я, что Жемчужина
(хотя  ее имя  не было упомянуто)  имела отношение к сионистскому заговору и
тайным связям с Голдой Мейер.
     Сразу  после  пленума  от Молотова  потребовали вернуть из секретариата
МИДа  в  канцелярию  Сталина  оригиналы  документов  по  Пакту  Молотова  --
Риббентропа,  включавшие секретные протоколы. С того дня и до тех пор, когда
в 1992  году их опубликовали, они хранились в секретных архивах Политбюро. Я
не  исключаю  возможности того,  что  Сталин собирался  предъявить  Молотову
обвинение в прогерманских  симпатиях или заискивании перед Гитлером во время
этих тайных переговоров.
     В  сентябре  1950 года  Дроздов,  заместитель  министра госбезопасности
Украины, был переведен в Москву. Мы знали друг друга почти тридцать лет. Моя
жена  дружила  с его  женой.  Приехав  во Львов,  чтобы  найти  руководителя
подпольной  ОУН  Шухевича, я  жил у Дроздова на даче недалеко  от города.  В
Москве Дроздова поставили во главе Специального бюро No  2 МГБ СССР, которое
должно было заниматься тайной слежкой и похищением  сталинских врагов внутри
страны -- как реальных, так, как я теперь понимаю, и выдуманных.
     Вначале   Абакумов   и  Огольцов   решили,  что  заниматься   подобными
операциями, как в  стране,  так и  за рубежом, будет мое бюро по диверсиям и
разведке,  а  Дроздов  будет моим  заместителем,  так как  Эйтингон  впал  в
немилость.  Это не  устраивало  Абакумова, он  так  организовал работу,  что
внутренние операции поручили Дроздову. У Дроздова  не было связей  в Москве,
но   ему  доверили   эти   щекотливые   дела.   Первое   его   задание  было
проконтролировать надежность системы  по подслушиванию и убедиться, что наши
"жучки" не обнаружены.  Именно тогда  от Дроздова я узнал, что в  1942  году
Сталин   приказал    Богдану   Кобулову,   заместителю   Берии,   установить
подслушивающую  аппаратуру в  квартирах  маршалов  Ворошилова,  Буденного  и
Жукова.  Позже, в  1950 году, к этому списку были добавлены имена Молотова и
Микояна.  Существовали  грандиозные  планы  по  тайному  подслушиванию  всех
телефонных  разговоров в руководстве ЦК,  но это было  исполнено  только  во
времена Брежнева, когда техника достигла необходимого уровня.
     Дроздов был рад,  что он не  вовлечен ни  в какие похищения по  приказу
Сталина,   но  его   подчиненным  дважды  приходилось  работать  на  Главное
управление  контрразведки:   они  должны   были  заговаривать  на  улице   с
иностранными  дипломатами,  которые  встречались с  русскими  писателями,  и
затевать потасовки. Первое, что сделал Берия,  став министром внутренних дел
после смерти Сталина, -- уволил Дроздова, поскольку тот слишком много знал о
внутренних  интригах  и потому,  что  он  был в плохих отношениях с Богданом
Кобуловым. Увольнение Дроздова  в  пятьдесят лет  было просто спасением  для
него,  хоть и казалось  тогда крахом:  иначе  он  был  бы арестован вместе с
Берией.
     В июле  1951 года арестовали  Абакумова. В последний год  его работы на
посту  министра,  особенно в  последние  девять  месяцев,  он был  абсолютно
изолирован от  Сталина. Кремлевский список посетителей показывает, что после
ноября 1950 года Сталин Абакумова не  принимал. Сталин считал, что  Абакумов
слишком много знал. Для меня его крах был как гром среди ясного неба.
     В  мае или  июне 1951  года, когда я  в последний раз провел  несколько
часов  в  кабинете  Абакумова,  он выглядел  весьма  уверенным  в себе,  без
колебаний  принимал  решения.  Лишь  позже  я  узнал  от  моего  сокамерника
Мамулова, что в последние месяцы 1950 года Абакумов пытался ближе сойтись  с
ним, так как знал, что у него были прямые выходы к Берии. Мамулов рассказал,
что Абакумов просил его  устроить так, чтобы Берия  его принял, и утверждал,
что он всегда был лоялен и никогда не участвовал в интригах против него.
     Абакумова обвинили в затягивании  расследования по важным преступлениям
и сокрытии информации  о  том, что  Гаврилов  и Лаврентьев (гомосексуалисты,
которых  внедрили в  американское посольство) были  двойными агентами ЦРУ  и
МГБ.
     Конечно,  на  совести Абакумова были сфабрикованные  признания и ложные
показания, данные под  пытками,  но, правда  и то, что сперва прокуратура, а
после и Рюмин  обвинили  его  в преступлениях,  которых он  не совершал.  Он
никогда  не был  политиком и  не мог  организовать заговор  с целью  захвата
власти; он был абсолютно предан Сталину и верил в него.
     Сначала я  не  понимал  обстоятельств  краха Абакумова; мы  с ним часто
придерживались противоположных точек зрения, и мне казалось, что руководство
партии хотело исправить серьезные ошибки в работе МГБ. Комиссия Политбюро, в
которую  входили  Берия,  Маленков.  Игнатьев  и  Шкирятов  (глава  Комиссии
партийного  контроля), с  самого начала казалась заинтересованной в проверке
эффективности разведывательных  и  контрразведывательных  операций.  Вскоре,
однако,  стало  ясно,  что арест  Абакумова  был  началом  новой  чистки.  В
результате  позиции  Маленкова  усилились,  так как Сталин  назначил  своего
бывшего секретаря, впоследствии завотделом руководящих партийных и советских
органов  ЦК,  Игнатьева  на  пост министра  госбезопасности.  В отсутствие и
Абакумова,  и ленинградской  группы Маленков и  Игнатьев  в союзе с Хрущевым
образовали новый центр власти в руководстве.
     После встречи с Игнатьевым и его заместителями  по закордонной разведке
Рясный и Савченко  я вернулся к себе в кабинет в унынии.  Их представления о
наших активных операциях за  границей  отличались  от моих.  Они планировали
начать ликвидацию  глав эмигрантских группировок в  Германии и Париже, чтобы
доложить об  этих  громких  делах Сталину. Их не  заботило, что  нам гораздо
выгоднее влиять  на деятельность эмиграции. Они собирались использовать двух
агентов, семейную пару, для  расправы с  генералом  в отставке Капустянским,
украинским  националистом, получившим этот чин от  самого царя.  Ему было за
семьдесят, он отошел от политики и был  нам  не  опасен,  но Игнатьев  хотел
поскорей  доложить  о  его  ликвидации,  чтобы   произвести  впечатление  на
правительство.  Я  был  категорически  против и убедил Игнатьева  и его зама
Епишева не  делать этого, поскольку смерть Капустянского лишит нас доступа к
его почте, которая была нашим важнейшим источником регулярной  информации  о
положении в эмиграции.
     Меня даже  сейчас  поражает та  настойчивость,  с  которой руководители
Комитета информации 1948--1951 годов стремились  инициировать теракты против
эмиграции за границей и  политические репрессии в странах Восточной  Европы.
Помню, как  молодой сотрудник Комитета информации Кондрашов, перешедший туда
на  работу из  контрразведки в 1949  году,  ставший  впоследствии генералом,
отстаивал  необходимость  теракции  в  Западной  Германии.  По-моему,  он  и
Коротков докладывали  поступившие из  Австрии материалы  о  якобы преступной
сионистской   деятельности   Рудольфа  Сланского,   генерального   секретаря
компартии Чехословакии, павшего жертвой знаменитого процесса 1953 года.
     Помню,  Игнатьев  и  Епишев подписали  директиву для  наших  зарубежных
резидентур  усилить  проникновение  агентов  в  меньшевистские  организации,
которые якобы относились к  числу наших главных противников. Это происходило
в 1952 году, спустя тридцать  пять лет после 1917 года. Я резко заявил,  что
наша резидентура в Вене занимается только американскими военными объектами в
Европе  и  у  нее нет  ни  времени,  ни  людей  для того,  чтобы выслеживать
меньшевиков.  Игнатьев, несмотря на то,  что оба его  зама  Рясной и  Епишев
поддержали  его,  сказал:  "Директива  хорошая,  но  вы  правы.  Давайте  ее
отзовем".
     Мою  жену и меня  беспокоили частые аресты среди работников  МГБ.  И  в
антисемитской кампании, и во  внутри правительственных интригах была заметна
нарастающая  напряженность.  Жена  чувствовала,  что  она  и  я  проходим по
показаниям  тех,  кто  был  арестован  --  Райхмана,   Эйтингона,  Матусова,
Свердлова. Когда к  нам в гости пришла  Анна,  я впервые в жизни заговорил с
женой о  перспективах и возможности  найти другую работу. Будучи начальником
службы   при   некомпетентном   министре   с   заместителями   типа  Рюмина,
авантюристами и  карьеристами,  я неизбежно должен  был  попасть  в  сложное
положение.  Я только что получил диплом  военной академии, и это  давало мне
надежду  на новую работу в военной или партийной сфере. Анна согласилась мне
помочь...
     В 1952 году мне позвонил Маленков и сообщил, что ЦК поручает мне важное
задание, в детали которого меня посвятит Игнатьев. Вскоре я был  приглашен к
нему в  кабинет, где, как ни  странно, он был один. Поздоровавшись, Игнатьев
сказал:     "Наверху     весьма    озабочены    возможностью    формирования
"Антибольшевистского  блока  народов" во  главе  с Керенским. Эту инициативу
американской  реакции  необходимо  решительно  пресечь,   а  верхушку  блока
обезглавить". Мне  приказали  безотлагательно  подготовить план  действий  в
Париже и Лондоне, куда предполагался приезд Керенского.
     Через  неделю,  однако, я доложил Игнатьеву, что в подготовке  операции
возникли сложности, так как наш человек в  Париже, Хохлов, который мог найти
подходы к Керенскому, попал в поле зрения контрразведки противника. Когда он
в  последний  раз  пересекал  границу,   его   документами  заинтересовалась
австрийская полиция, а его фальшивый паспорт был изъят для проверки.
     Нашу нелегальную  боевую группу в Париже возглавлял князь Гагарин, чьей
задачей был поиск подходов к штаб-квартире НАТО  в Фонтенбло для уничтожения
систем связи  и тревоги  в  случае обострения  ситуации  или  начала военных
действий.  О  существовании  этой  боевой  группы  докладывали по  различным
поводам  и   Сталину,  и  Маленкову.  Я  спросил  Игнатьева,  должны  ли  мы
переориентировать эту агентуру на ликвидацию Керенского.
     Игнатьев, который никогда не шел на риск, сказал, что это должны решать
наверху.  Спустя день или два я прочел сообщение ТАСС о  том, что украинские
националисты   и   хорватские   эмигранты   не   согласились   на   создание
"Антибольшевистского  блока" под  председательством  Керенского  --  они  не
желали иметь русского во главе этой организации.
     На следующее  утро я направил рапорт Игнатьеву  о работе боевой группы,
приложив информацию ТАСС, чтобы он понял, что Керенский уже  не представляет
угрозы  для  Советского Союза.  Игнатьев  вызвал  в кабинет  меня, Рясного и
Савченко. Он начал с упреков, что они предложили ликвидацию  Керенского,  не
вникнув во внутреннюю вражду в  антикоммунистических группировках.  Игнатьев
подчеркнул, что товарищ Маленков особенно озабочен тем, чтобы  мы не уходили
в  сторону от  основной акции, борьбы с главным противником  -- Соединенными
Штатами.
     После  совещания  Игнатьев  предложил нам  подготовить  предложения  по
реорганизации  разведывательной  работы  за   рубежом.  Этой  реорганизацией
руководил  лично  Сталин. По  его инициативе в  конце  1952 года в МГБ  было
создано  Главное  разведывательное  управление.  Его  возглавил  только  что
освобожденный из Лефортовской тюрьмы  Питовранов. Новое Главное управление в
целях повышения эффективности  работы  объединило разведку и  контрразведку.
Его начальник занял должность заместителя министра.
     Меня не пригласили в Кремль на совещание по этому  вопросу,  на котором
председательствовал Сталин, но Маленков  официально объявил на  совещании  в
МГБ   о   решении,  которое   охарактеризовал  как  план   создания  "мощной
разведывательной  агентурной  сети  за  рубежом",   "в  опоре"  на  активные
контрразведывательные операции  внутри  страны. Маленков при этом  цитировал
Сталина:  "Работа против нашего главного противника  невозможна без создания
мощного агентурно-диверсионного аппарата за рубежом. Необязательно создавать
резидентуры   непосредственно  в  США,  но   мы  должны  действовать  против
американцев  решительно,  прежде  всего в  Европе и  на Ближнем  Востоке. Мы
должны  использовать  новые  возможности,  открывшиеся для  нас  в  связи  с
усилением  европейской,  прибалтийской и китайской  эмиграции  в Соединенные
Штаты. Уязвимость Америки -- в многонациональной структуре ее  населения. Мы
должны  искать  новые  возможности  использования национальных меньшинств  в
Америке.  Ни одного некоренного  американца, который работает на нас, нельзя
заставлять  работать против  страны, откуда он родом. Мы  должны максимально
использовать в Соединенных Штатах иммигрантов из Германии, Италии и Франции,
убеждать  их,  что, помогая нам,  они  работают  на свою  родину,  унижаемую
американским господством".
     Начался 1953  год, и я был сильно обеспокоен кадровыми перестановками в
МГБ по инициативе Сталина. Я знал, что мое имя было в списке из 213 человек,
в который входили имена руководящих работников высшего ранга, проходивших по
показаниям  репрессированных   в   связи  с   "ленинградским  делом",  делом
Еврейского  антифашистского  комитета и  "заговором врачей".  Используя  эти
материалы,  Маленков снимал с должности или  вовсе убирал из  Москвы  многих
сотрудников, начав серьезную  кадровую  перестановку в  высших  партийных  и
правительственных  структурах.  Он  хотел привлечь  в  аппарат новых  людей,
которые  были бы плохо знакомы с механизмами  власти в Москве и выполнили бы
любой приказ без малейшего колебания.
     Эта чистка вскоре  стала кровавой. Генерал-лейтенант Власик,  начальник
кремлевской охраны, был отправлен в Сибирь  на должность начальника лагеря и
там тайно  арестован. Власику  предъявили обвинения  в  сокрытии знаменитого
письма  Л.  Тимашук, которое Рюмин использовал для начала "дела  врачей", "в
подозрительных связях с  агентами зарубежных  разведок  и  тайном  сговоре с
Абакумовым".
     После ареста  Власика  немилосердно избивали и  мучили.  Его  отчаянные
письма к Сталину  о  невиновности  остались  без  ответа.  Власика  вынудили
признать, что он злоупотреблял властью, что он позволял подозрительным людям
присутствовать  на  официальных приемах  в  Кремле, на Красной площади  и  в
Большом театре, где бывали Сталин и члены Политбюро, которые, таким образом,
могли  быть подставлены под удар террористов. Власик  оставался в заключении
до 1955 года, когда его осудили теперь уже за растрату фондов  на проведение
Ялтинской  и  Потсдамской конференций,  а  потом амнистировали. Несмотря  на
поддержку маршала Жукова, его просьбы о реабилитации были отклонены.
     Увольнение Власика вовсе не означало, что Берия теперь мог менять людей
в  личной охране Сталина. В  1952 году, после ареста Власика, Игнатьев лично
возглавил Управление охраны Кремля, совмещая эту должность с постом министра
госбезопасности.
     Все сплетни о том, что Сталина убили люди Берии, голословны. Без ведома
Игнатьева и  Маленкова  получить  выход  на  Сталина  никто  из  сталинского
окружения  не  мог.  Это  был  старый,  больной  человек  с  прогрессирующей
паранойей, но до своего последнего дня  он оставался  всесильным правителем.
Он дважды открыто объявлял о  своем желании уйти  на покой, первый раз после
празднования  Победы  в Кремле  в 1945-м и еще  раз на Пленуме  Центрального
Комитета в октябре 1952 года,  но это были всего лишь уловки, чтобы  выявить
расстановку сил в своем окружении и разжечь соперничество внутри Политбюро.
     В  январе  1953 года  Маленков и  Игнатьев  приказали  мне  подготовить
предложения, как  использовать  отзыв  нашего  советника  в  Китае,  который
доложил  Сталину  о директиве  китайского  руководства вербовать  агентов из
числа работавших  там  советских специалистов.  Товарищ  Сталин,  по  словам
Маленкова, решил  послать копию этого сообщения Мао Цзэдуну, объявив, что мы
отзываем  нашего  советника  потому,  что   полностью   доверяем  китайскому
руководству.  Ковалева,  по-моему,   так   его  фамилия,  тут  же  назначили
помощником  Сталина  в  аппарате  Совета  Министров.  Маленков приказал  мне
посоветоваться с Ковалевым по поводу создания новой разведывательной сети на
Дальнем Востоке,  чтобы получать достоверную информацию о Китае. При этом он
подчеркнул,  что эта сеть  не  должна иметь  связи  со старыми  источниками,
которые могут быть известны китайцам еще со времен Коминтерна.
     Атмосфера была напряженной. В  конце февраля 1953  года меня  вызвали в
кабинет  Игнатьева, где  находились  Гоглидзе,  его  первый  заместитель,  и
Коняхин,  заместитель начальника следственной части. Игнатьев сказал, что мы
едем в "инстанцию". Был поздний час -- Игнатьев, Гоглидзе и Коняхин вошли  в
кабинет Сталина, а я  около  часа оставался  в  приемной.  Потом  Гоглидзе и
Коняхин вышли, а меня попросили вместе с Игнатьевым через два часа прибыть к
Сталину для доклада на его ближнюю дачу в Кунцево.
     Я был очень возбужден, когда вошел  в кабинет, но стоило мне посмотреть
на Сталина, как это  ощущение  исчезло. То, что я  увидел, меня поразило.  Я
увидел  уставшего   старика.  Сталин  очень  изменился.  Его  волосы  сильно
поредели, и хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова
как бы через силу, а паузы между словами стали длиннее. Видимо, слухи о двух
инсультах были верны: один он  перенес после Ялтинской конференции, а другой
-- накануне семидесятилетия, в 1949 году.
     Сталин начал с обсуждения намеченной реорганизации зарубежной разведки.
Игнатьев   спросил,  есть  ли   необходимость   оставлять   в   Министерстве
госбезопасности два  независимых  разведывательных центра: Бюро по диверсиям
за  рубежом  и  Главное  разведуправление.  Мне  предложили  высказаться.  Я
пояснил, что для выполнения операций против американских стратегических  баз
и  баз НАТО,  окружавших  наши границы,  мы должны  постоянно сотрудничать с
разведкой  МГБ  и  Министерства  обороны.   Быстрое  развертывание  сил  для
выполнения специальных задач, таких, как диверсии, требует взаимодействия.
     Я подчеркнул,  что успех  наших  диверсионных операций  против немцев в
большой  степени  зависел  от  качества   агентурной   сети,   раскинутой  в
непосредственной близости от баз, которые нужно уничтожить,  добавив, что мы
были готовы  в соответствии с  директивой ЦК взорвать  американские склады с
горючим в  Инсбруке, в  Австрии. Мы не  просто  отправили  туда  оперативную
группу. Наши  агенты  имели прямой доступ  к объектам, но неожиданный приказ
Абакумова об отмене  операции, которая могла  сильно затруднить американские
воздушные перевозки в Берлин, сбил нас с толку.
     Сталин ничего не ответил. На несколько минут воцарилась неловкая пауза.
Потом  он  сказал:  "Бюро  по диверсиям  за  рубежом следует  сохранить  как
самостоятельный аппарат с непосредственным подчинением министру.  Оно  будет
важным  инструментом  в  случае  войны  для  причинения  серьезного   ущерба
противнику  в  самом  начале  военных  действий. Судоплатова  также  следует
сделать заместителем  начальника  Главного разведуправления, чтобы он  был в
курсе  всех  наших агентурных возможностей,  чтобы  все это  использовать  в
диверсионных целях".
     Сталин  спросил меня, знаком  ли  я  с  Мироновым, в  прошлом партийным
работником, ныне ответственным сотрудником военной контрразведки, помощником
Епишева,  и  предложил,  чтобы Миронов стал  одним из заместителей  Главного
разведуправления  МГБ. Я ответил,  что встречался  с Мироновым лишь однажды,
когда по приказу министра рассказал ему об основных задачах бюро.
     Возникла еще одна неловкая пауза. Сталин передал мне написанный от руки
документ и попросил прокомментировать его. Это был план покушения на маршала
Тито.  Я никогда раньше не видел  этого документа, но  Игнатьев пояснил, что
инициатива  исходила  от   Рясного   и   Савченко,   заместителей   министра
госбезопасности, и что Питовранов в курсе этой акции.
     Питовранов   резко  выделялся