петровский, что меня не удивило. Всего за
пять минут  я  изложил план  оперативных мероприятий против ОУН, подчеркнув,
что главная цель -- проникновение в абвер через украинские каналы, поскольку
абвер является нашим главным противником в предстоящей войне.
     Сталин попросил Петровского  высказаться. Тот торжественно объявил, что
на  Украине  Коновалец  заочно приговорен  к  смертной  казни  за  тягчайшие
преступления  против  украинского  пролетариата:  он  отдал  приказ и  лично
руководил казнью революционных рабочих  киевского  "Арсенала"  в январе 1918
года.
     Сталин, перебив его, сказал:
     --  Это не  акт  мести, хотя  Коновалец и является  агентом германского
фашизма.  Наша цель --  обезглавить  движение  украинского  фашизма накануне
войны и заставить этих бандитов уничтожать друг друга в борьбе за власть. --
Тут же  он  обратился ко  мне  с вопросом:  --  А каковы  вкусы, слабости  и
привязанности Коновальца? Постарайтесь их использовать.
     -- Коновалец очень  любит шоколадные  конфеты, --  ответил я,  добавив,
что, куда бы  мы с  ним  ни ездили, он  везде первым делом  покупал шикарную
коробку конфет.
     --  Обдумайте  это,  -- предложил Сталин. За все время беседы  Ежов  не
проронил ни  слова. Прощаясь,  Сталин спросил  меня, правильно ли  я понимаю
политическое значение поручаемого мне боевого задания.
     -- Да, -- ответил я и заверил  его, что  отдам жизнь, если потребуется,
для выполнения задания партии.
     -- Желаю успеха, -- сказал Сталин, пожимая мне руку.
     Мне  было приказано ликвидировать  Коновальца. После  моей  встречи  со
Сталиным Слуцкий и Шпигельглаз разработали несколько вариантов операции.
     Первый из них  предполагал, что  я застрелю Коновальца  в упор. Правда,
его всегда  сопровождал помощник  Барановский, кодовая  кличка которого "Пан
инженер". Найти момент, когда я останусь с Коновальцем  один на  один, почти
не представлялось возможным.
     Второй вариант заключался в  том, чтобы передать ему "ценный подарок" с
вмонтированным   взрывным   устройством.   Этот  вариант   казался  наиболее
приемлемым: если часовой механизм сработает как положено, я успею уйти.
     Сотрудник  отдела   оперативно-технических   средств  Тимашков  получил
задание  изготовить  взрывное  устройство,  внешне  выглядевшее  как коробка
шоколадных конфет, расписанная в традиционном украинском стиле. Вся проблема
заключалась в том, что  мне  предстояло незаметно  нажать на  переключатель,
чтобы запустить часовой механизм. Мне этот вариант не  слишком нравился, так
как яркая коробка сразу привлекла бы внимание Коновальца. Кроме того, он мог
передать эту коробку постоянно сопровождавшему его Барановскому.
     Используя свое прикрытие  -- я был зачислен радистом на  грузовое судно
"Шилка",  --  я встречался с  Коновальцем в Антверпене, Роттердаме и  Гавре,
куда он приезжал  по фальшивому литовскому паспорту на имя господина Новака.
Литовские власти в 30-х годах регулярно снабжали функционеров ОУН фальшивыми
загранпаспортами.
     Игра,  продолжавшаяся более двух  лет, вот-вот должна была завершиться.
Шла  весна 1938 года, и война казалась  неизбежной. Мы знали: во время войны
Коновалец возглавит ОУН и будет на стороне Германии.
     По пути, отправляясь  на встречу с Коновальцем, я проверил  работу сети
наших нелегалов в Норвегии,  в задачу которых входила подготовка диверсий на
морских судах Германии и Японии,  базировавшихся в Европе и используемых для
поставок  оружия и сырья режиму Франко  в Испании. Возглавлял эту сеть Эрнст
Волльвебер, известный  мне  в то время под  кодовым именем  "Антон". Под его
началом  находилась,  в частности, группа поляков, которые  обладали  опытом
работы на шахтах со  взрывчаткой. Эти  люди ранее эмигрировали во Францию  и
Бельгию из-за безработицы  в Польше, где мы и привлекли их к  сотрудничеству
для участия в  диверсиях  на  случай  войны.  Мне  было  приказано  провести
проверку  польских подрывников.  Волльвебер  почти  не  говорил  по-польски,
однако  мой западноукраинский  диалект был вполне  достаточен для  общения с
нашими  людьми.  С  группой  из  пяти  польских  агентов  мы  встретились  в
норвежском порту Берген. Я заслушал отчет об  операции на польском  грузовом
судне  "Стефан  Баторий",  следовавшем  в Испанию  с  партией стратегических
материалов для  Франко.  До места  своего  назначения  оно  так и не  дошло,
затонув в  Северном  море после возникшего в его  трюме  пожара в результате
взрыва подложенной нашими людьми бомбы.
     Волльвебер произвел на меня сильное впечатление. Немецкий коммунист, он
служил в  Германии на  флоте, возглавлял  восстание моряков против кайзера в
1918 году. Военный трибунал приговорил его к  смертной казни, но ему удалось
бежать сначала в Голландию, а затем в  Скандинавию. Позднее он был арестован
шведскими  властями,  и  гестапо тотчас  потребовало его  выдачи. Однако  он
получил   советское   гражданство,  так   что  его  высылка   из   Швеции  в
оккупированную  немцами Норвегию  не состоялась. Уже после Пакта Молотова --
Риббентропа,  в  1939  году,  он приезжал  в  Москву  и  получил  приказание
продолжать  подготовку диверсий в  неизбежной войне с Гитлером.  Организация
Волльвебера сыграла важную роль в норвежском Сопротивлении. Волльвебер и его
люди,  вернувшиеся  в Москву  в  1941-- 1944 годах, помогали нам в  вербовке
после начала войны немецких военнопленных для операций нашей разведки.
     После   окончания   войны   Волльвебер   некоторое   время   возглавлял
министерство госбезопасности  ГДР. В 1958 году в связи с конфликтом, который
возник у него с Хрущевым,  Ульбрихт сместил Волльвебера с занимаемого поста.
А  произошло следующее. Волльвебер рассказал Серову, тогдашнему председателю
КГБ, о разногласиях среди руководства ГДР, считая их проявлением прозападных
настроений, противоречивших линии международного коммунистического движения.
Серов  сообщил об этом  разговоре  Хрущеву. А тот на обеде, сопровождавшемся
обильной выпивкой, сказал Ульбрихту:
     -- Почему вы держите министра госбезопасности,  который сообщает нам об
идеологических разногласиях внутри вашей партии? Это же продолжение традиции
Берии и Меркулова, с которыми Волльвебер встречался в сороковых годах, когда
приезжал в Москву.
     Ульбрихт понял, что следует делать,  и немедленно уволил Волльвебера за
"антипартийное поведение". Он умер, будучи в опале, в 60-х годах.
     В  конце  концов  взрывное  устройство  в  виде  коробки   конфет  было
изготовлено,  причем  часовой механизм  не  надо  было приводить в  действие
особым переключателем. Взрыв должен был произойти ровно  через полчаса после
изменения положения коробки из вертикального в горизонтальное. Мне надлежало
держать  коробку в первом  положении в  большом  внутреннем  кармане  своего
пиджака.  Предполагалось, что я передам этот  "подарок" Коновальцу и  покину
помещение до того, как мина сработает.
     Шпигельглаз  сопроводил  меня  в кабинет Ежова,  который  лично захотел
принять меня перед отъездом. Когда мы вышли от него, Шпигельглаз сказал:
     -- Тебе надлежит в случае провала операции и угрозы захвата противником
действовать как настоящему мужчине, чтобы ни при каких условиях не попасть в
руки полиции.
     Фактически это  был  приказ умереть. Имелось в виду, что я должен  буду
воспользоваться пистолетом "Вальтер", который он мне дал.
     Шпигельглаз  провел  со  мной  более  восьми часов,  обсуждая различные
варианты моего ухода с места акции. Он снабдил меня сезонным железнодорожным
билетом, действительным на два месяца на  всей территории Западной Европы, а
также  вручил  фальшивый  чехословацкий  паспорт и  три  тысячи американских
долларов, что по тем временам было большими деньгами. По его совету я должен
был обязательно изменить свою внешность после "ухода": купить шляпу, плащ  в
ближайшем магазине.
     Перед  отплытием  из   Мурманска  я  прочел  в  "Правде",  что  Слуцкий
скоропостижно скончался от сердечного приступа.
     Обстоятельства  смерти  Слуцкого   до   сих  пор   относятся   к  числу
неразгаданных  тайн сталинского времени и судеб руководителей НКВД.  Слуцкий
был  тяжелобольным сердечником,  он,  в  частности,  принимал посетителей  в
затемненном  кабинете,  лежа   на  диване.  Думается,  он   был  обречен  на
уничтожение   в  ходе   осуществленной   Сталиным  расправы  с  руководством
Госбезопасности,  работавшим  с Ежовым.  Ежов, как  следует из  допросов, на
следствии   показал,  что  Слуцкий  был  ликвидирован  путем  инъекции  яда,
осуществленным  начальником  токсикологической  лаборатории  НКВД  Алехиным.
Однако  для  меня  это  представляется   маловероятным.  Зачем   нужно  было
разыгрывать спектакль с насильственным уколом известному всем тяжелобольному
сердечнику в кабинете заместителя  наркома НКВД Фриновского.  При нескольких
свидетелях.  И, наконец, самое  главное,  младший  брат  Слуцкого, сотрудник
оперативного  отдела ГУЛАГа НКВД,  также тяжелобольной сердечник, умер в его
возрасте  в  1946  году  от острого сердечного  приступа  во время  обеда  в
столовой на  глазах  сослуживцев. Поэтому я  с большим сомнением отношусь  к
показаниям  Ежова, Фриновского, Алехина об  обстоятельствах смерти Слуцкого,
данными  ими  в  ходе  следствия,  которое велось  с  применением  к  ним  в
1938--1940  годах  пыток,  именовавшихся  в официальных  документах  "мерами
физического воздействия".
     Я  глубоко уважал  Слуцкого как опытного руководителя разведки. В чисто
человеческом плане  он неизменно  проявлял  внимание ко мне и к  Эмме.  Этот
человек  имел большие заслуги. Именно  ему в свое время  удалось  похитить в
Швеции  технический   секрет   производства   шарикоподшипников.  Для  нашей
промышленности  это  имело важнейшее  значение.  Слуцкого наградили  орденом
Красного  Знамени.  Вместе  с  Никольским  (позднее  известным  как  Орлов),
начальником  отделения  экономической разведки, в  1930  или 1931  году  они
встречались со шведским  спичечным королем  Иваром Крюгером. Шантажируя  его
тем,  что  мы  наводним   западные  рынки   нашими  дешевыми  спичками,  они
потребовали  для  советского правительства  отступную сумму  в триста  тысяч
американских долларов. Прием сработал, деньги были получены.
     Я самым внимательным образом изучил все возможные маршруты побега в тех
городах, где  могла произойти наша встреча с Коновальцем. Для каждого из них
у меня имелся детально  разработанный план. Однако перед последней  поездкой
на встречу  с Коновальцем  возникли  неожиданные проблемы. В  ответ  на  мой
звонок  из  Норвегии  он  вдруг  предложил,  чтобы  мы  встретились  в  Киле
(Германия) или я прилетел бы к нему в Италию на  немецком  самолете, который
он за мной пришлет.  Я  ответил, что не  располагаю временем:  хотя  капитан
судна  и являлся  членом украинской  организации, но мне  нельзя на сей  раз
отлучаться во время стоянок больше чем на пять часов. Тогда мы договорились,
что встретимся в Роттердаме,  в ресторане "Атланта", находившемся неподалеку
от центрального почтамта,  всего в десяти минутах ходьбы от железнодорожного
вокзала. Прежде чем сойти на  берег в Роттердаме, я сказал капитану, который
получил инструкции  выполнять  все мои распоряжения, что, если не вернусь на
судно к  четырем  часам  дня,  ему  надлежит  отплыть  без  меня.  Тимашков,
изготовитель взрывного  устройства,  сопровождал  меня в этой поездке  и  за
десять минут до моего ухода с судна зарядил его. Сам  он  остался  на  борту
судна. (Позже Тимашков  стал начальником отдела оперативной техники,  именно