и  агентов   НКВД,
подозреваемых в двойной игре в Испании.
     В  1941 году  Эйтингон был направлен  в Турцию и  пробыл там почти весь
1942 год  под именем Леонида Наумова. Там он готовил покушение на Франца фон
Папена,  тогдашнего германского посла в Турции. По слухам, фон  Папен должен
был возглавить правительство Германии в случае отстранения Гитлера от власти
генералами вермахта. Это  открывало путь к сепаратному миру между Германией,
Англией и США.  Попытка  покушения оказалась неудачной -- наш агент-болгарин
нервничал, и  бомба  взорвалась раньше времени у  него в руках. В результате
сам он погиб, а фон Папен отделался лишь легкими царапинами.
     В последующие годы  моя  жена  и Эйтингон,  как  выяснилось,  оказались
настроенными куда более реалистично в оценке наших порядков, чем я. Я помню,
Леонид  часто говорил,  к примеру,  что  партия  больше  не является отрядом
единомышленников,    преданных    социалистическим   идеям    и    принципам
справедливости, а стала всего  лишь машиной  для управления страной. Сначала
его шутки в адрес руководства страны расстраивали меня, но  затем я привык к
ним и стал  понимать,  насколько он прав, полагая, что наши  лидеры  ставили
свои  собственные  корыстные  интересы  выше  интересов народа и  советского
государства.  Жена,  однако, всегда  одергивала Эйтингона,  едва  он начинал
жаловаться   на  раздутые  привилегии  кремлевского  руководства.  "С  одной
стороны,  --  говорила  она, --  я  согласна  с тобой.  Слишком много  людей
пользуются ими, и в большинстве ни за что и, уж конечно, не  за свой тяжелый
труд. Не забывай, однако, что  и ты, и твоя  семья получали льготы и так же,
как и мы, не думали отказываться от них".
     В  последние  годы  своей  жизни  Эйтингон   был  женат  на  Пузыревой,
единственной женщине -- сотруднице КГБ, награжденной британским орденом.
     Эйтингон  вторично был арестован вместе со мной на волне, последовавшей
за отстранением Берии от власти  в 1953 году, и  освобожден только в 1964-м.
Эйтингон скончался в 1981 году, не будучи реабилитированным -- официально он
считался просто выпущенным на свободу преступником. Лишь в апреле 1992  года
семья получила свидетельство о его посмертной реабилитации.
     Леонид был по-настоящему одаренной личностью и не стань он разведчиком,
наверняка  преуспел  бы  на  государственной  службе или  сделал  бы научную
карьеру. До сих пор в памяти живет шутка: "При нашей системе есть лишь одна,
впрочем,  тоже  не  гарантированная,  возможность не  закончить  свои  дни в
тюрьме. Надо не быть евреем или генералом госбезопасности".
     В  1992  году дочь  Эйтингона  Светлана позвонила  мне  по  телефону  и
попросила принять  свою  дальнюю родственницу из Англии, которая приехала  в
Москву собирать материалы для книги об Эйтингонах.  Во время нашей встречи в
мае 1992  года я узнал от  нее, что ветви  "клана" Эйтингонов можно найти  в
Белоруссии,  Москве,  Нью-Йорке и  Лейпциге.  Однако  родственники,  которые
переехали из  Европы в Америку и  пользовались особыми льготами по  торговле
меховыми  изделиями   из   Советского  Союза,  не  играли   никакой  роли  в
профессиональной карьере Эйтингона, и он  не  поддерживал контактов  с  ними
даже после освобождения из Владимирской тюрьмы.
     Сообщения,   появившиеся   ранее   на   Западе,  в   которых  Эйтингону
приписывалась  важная  роль в проведении операции похищения в  1937  году  в
Париже генерала  Миллера, руководителя РОВСа (Российский Общевоинский Союз),
не   соответствуют   действительности.   Похищен   он   был    при   участии
эмигрировавшего  в  Париж  генерала   Скоблина  (кодовая  кличка  "Фермер"),
действовавшего  под  непосредственным  руководством  Шпигельглаза.  Скоблину
удалось заманить  Миллера на явочную квартиру  НКВД,  где якобы должна  была
состояться  его  встреча  с  офицерами  германской  разведки. Там он  и  был
задержан.  В  связи  с  исчезновением  Миллера  французские  власти  заявили
решительный протест  советскому послу  во Франции, настаивая на том, что тот
был на самом  деле похищен и доставлен на  борт советского  судна. Они  даже
угрожали  послать свой эсминец  для  перехвата в море советского  судна. Наш
посол  Суриц категорически отверг все обвинения, предупредив  французов, что
они понесут ответственность, если мирное советское судно будет остановлено и
обыскано ими в  международных  водах.  В  любом  случае,  по  словам  посла,
генерала Миллера там  все равно не найдут. В  результате советское судно  не
было задержано и  благополучно проделало свой путь от  Гавра  до Ленинграда.
Миллер был доставлен  в Москву, где его допрашивали, он отказался  подписать
обращение  к белой эмиграции о  прекращении борьбы с  советской властью, был
судим и расстрелян в 1939 году на Лубянке. Его похищение наделало в то время
много  шума. То, что  генерала  удалось обезвредить, привело  к развалу всей
организации  бывших  царских  офицеров,  сорвав  планы  их  сотрудничества с
немцами в войне против нас.
     Скоблин  бежал  из  Парижа  в Испанию на  самолете, заказанном для него
Орловым (когда Орлов  в 1938 году бежал, он сохранил золотое кольцо Скоблина
в  качестве  доказательства своей причастности к  этому делу).  Сам  Скоблин
погиб во время  воздушного налета на Барселону в период гражданской  войны в
Испании.  Его  женой   была  известная  русская  певица  Надежда  Плевицкая,
поддерживавшая  связь с НКВД. Она не  подозревала, что Шпигельглаз руководил
операцией по захвату Миллера, и  считала его другом  своего мужа. Она только
знала,  что Шпигельглаз ("Дуглас") был связан с советскими представителями и
поддерживал  их  материально.  Ее  арестовали  во  Франции  за  соучастие  в
похищении Миллера и приговорили к двадцати годам каторжных работ. Она умерла
в тюрьме  в 1944 году. Если бы  Скоблин  проводил эту  операцию,  как  пишут
некоторые "знатоки"  истории нашей  разведки, с ведома немцев,  то Плевицкая
была бы освобождена ими, или, во всяком случае, немцы обязательно попытались
бы ее использовать, чтобы выйти на связи нашей разведки во Франции.

     Встреча с Берией

     Но возвратимся к событиям 1938 года. Получив мое  послание из Парижа об
успешном проведении операции по ликвидации  Коновальца, Шпигельглаз вызвал к
себе   мою  жену  и  сказал:  "Андрей  (моя   кодовая  кличка)  находится  в
безопасности. Он видел, как люди бросились к месту происшествия, и ему стало
все  ясно.  Ведь  в  Западной  Европе  никто  не  побежит  ради того,  чтобы
посмотреть на лопнувшую поблизости автомобильную шину".
     В июле  1938 года  судно, на  котором  я находился,  пришвартовалось  в
ленинградском порту.  Я  тут же  выехал ночным поездом в Москву.  На вокзале
меня встречали Пассов, только что назначенный вместо Слуцкого, Шпигельглаз и
моя жена. Меня поздравляли  и обнимали. Надо ли говорить, как я был счастлив
возвратиться  в  Москву  к  прежней  жизни. Я  считал  ликвидацию Коновальца
оправданной  со всех  точек  зрения  и  гордился  тем,  что  при  взрыве  не
пострадали  невинные  люди.  Ни  у  абвера,  ни   у  организации  украинских
националистов   не  было  улик,  чтобы   раскрыть  истинные  причины  гибели
Коновальца. Конечно, они могли подозревать  курьера или связника, прибывшего
на встречу в Роттердам, но в их руках не было никаких доказательств.
     Было еще важное  обстоятельство, убеждавшее  меня, что  дело  выполнено
правильно. Те националистические лидеры, с которыми я сталкивался г. Берлине
и Варшаве, принадлежали  к  так называемым "прозападным" украинцам,  они уже
плохо владели родным языком, мешая украинские слова с немецкими, и мне часто
приходилось поправлять их. Эти  люди, как  я искренне считал,  были обречены
самой историей. Полностью  отрезанные  от реальной жизни на Украине, они  не
понимали  сущности и силы советской  системы.  Не  знали  они  и  о  подъеме
украинской литературы и искусства. Образование свое они получили  в основном
в Вене  или Праге. Украинская культура и язык в польской  Галиции в то время
безжалостно подавлялись  местными  властями. Регулярно  следя за периодикой,
они, тем не менее, не  могли  объяснить разницы между  колхозами и совхозами
или   понять   взаимоотношения  различных  государственных  и   общественных
организаций, отвечавших  за  социальную политику на Украине. Они утверждали,
что их взгляды имеют поддержку среди сельского населения и потребкооперации,
не зная,  что в  действительности потребкооперация  на селе уже давно  стала
неотъемлемым атрибутом колхозного строя.
     На следующий день рано  утром я был вызван к  Берии,  новому начальнику
Главного управления  государственной  безопасности НКВД, первому заместителю
Ежова. До этого  о Берии я знал только, что он возглавлял ГПУ Грузии  в 20-х
годах, а затем  стал  секретарем ЦК Коммунистической партии Грузии.  Пассов,
сменивший  Слуцкого  на  посту начальника Иностранного  отдела, отвел меня в
кабинет  Берии  рядом  с  приемной  Ежова.  Моя  первая  встреча  с   Берией
продолжалась,  кажется,  около четырех  часов. Все  это время Пассов  хранил
молчание. Берия задавал мне вопрос за вопросом, желая знать обо всех деталях
операции против Коновальца и об ОУН с начала ее деятельности.
     Спустя  час Берия  распорядился, чтобы  Пассов принес  папку с литерным
делом "Ставка", где были зафиксированы все детали этой операции. Из вопросов
Берии мне стало ясно, что это высококомпетентный в вопросах разведывательной
работы и диверсий человек. Позднее я понял: Берия  задавал  свои вопросы для
того, чтобы лучше понять, каким образом я смог вписаться в западную жизнь.
     Особенное  впечатление на  Берию  произвела весьма  простая  на  первый
взгляд процедура приобретения железнодорожных сезонных билетов,  позволивших
мне беспрепятственно путешествовать по  всей Западной Европе. Помню,  как он
интересовался техникой  продажи  железнодорожных билетов для  пассажиров  на
внутренних  линиях и на зарубежных маршрутах. В Голландии, Бельгии и Франции
пассажиры,  ехавшие в  другие  страны,  подходили к  кассиру по одному  -- и
только   после  звонка  дежурного.  Мы  предположили,  что  это  делалось  с
определенной  целью,  а именно: позволить кассиру  лучше запомнить тех,  кто
приобретал  билеты. Далее Берия поинтересовался, обратил  ли  я  внимание на
количество  выходов,  включая  и  запасной,  на  явочной  квартире,  которая
находилась в  пригороде Парижа.  Его немало удивило, что я этого  не сделал,
поскольку  слишком  устал. Из этого я  заключил, что  Берия  обладал  опытом
работы в подполье, приобретенным в закавказском ЧК.
     Одет  он  был,  помнится,  в  весьма  скромный костюм.  Мне  показалось
странным,  что он  без галстука, а рукава рубашки, кстати, довольно хорошего
качества,   закатаны.   Это   обстоятельство  заставило  меня  почувствовать
некоторую неловкость, так  как на мне был прекрасно  сшитый костюм: во время
своего краткого пребывания в Париже я заказал три модных костюма,  пальто, а
также несколько  рубашек и галстуков. Портной снял мерку, а  за вещами зашел
Агаянц и отослал их в Москву дипломатической почтой.
     Берия проявил  большой  интерес к  диверсионному  партизанскому отряду,
базировавшемуся  в  Барселоне.  Он   лично   знал  Василевского,  одного  из
партизанских командиров  -- в  свое  время  тот служил  под  его  началом  в
контрразведке грузинского ГПУ.  Берия хорошо говорил  по-русски с  небольшим
грузинским акцентом и по отношению ко мне вел себя предельно вежливо. Однако
ему не удалось остаться  невозмутимым на протяжении  всей нашей беседы. Так,
Берия пришел  в  сильное возбуждение,  когда я  рассказывал,  какие приводил
аргументы   Коновальцу,   чтобы   отговорить   его    от   проведения    ОУН
террористических актов против представителей советской власти  на Украине. Я
возражал ему, ссылаясь на то, что это может привести к гибели все украинское
националистическое   подполье,  поскольку   НКВД  быстро   нападет  на  след
террористов.  Коновалец  же полагал,  что подобные  акты  могут  совершаться
изолированными  группами. Это,  настаивал он,  придаст им  ореол героизма  в
глазах   местного  населения,   послужит   стимулом   для   начала   широкой
антисоветской кампании, в которую вмешаются Германия и Япония.
     Будучи  близоруким,  Берия носил  пенсне,  что  делало  его  похожим на
скромного  совслужащего. Вероятно,  подумал я, он специально выбрал для себя
этот образ: в Москве его никто не знает, и люди, естественно, при встрече не
фиксируют  свое  внимание  на  столь  ординарной  внешности,  что  даст  ему
возможность,  посещая  явочные  квартиры  для  бесед с  агентами, оставаться
неузнанным.  Нужно помнить, что в те  годы  некоторые  из  явочных квартир в
Москве,  содержавшихся НКВД,  находились в  коммуналках.  Позднее  я  узнал:
первое,  что сделал Берия, став  заместителем  Ежова, это переключил на себя
связи  с  наиболее  ценной  агентурой,   ранее  находившейся  в  контакте  с
руководителями  ведущих  отделов  и  управлений  НКВД,  которые  подверглись
репрессиям.
     Я  получил пятидневный  отпуск, чтобы  навестить мать, которая все  еще
жила в  Мелитополе, а затем родителей жены в Харькове. Предполагалось,  что,
возвратясь  в Москву,  я получу должность помощника начальника  Иностранного
отдела.  Шпигельглаз и  Пассов были в восторге от  моей встречи с  Берией и,
провожая меня  на Киевском вокзале, заверили, что по возвращении в Москву на
меня     будет      также     возложено     непосредственное     руководство
разведывательно-диверсионной работой в Испании.
     Во время поездки  жена рассказала мне  о  трагических событиях, которые
произошли  в  стране  и  в органах  безопасности.  Ежов  провел  жесточайшие
репрессии: арестовал весь руководящий состав контрразведки НКВД в 1937-м.  В
1938  году  репрессии  докатились и  до Иностранного отдела.  Жертвами стали
многие наши друзья,  которым мы полностью доверяли и  в чьей  преданности не
сомневались.  Мы думали тогда,  что  это  стало  возможным из-за  преступной
некомпетентности   Ежова,   которая  становилась   очевидной   даже  рядовым
оперативным работникам.
     Здесь мне хотелось  бы привести  факт, который при всей его важности не
упоминается в книгах,  посвященных  истории советских  спецслужб. До прихода
Ежова в НКВД там не  было  подразделения, занимавшегося  следствием, то есть
следственной части.  Оперработник  при  Дзержинском (а также и  Менжинском),
работая с  агентами  и  осведомителями курируемого  участка, должен  был сам
вести следствие,  допросы,  готовить обвинительные заключения.  При  Ежове и
Берии  была  создана  специальная  следственная  часть,  которая   буквально
выбивала  показания у арестованных  о  "преступной деятельности", не имевшие
ничего общего с реальной действительностью.
     Оперативные работники, курировавшие конкретные объекты промышленности и
госаппарата,  имели  более  или  менее  ясные  представления  о кадрах  этих
учреждений  и организаций.  Пришедшие  же  по  партпризыву,  преимущественно
молодые  без жизненного  опыта  кадры следственной  части  с  самого  начала
оказались   вовлеченными  в  порочный  круг.  Они  оперировали  признаниями,
выбитыми  у  подследственных.  Не  зная  азов оперативной  работы,  проверки
реальных  материалов,  они  оказались  соучастниками преступной  расправы  с
невинными  людьми,  учиненной   по  инициативе  высшего   и  среднего  звена
руководства  страны. Как  результат  возникла целая волна арестов, вызванных
воспаленным  воображением   следователей  и   выбитыми  из   подследственных
"свидетельствами".
     Все мы надеялись, что с назначением  Берии в декабре 1938 года наркомом
внутренних дел ввиду  его  высокого профессионализма и в  связи  с известным
постановлением  ЦК  допущенные перегибы будут  выправлены.  Понятно, что эта
надежда  была  наивной,  но  мы  искренне  верили  тогда  в  порядочность  и
безусловную честность  наших  непосредственных  руководителей.  Мы знали,  к
примеру, что  Слуцкий  и  Шпигельглаз отправляли  из Москвы и  устраивали на
жительство  жен и  детей некоторых наших коллег,  подвергшихся аресту, чтобы
они, в свою очередь, не стали жертвами репрессий.
     Из поездки я вернулся в Москву немало озадаченный слухами о творившихся
на Украине  жестокостях, о которых  мы услышали  от  своих родственников.  Я
никак  не мог  заставить  себя поверить, к примеру, что  Хатаевич, ставший к
тому  времени секретарем ЦК  компартии Украины, был  врагом народа.  Косиор,
якобы состоявший в контакте с распущенной Коминтерном компартией Польши, был
арестован в Москве. Подлинной причиной всех этих арестов, как я думал тогда,
были действительно  допущенные  ими  ошибки. В частности,  Хатаевич во время
массового голода дал согласие на продажу муки, составлявшей неприкосновенный
запас на  случай войны. За  это в 1934 году он получил из Москвы  выговор по
партийной линии. Может быть, думал я, он совершил еще какую-нибудь ошибку  в
этом же роде. Повторяю снова: увы, я был наивен.
     В  Москве  Пассов  и  Шпигельглаз  сообщили,  что  меня  ожидает  новое
назначение:   должность   помощника  начальника   Иностранного  отдела.  Это
назначение, однако, подлежало  еще утверждению ЦК партии, поскольку речь шла
о  руководящей должности,  входившей в номенклатуру.  И  хотя приказа о моем
новом назначении не  последовало, фактически с августа по ноябрь 1938 года я
исполнял эти обязанности.

     Испанское золото

     Начало  моей новой работы нельзя было  назвать удачным. Я быстро понял,
что мой  начальник  Пассов  не  имел никакого  опыта оперативной  работы  за
границей. Для него вопросы вербовки агентов на Западе и контакты с ними были
настоящей   "terra  incognita".   Он  полностью  доверял  любой  информации,
полученной от агентуры, и не имел представления о методах проверки донесений
зарубежных  источников.  Опыт  его оперативной  работы в контрразведке  и  в
области следственных  действий  против "врагов народа" не  мог ему помочь. Я
был просто в ужасе, узнав, что  он подписал  директиву,  позволявшую каждому
оперативному    сотруднику   закордонной   резидентуры   использовать   свой
собственный  шифр и  в обход резидента посылать  сообщения непосредственно в
Центр,  если у  него могли быть причины не доверять своему непосредственному
начальнику.  Лишь  позднее  стало  понятным,  почему  такого  рода  документ
появился на свет. На Пленуме ЦК партии в марте 1937 года от НКВД потребовали
"укрепить   кадры"   Иностранного  отдела.  Преступность   этого  требования
заключалась в том, что им прикрывалось желание руководства страны избавиться
от ставшего неугодным старого руководства органов советской разведки.
     В  1936  году испанские республиканцы согласились сдать на  хранение  в
Москву  большую  часть  испанского  золотого запаса  общей  стоимостью более
полумиллиарда  долларов.  Кроме  того, весной  1939 года в Мексику пароходом
республиканцами были вывезены из Франции также и  большие  ценности. В марте
1939  года Агаянц прислал в Центр из Парижа телеграмму, в  которой  сообщал,
что в  Москву отосланы далеко не все испанское золото, драгоценные металлы и
камни.  В  телеграмме  указывалось,   что  якобы  часть  этих  запасов  была
разбазарена   республиканским   правительством   при   участии   руководства
резидентуры НКВД в Испании.
     О телеграмме немедленно доложили Сталину и Молотову,  которые приказали
Берии  провести проверку информации. Однако когда мы обратились к Эйтингону,
резиденту в Испании, за разъяснением обстоятельств этого дела, он  прислал в
ответ  возмущенную телеграмму, состоявшую почти из одних ругательств. "Я, --
писал  он, -- не  бухгалтер и не клерк. Пора Центру  решить вопрос о доверии
Долорес Ибаррури,  Хосе Диасу, мне и другим испанским товарищам, каждый день
рискующим  жизнью  в антифашистской войне во  имя  общего  дела. Все запросы
следует  пе