й цвет.  По  настоянию  падре  Никанора  он  распорядился
переселить   заведение  Катарино  в  глухую  улицу  и  прикрыть
несколько злачных мест, процветавших  в  самом  центре  города.
Когда  однажды дон Аполинар Москоте вернулся из главного города
провинции в сопровождении  шести  полицейских  с  винтовками  и
возложил  на них наблюдение за порядком, никто даже не вспомнил
о первоначальном соглашении не держать  в  Макондо  вооруженных
людей.  Аурелиано нравилась энергия тестя. "Ты станешь такой же
толстый, как он", -- говорили ему  друзья.  Но  от  постоянного
сидения  в  мастерской  у  него только резче выступили скулы да
сильнее  заблестели  глаза,  а  вес  не   изменился,   как   не
переменился  и  сдержанный характер, напротив, в очертаниях рта
заметнее выявилась прямая линия -- знак одиноких размышлений  и
непреклонной  решимости.  Аурелиано и его жена сумели вызвать к
себе в обеих семьях глубокую любовь, и когда Ремедиос сообщила,
что ждет ребенка, даже Амаранта и Ребека заключили между  собой
перемирие  и  усиленно принялись вязать приданое из шерсти двух
цветов: голубой -- на случай, если родится мальчик,  и  розовый
-- если  на  свет появится девочка. Ремедиос будет последней, о
ком подумает через  несколько  лет  Аркадио,  стоя  у  стены  в
ожидании расстрела.
     Урсула  объявила  строгий траур, закрыла все окна и двери,
без крайней необходимости никому не разрешалось  ни  входить  в
дом,  ни  выходить  из него: она запретила на целый год громкие
разговоры и повесила на стену, возле  которой  в  день  похорон
стоял гроб с телом Ремедиос, дагерротип покойной, увитый черной
лентой, а под ним негасимую лампаду.
     Следующие  поколения  Буэндиа,  неизменно поддерживавшие в
лампаде огонь, испытывали замешательство при виде этой  девочки
в плиссированных юбках, белых ботинках и с бантом из органди на
голове:  им  никак  не  удавалось  совместить ее с традиционным
представлением о прабабушке. Амаранта взяла Аурелиано  Хосе  на
свое  попечение.  Она  надеялась  обрести  в  нем сына, который
разделит с ней одиночество и смягчит  страдания,  терзавшие  ее
потому,  что,  вопреки  ее  желанию, но по вине ее безрассудных
молитв, экстракт опия попал в кофе Ремедиос. По вечерам  в  дом
на  цыпочках  входил  Пьетро  Креспи  с черной лентой на шляпе,
чтобы нанести молчаливый визит некоему подобию Ребеки; в  своем
черном  платье  с  длинными, до запястий, рукавами она казалась
совершенно обескровленной. Сама мысль о назначении  нового  дня
для  свадьбы  выглядела  бы  теперь  святотатством,  и помолвка
превратилась  в  вечные  узы,  в  наскучившую,  никого  уже  не
интересующую  любовь, словно решение судьбы тех влюбленных, что
гасили лампы и целовались в темноте,  было  оставлено  на  волю
смерти.  Потеряв  надежду, Ребека совершенно пала духом и снова
принялась есть землю.
     И вдруг, когда с начала траура уже прошло немало времени и
в галерее возобновились собрания вышивальщиц  крестиком,  среди
мертвенной  тишины  знойного  дня,  ровно  в два часа, кто-то с
такой силой  толкнул  парадную  дверь,  что  весь  дом  ходуном
заходил;  Амаранте  и  ее подругам, сидевшим в галерее, Ребеке,
сосавшей палец в своей комнате, Урсуле на  кухне,  Аурелиано  в
мастерской и даже Хосе Аркадио Буэндиа под одиноким каштаном --
всем  показалось,  будто  здание  разваливается  от начавшегося
землетрясения. На пороге возник человек  необыкновенного  вида.
Его квадратные плечи едва умещались в дверном проеме. На бычьей
шее висел образок Девы Исцелительницы, руки и грудь были сплошь
покрыты  загадочной татуировкой, а правое запястье плотно сжато
медным браслетом-талисманом. Кожа  выдублена  солеными  ветрами
непогоды,   волосы   короткие   и  торчащие,  как  грива  мула,
подбородок решительный, а взгляд печальный.  На  пришельце  был
пояс  в  два  раза  толще лошадиной подпруги, высокие сапоги со
шпорами и подкованными железом каблуками, от  его  поступи  все
дрожало,  как  во  время  сейсмического толчка. Он прошел через
гостиную и залу, неся на руке  изрядно  потрепанную  переметную
суму,  и,  подобно  удару  грома,  ворвался  в тишину галереи с
бегониями, где Амаранта и ее подруги так и застыли с иголками в
воздухе. "Добрый день", -- сказал он усталым  голосом,  швырнул
свою  ношу  на  стол перед ними и двинулся дальше в глубь дома.
"Добрый день", -- сказал он Ребеке,  испуганно  выглянувшей  из
своей  спальни. "Добрый день", -- сказал он Аурелиано, все пять
чувств которого были прикованы в этот момент к работе.  Человек
нигде  не  задерживался. Направился прямо на кухню и только там
остановился, завершая путешествие, начатое  на  противоположном
краю  света.  "Добрый день", -- сказал он. На одну долю секунды
Урсула оцепенела с открытым ртом, затем посмотрела пришельцу  в
глаза,  ахнула  и  повисла  у  него  на  шее,  крича и плача от
радости. Это был Хосе Аркадио.  Он  вернулся  таким  же  нищим,
каким  ушел, Урсуле пришлось даже выдать ему два песо, чтобы он
смог заплатить за  нанятую  лошадь.  Говорил  он  на  испанском
языке,  обильно  нашпигованном  морским жаргоном. Его спросили,
где он был, он ответил: "Там". Подвесил гамак в отведенной  ему
комнате и заснул на три дня. Проснувшись, уничтожил шестнадцать
крутых яиц и пошел прямо в заведение Катарино, где его огромная
мощная  фигура  вызвала переполох среди охваченных любопытством
женщин.  Он  заказал  на  свой  счет   музыку   и   водку   для
присутствующих  и  побился об заклад с пятью мужчинами, что все
они вместе не сумеют пригнуть его  руку  к  столу.  "Ничего  не
выйдет,  -- говорили они, убедившись, что им даже не пошевелить
ее. -- Ведь на нем заговоренный браслет". Катарино, не верившая
в силовые аттракционы, поспорила с Хосе Аркадио  на  двенадцать
песо,  что  ему  не удастся сдвинуть с места стойку. Он оторвал
стойку от полу, поднял в воздух над головой и вынес  на  улицу.
Чтобы втащить ее обратно, понадобилось одиннадцать мужчин.
     В  разгар  веселья  он  предложил  для всеобщего обозрения
предмет своей мужской гордости  --  невообразимых  размеров,  в
татуировке  из  синих  и  красных  надписей  на  разных языках.
Женщины воспылали желанием, но он поинтересовался, кто  из  них
заплатит  ему  больше.  Самая богатая предложила двадцать песо.
Тогда он подал мысль устроить лотерею по десять песо за  билет.
Цена  была  несусветной,  потому  что  женщина,  пользовавшаяся
наибольшим успехом, зарабатывала за ночь по восемь песо, тем не
менее  все  согласились.  Надписали   имена   на   четырнадцати
бумажках, бросили их в шляпу и стали тащить -- каждая по одному
билету.  Когда в шляпе остались только две бумажки, посмотрели,
чьи на них имена.
      -- Еще по пять песо с носа, -- сказал Хосе  Аркадио  двум
счастливицам,  --  и  я  делю себя между вами. На это он и жил.
Шестьдесят пять раз ходил он матросом в кругосветное плавание с
другими такими же отщепенцами, и женщины,  которые  в  ту  ночь
легли  с ним в постель в заведении Катарино, вывели его голым в
залу для танцев показать всем, что каждый миллиметр его тела --
с лица и со спины, от шеи и до пяток -- покрыт татуировкой.
     В семье Хосе Аркадио почти не общался.  Днем  он  спал,  а
ночи  проводил  в  квартале  домов  терпимости.  В  тех  редких
случаях, когда матери удавалось усадить его за  семейный  стол,
он   привлекал   всеобщее   внимание,   особенно  если  начинал
рассказывать про свои приключения в далеких странах. Он попал в
кораблекрушение и две недели  болтался  на  шлюпке  в  Японском
море,  питаясь  телом  своего  товарища,  сраженного  солнечным
ударом, -- мясо, хорошо просоленное и  провяленное  на  солнце,
было  жестким  и  имело  сладковатый  вкус.  В один безоблачный
полдень экипаж корабля, на  котором  он  плыл  по  Бенгальскому
заливу,  убил  морского  дракона,  в  животе чудовища оказались
шлем, пряжки и оружие крестоносца. В Карибском  море  он  видел
призрак  пиратского  корабля Виктора Юга (*11), паруса его были
разодраны  в  клочья  ветрами  смерти,  реи  и  мачты  источены
морскими   тараканами,   корабль  все  стремился  вернуться  на
Гваделупу, но был  обречен  вечно  сбиваться  с  курса.  Урсула
плакала   тут   же   за   столом,  как  будто  перечитывала  те
долгожданные, но никогда не приходившие письма, в которых  Хосе
Аркадио сообщал о своих подвигах и приключениях. "А здесь у нас
такой огромный дом, сынок, -- вздыхала она. -- И столько еды мы
выбрасывали  свиньям!"  Но  ей никак не удавалось осознать, что
мальчик,  уведенный  цыганами,  и  есть  этот   самый   дикарь,
съедающий  за  обедом  полпоросенка  и  испускающий ветры такой
силы, что от них  цветы  вянут.  Нечто  подобное  испытывали  и
остальные.   Амаранта   не  могла  скрыть  отвращения,  которое
вызывала у нее его привычка  рыгать  за  столом.  Аркадио,  так
никогда   и   не  узнавший  тайны  своего  происхождения,  едва
раскрывал рот, чтобы ответить на  вопросы  Хосе  Аркадио,  явно
старавшегося  завоевать расположение юноши. Аурелиано попытался
оживить в памяти брата те времена,  когда  они  спали  в  одной
комнате,  восстановить  близость  детских  лет, но Хосе Аркадио
забыл обо всем -- морская жизнь перегрузила его  память  своими
многочисленными   событиями.  Одна  лишь  Ребека  была  сражена
наповал с первого взгляда. В  тот  вечер,  когда  Хосе  Аркадио
прошел  мимо  дверей  ее спальни, она решила, что Пьетро Креспи
всего-навсего расфранченный заморыш рядом с  этим  сверхсамцом,
чье  вулканическое  дыхание  слышно  в  любом  уголке дома. Под
разными предлогами она искала встречи с ним.  Как-то  раз  Хосе
Аркадио  с  бесстыдным  вниманием оглядел ее тело и сказал: "Ты
стала  совсем  женщиной,  сестренка".  Ребека  потеряла  всякую
власть  над  собой.  Начала  есть  землю  и известку с такой же
ненасытностью, как в былые дни, и так усердно сосала палец, что
на нем  образовался  мозоль.  Как-то  раз  ее  вырвало  зеленой
жидкостью  с  мертвыми  пиявками.  Она  не  спала ночами, дрожа
словно в лихорадке, сопротивляясь безумию, и до рассвета  ждала
той  минуты,  когда  дом  затрясется,  возвещая  о приходе Хосе
Аркадио. Однажды во время сиесты Ребека не выдержала и вошла  к
нему в комнату. Он лежал с открытыми глазами в одних кальсонах,
вытянувшись  в гамаке, подвешенном к балкам на толстых канатах,
которыми привязывают лодки. Ее поразило это огромное обнаженное
тело, и она  почувствовала  желание  отступить.  "Простите,  --
извинилась  она.  --  Я не знала, что вы здесь". Но сказала это
тихим голосом, стараясь никого не  разбудить.  "Иди  сюда",  --
позвал  он. Ребека повиновалась. Она стояла возле гамака, вся в
холодном поту, чувствуя, как внутри у нее все сжимается, а Хосе
Аркадио кончиками пальцев  ласкал  ее  щиколотки,  потом  икры,
потом  ляжки  и  шептал:  "Ах,  сестренка,  ах,  сестренка". Ей
пришлось сделать над собой сверхъестественное усилие, чтобы  не
умереть,   когда   некая  мощная  сила,  подобная  урагану,  но
удивительно целенаправленная, подняла ее за талию, в три взмаха
сорвала  с  нее  одежду  и  расплющила  Ребеку,  как  маленькую
пичужку.  Едва  успела  она  возблагодарить  Бога  за  то,  что
родилась на этот свет, как уже потеряла сознание от невыносимой
боли, непостижимо  сопряженной  с  наслаждением,  барахтаясь  в
полной  испарений  трясине  гамака,  которая,  как  промокашка,
впитала исторгнувшуюся из нее кровь.
     Три дня спустя они обвенчались во  время  вечерней  мессы.
Накануне  Хосе  Аркадио  отправился  в  магазин  Пьетро Креспи.
Итальянец давал урок игры на цитре,  и  Хосе  Аркадио  даже  не
отозвал  его в сторону, чтобы сделать свое сообщение. "Я женюсь
на Ребеке", -- сказал  он.  Пьетро  Креспи  побледнел,  передал
цитру одному из учеников и объявил, что урок окончен. Когда они
остались одни в помещении, набитом музыкальными инструментами и
заводными игрушками, Пьетро Креспи сказал:
      -- Она ваша сестра.
      -- Неважно, -- ответил Хосе Аркадио.
     Пьетро Креспи вытер лоб надушенным лавандой платком.
      -- Это противно природе, -- пояснил он, -- и, кроме того,
запрещено законом.
     Хосе  Аркадио  был  раздражен  не  столько доводами Пьетро
Креспи, сколько его бледностью.
      -- Плевал я на природу, -- заявил он. -- Я рассказал  вам
все,  чтобы  вы  не  беспокоили  себя  и не спрашивали ничего у
Ребеки.
     Но, заметив слезы на глазах Пьетро Креспи, он смягчился.
      -- Ну, ну, -- сказал он совсем другим тоном, -- если  все
дело  в  том,  что  вам  семья полюбилась, так на вашу долю еще
остается Амаранта.
     Хотя в своей воскресной проповеди  падре  Никанор  объявил
всем,  что  Хосе Аркадио и Ребека не являются братом и сестрой,
Урсула никогда не простила им этого брака.  Она  расценила  его
как  недопустимое  отсутствие  уважения  и в тот же день, когда
новобрачные вернулись из церкви, запретила им переступить порог
ее дома. Для нее они все равно  что  умерли.  Тогда  молодожены
сняли  домик напротив кладбища и обосновались в нем, захватив с
собой гамак Хосе Аркадио, на первых  порах  заменивший  им  всю
мебель.  В  брачную  ночь  молодую  укусил  за  ногу  скорпион,
притаившийся в ее туфле. У  Ребеки  отнялся  язык,  но  это  не
помешало  супругам  весьма шумно провести медовый месяц. Соседи
пугались криков, которые будили весь квартал до восьми  раз  за
ночь  и  до  трех  раз за время сиесты, и молились, чтобы такая
необузданная страсть не нарушила  покой  мертвых.  Один  только
Аурелиано  проявил  заботу  о  молодых  супругах.  Он  купил им
кое-какую мебель и давал деньги до тех пор, пока  Хосе  Аркадио
не  обрел  вновь  чувство  реальности  и  не занялся обработкой
прилегающих к его дому пустошей. Что касается Амаранты, то  она
так  и  не  смогла  подавить в себе враждебность к Ребеке, хотя
жизнь подарила ей удовлетворение, о котором она и  не  мечтала:
по желанию Урсулы, не знавшей, как загладить случившийся позор,
Пьетро  Креспи  продолжал  обедать  в  их  доме каждый вторник,
спокойно и с  достоинством  перенося  свое  несчастье.  В  знак
уважения  к  семье  он сохранил черную ленту на шляпе и находил
удовольствие в том, чтобы выказывать  свою  преданность  Урсуле
разными экзотическими подарками, вроде португальских сардин или
турецкого варенья из розовых лепестков; однажды он преподнес ей
даже  красивую  манильскую  шаль.  Амаранта  была  к нему очень
внимательна   и   ласкова.   Угадывала   его   вкусы,   срезала
отпоровшиеся  ниточки  с  манжет его рубашек, а ко дню рождения
вышила его инициалы на дюжине  носовых  платков.  По  вторникам
после  обеда,  когда  она  занималась  рукоделием в галерее, он
усердно развлекал ее. В этой девушке, к которой  Пьетро  Креспи
привык  относиться  как  к  ребенку,  он  открыл для себя новые
черты. Ей недоставало изящества, но зато  она  обладала  редкой
тонкостью  чувств и скрытой нежностью. Никто уже не сомневался,
что   Пьетро   Креспи   сделает   Амаранте    предложение.    И
действительно,  однажды во вторник он попросил ее выйти за него
замуж. Она не прервала своей работы. Дождалась, пока  перестали
гореть  уши,  придала своему голосу спокойную, уверенную, как у
зрелого человека, интонацию.
      -- Разумеется, выйду, Креспи, -- сказала она, -- но когда
мы получше узнаем друг друга. Спешка к добру не приводит.
     Урсула совсем запуталась.  Несмотря  на  свое  уважение  к
Пьетро Креспи, она никак не могла разобраться, хорошо или дурно
с   точки   зрения   морали   он   поступил  после  длительной,
закончившейся так скандально помолвки с Ребекой. В конце концов
она приняла его сватовство как свершившийся факт -- без  всякой
оценки,  потому  что никто не разделил с нею ее сомнений. Глава
семьи -- Аурелиано -- только  увеличил  смятение  матери  своим
загадочным и категорическим заявлением:
      -- Сейчас не время думать о свадьбах.
     Эти  слова  --  смысл  их  дошел  до Урсулы лишь несколько
месяцев спустя -- были единственным искренним мнением,  которое
мог  высказать  Аурелиано  в  тот  момент не только в отношении
свадьбы, но и по поводу любого другого  события,  кроме  войны.
Стоя  у  стены  в  ожидании расстрела, он и сам не сможет четко
объяснить себе,  как  была  выкована  та  цепь  незаметных,  но
неотвратимых   случайностей,   что  привела  его  сюда.  Смерть
Ремедиос потрясла его меньше, чем он опасался.  Она  вызвала  в
нем  чувство  глухого  бешенства,  постепенно  растворившееся в
пассивном, тоскливом ощущении обманутых надежд, подобном  тому,
что  он испытал, когда решил больше не общаться с женщинами. Он
отдался своей работе, но сохранил привычку играть  с  тестем  в
домино. Вечерние беседы в доме, погруженном в безмолвие траура,
укрепили  дружбу  мужчин.  "Женись снова, Аурелиано, -- говорил
ему дон Аполинар Москоте. -- У меня  еще  шесть  дочерей,  бери
любую".   Как-то   незадолго   до  выборов  коррехидор  Макондо
возвратился из своей очередной  поездки,  серьезно  озабоченный
политическим положением в стране. Либералы готовились развязать
войну.  Поскольку  в  ту  пору  Аурелиано  имел весьма туманное
представление  о  консерваторах  и  либералах,  тесть  простыми
словами   изложил  ему,  в  чем  состоит  разница  между  этими
партиями. Либералы, говорил он, -- это фасоны,  скверные  люди,
они  стоят  за  то,  чтобы  отправить  священников на виселицу,
ввести гражданский  брак  и  развод,  признать  равенство  прав
законнорожденных   и   незаконнорожденных   детей  и,  низложив
верховное  правительство,  раздробить  страну  --  объявить  ее
федерацией.  В противоположность им консерваторы -- это те, кто
получил бразды  правления  непосредственно  от  самого  Господа
Бога,  кто ратует за устойчивый общественный порядок и семейную
мораль, защищает Христа, основы власти и  не  хочет  допустить,
чтобы   страна   была   раскромсана.  Из  чувства  человечности
Аурелиано симпатизировал либералам во всем, что  касалось  прав
незаконнорожденных детей, но не мог понять, зачем нужно впадать
в  крайности  и  развязывать  войну  из-за  чего-то такого, что
нельзя потрогать  руками.  Ему  показалось  чрезмерным  усердие
тестя,  затребовавшего  на  время  выборов  в  лишенных  всяких
политических  страстей  городок  шесть  вооруженных  винтовками
солдат  с  сержантом  во  главе.  Солдаты не только прибыли, но
обошли все дома и конфисковали охотничьи ружья, мачете  и  даже
кухонные  ножи, а затем раздали мужчинам старше двадцати одного
года  голубые  листки  с  именами  кандидатов  консерваторов  и
розовые  -- с именами кандидатов либералов. В субботу, накануне
выборов,   дон   Аполинар   Москоте   лично   огласил   декрет,
запрещавший,  начиная  с  полуночи  и  в  течение сорока восьми
часов, торговать  спиртными  напитками  и  собираться  группами
числом  более  трех  человек,  если  это  не члены одной семьи.
Выборы прошли спокойно. В воскресенье, в восемь часов утра,  на
площади  была  установлена  деревянная  урна  под охраной шести
солдат. Голосование было совершенно свободным, в чем  Аурелиано
мог  убедиться  сам  --  почти  весь  день  он простоял рядом с
тестем, следя, чтобы никто не проголосовал больше одного  раза.
В   четыре   часа  дня  барабанная  дробь  возвестила  о  конце
голосования, и дон Аполинар Москоте опечатал  урну  ярлыком  со
своей  подписью. Вечером, сидя за партией в домино с Аурелиано,
он приказал сержанту сорвать ярлык и подсчитать голоса. Розовых
бумажек было почти столько  же,  сколько  голубых,  но  сержант
оставил  только  десять  розовых и пополнил недостачу голубыми.
Потом урну опечатали новым ярлыком, а на  следующий  день  чуть
свет отвезли в главный город провинции.
     "Либералы начнут войну", -- сказал Аурелиано. Дон Аполинар
даже не  поднял  взгляда  от своих фишек. "Если ты думаешь, что
из-за подмены бюллетеней, то  нет,  --  возразил  он.  --  Ведь
немного   розовых   в   урне  осталось,  чтобы  они  не  смогли
жаловаться".  Аурелиано  уяснил  себ