е  все  невыгоды  положения
оппозиции.  "Если  бы  я  бы  либералом, -- заметил он, -- я бы
начал войну из-за этой истории с бумажками". Тесть поглядел  на
него поверх очков.
      -- Ай,  Аурелиано,  --  сказал  он,  --  если  бы  ты был
либералом, ты бы не увидел, как меняют бумажки,  будь  ты  хоть
сто раз моим зятем.
     Возмущение в городе вызвали не результаты выборов, а отказ
солдат  вернуть  отобранные  ножи  и  охотничьи  ружья. Женщины
попросили Аурелиано добиться через тестя  возвращения  хотя  бы
кухонных  ножей.  Дон Аполинар Москоте объяснил ему под большим
секретом,  что  солдаты  увезли   конфискованное   оружие   как
вещественное   доказательство  подготовки  либералов  к  войне.
Цинизм этого заявления встревожил Аурелиано. Он  промолчал,  но
когда  однажды  вечером  Геринельдо Маркес и Магнифико Висбаль,
обсуждая в кругу друзей историю с кухонными  ножами,  спросили,
кто  он,  либерал,  или  консерватор, Аурелиано не колебался ни
минуты.
      -- Если обязательно надо быть кем-то,  то  я  лучше  буду
либералом, потому что консерваторы мошенники.
     На  следующий  день по настоянию друзей он зашел к доктору
Алирио Ногере,  якобы  показаться  по  поводу  болезни  печени.
Аурелиано  еще  не  имел никакого представления о том, для чего
нужна эта ложь. Доктор Алирио Ногера прибыл в Макондо несколько
лет назад с запасом безвкусных пилюль  и  медицинским  девизом,
казавшимся   всем   довольно   невразумительным:  "Клин  клином
вышибают". На самом деле Ногера только играл роль доктора.  Под
невинным  обличьем  врача-неудачника  скрывался  террорист. Его
высокие  гамаши  прятали  шрамы,  оставленные   на   щиколотках
кандалами за пять лет каторги. Когда его схватили после первого
мятежа  федералистов, ему удалось бежать на Кюрасао, одевшись в
сутану -- самое ненавистное для него  платье.  К  концу  своего
затянувшегося  изгнания,  вдохновленный радостными сообщениями,
которые   привозили   на   Кюрасао   политические    эмигранты,
стекавшиеся  туда  со  всех островов Карибского моря, он сел на
контрабандистскую  шхуну  и  появился  в   Риоаче   с   запасом
пузырьков,  наполненных  пилюлями,  состоявшими  всего  лишь из
чистого  сахара,  и  с  дипломом   Лейпцигского   университета,
подделанным  им  собственноручно.  В Риоаче он даже заплакал от
разочарования.  Туманные  предвыборные  надежды  охладили   пыл
федералистов,  которых  эмигранты изображали готовым взорваться
пороховым складом. Подавленный своей неудачей и  мечтая  теперь
только  об  одном  --  обрести  надежное место, где бы спокойно
можно было  дожидаться  старости,  мнимый  гомеопат  укрылся  в
Макондо.  Он  уже  несколько лет занимал узкую, набитую пустыми
пузырьками комнатушку в доме возле городской площади и  жил  за
счет  безнадежных  больных,  --  испробовав  все  средства, они
искали утешения в шариках из сахара. Пока дон Аполинар  Москоте
был  чисто  фиктивной властью, агитаторские наклонности доктора
оставались  без  применения.  Все  свое  время  он  тратил   на
воспоминания и борьбу с астмой. Приближающиеся выборы стали для
него  путеводной  нитью,  которая  помогла  ему  вновь отыскать
клубок ниспровержения  основ.  Он  наладил  связи  с  молодежью
города,  мало  искушенной  в  политике,  и  развернул  тайную и
упорную  подстрекательскую  кампанию.  Многочисленные   розовые
бумажки,  появившиеся  в  урне  и  приписанные доном Аполинаром
Москоте легкомыслию, свойственному молодости, были частью плана
Ногеры, он заставил своих  учеников  проголосовать:  пусть  они
сами  убедятся,  что выборы всего лишь фарс. "Действенно только
насилие", -- говорил он им. Большая часть друзей Аурелиано была
одержима идеей уничтожения консервативного  строя,  но  они  не
решались  посвятить  Аурелиано в свои планы, опасаясь не только
его  родственных  связей  с  коррехидором,  но  и   замкнутого,
уклончивого  характера.  К тому же было известно, что Аурелиано
по указанию тестя голосовал голубым бюллетенем. Таким  образом,
лишь  простая  случайность открыла его политические симпатии, и
только из чистого любопытства сделал он этот  сумасбродный  шаг
-- пошел к доктору лечиться от болезни, которой у него не было.
В  грязной,  как  свинарник,  комнатушке,  пропахшей паутиной и
камфарой, он увидел некое подобие  одряхлевшей  игуаны,  легкие
этого существа при дыхании издавали свистящий звук. Ни о чем не
спросив, доктор подвел Аурелиано к окну и исследовал внутреннюю
сторону  его  нижнего века. "Не здесь, -- сказал Аурелиано, как
ему велели. Потом нажал кончиками пальцев на печень и прибавил:
-- Я испытываю боль вот тут, она  не  дает  мне  спать".  Тогда
доктор  Ногера  закрыл  окно  под  тем предлогом, что в комнате
слишком много солнца, и простыми словами объяснил  ему,  почему
долг  патриота  --  убивать консерваторов. В течение нескольких
дней Аурелиано носил в кармане рубашки пузырек. Каждые два часа
он доставал его, вытряхивал на ладонь три горошины,  забрасывал
их  все  разом  в рот, а затем медленно растворял на языке. Дон
Аполинар Москоте подтрунивал над его  верой  в  гомеопатию,  но
участники  заговора  признали  в  нем  своего. А в заговор были
втянуты почти все сыновья старожилов Макондо, хотя никто из них
толком не знал, в чем, собственно, будут выражаться предстоящие
им действия. Однако когда доктор открыл  Аурелиано  эту  тайну,
тот сразу вышел из заговора. Хотя Аурелиано был тогда убежден в
необходимости уничтожения режима консерваторов, замыслы доктора
привели   его   в   содрогание.   Алирио   Ногера  был  адептом
индивидуального террора. Его план  сводился  к  согласованному,
одновременному  осуществлению  множества  убийств, чтобы единым
ударом    общенационального    масштаба     уничтожить     всех
правительственных   чиновников   вместе   с  их  семьями,  и  в
особенности их детей мужского пола, и таким образом  стереть  с
лица  земли самое семя консерватизма. Дон Аполинар Москоте, его
супруга и шесть дочерей были, разумеется, включены в список.
      -- Никакой вы не либерал, -- сказал ему  Аурелиано,  даже
не изменившись в лице. -- Вы просто мясник.
      -- В  таком случае, -- ответил доктор так же спокойно, --
возврати мне пузырек. Он больше тебе не нужен.
     Только через полгода Аурелиано стало известно, что  доктор
признал    его    безнадежно    непригодным    для    действия,
сентиментальным неудачником с  пассивным  характером  и  вполне
определившейся   склонностью  к  одиночеству.  Друзья  пытались
припугнуть Аурелиано, опасаясь, как бы он  не  выдал  заговора.
Аурелиано  успокоил  их:  он никому не скажет ни слова, но в ту
ночь, когда они отправятся убивать семью Москоте,  он  встретит
их  на  пороге  и  будет  защищать  вход  в  дом. Его решимость
произвела на заговорщиков  такое  впечатление,  что  исполнение
плана  отложили  на  неопределенный  срок.  Именно тогда Урсула
зашла  посоветоваться  с  сыном  о  свадьбе  Пьетро  Креспи   и
Амаранты, и тот ответил ей, что сейчас не время об этом думать.
Уже  целую  неделю  Аурелиано носил за пазухой допотопного вида
пистолет и следил за своими друзьями. Пообедав, он  теперь  шел
пить кофе к Хосе Аркадио и Ребеке, которые уже начали понемногу
приводить  в  порядок  свой  дом,  а после шести вечера играл с
тестем  в  домино.  Поутру,  во  время  завтрака,  беседовал  с
Аркадио, превратившимся в рослого парня, и обнаружил, что тот с
каждым  днем  приходит  все  в  больший восторг из-за очевидной
неизбежности войны. У себя в школе, где рядом  с  детьми,  едва
начавшими  говорить,  сидели  великовозрастные  верзилы, годами
старше   самого   учителя,   Аркадио    заразился    лихорадкой
либерализма.  Он  разглагольствовал о том, что надо поставить к
стенке   падре   Никанора,   превратить   церковь   в    школу,
провозгласить  свободу  любви.  Аурелиано  старался умерить его
порывы. Советовал ему быть поблагоразумнее и  поосторожнее.  Но
Аркадио   был  глух  к  спокойным  доводам  и  здравому  смыслу
Аурелиано и при всем честном народе обвинил его  в  слабодушии.
Аурелиано  ждал.  Наконец  в первых числах декабря в мастерскую
ворвалась охваченная тревогой Урсула.
      -- Началась война!
     На самом деле война шла уже три  месяца.  По  всей  стране
было  введено  военное положение. Только один человек в Макондо
узнал об этом своевременно  --  дон  Аполинар  Москоте,  но  он
поостерегся  делиться  новостью  даже  со  своей женой, пока не
прибудет  военный  отряд,  имевший  приказ  вступить  в   город
внезапно.  Солдаты  вошли  без всякого шума, еще до рассвета, с
двумя легкими артиллерийскими орудиями, в которые были впряжены
мулы, и заняли школу под казарму. Шесть часов  вечера  объявили
комендантским  часом.  В каждом доме была проведена реквизиция,
более решительная, чем первая, --  на  этот  раз  забрали  даже
земледельческий  инвентарь.  Доктора Ногеру волоком вытащили из
дому, привязали к дереву на городской площади и расстреляли без
суда и следствия. Падре Никанор  пытался  повлиять  на  военных
своим чудом вознесения, но один из солдат стукнул его прикладом
по  голове. Возбуждение либералов угасло и сменилось молчаливым
ужасом. Аурелиано,  бледный,  замкнувшийся  в  себе,  продолжал
играть  в  домино с тестем. Он понял, что власть дона Аполинара
Москоте, несмотря  на  присвоенный  ему  титул  гражданского  и
военного  правителя  города, снова стала фиктивной. Все решения
принимал командовавший гарнизоном капитан, который каждое  утро
выдумывал  какой-нибудь  новый,  чрезвычайный  побор  на  нужды
защитников общественного порядка. Четыре  его  солдата  вырвали
женщину,  укушенную  бешеной собакой, из рук ее родных и забили
насмерть прикладами прямо посреди улицы. В  воскресенье,  через
две  недели  после  оккупации  города,  Аурелиано  вошел  в дом
Геринельдо Маркеса и попросил  чашку  кофе  --  без  сахара  по
свойственной  ему  умеренности.  Когда  они  остались вдвоем на
кухне, Аурелиано придал своему голосу  властность,  которой  за
ним раньше никогда не замечали. "Готовь ребят, -- сказал он. --
Мы пойдем на войну". Геринельдо Маркес не поверил ему.
      -- С каким оружием? -- спросил он.
      -- С ихним, -- ответил Аурелиано.
     Во   вторник   ночью  была  проведена  безрассудно  смелая
операция: двадцать один человек, все моложе тридцати  лет,  под
командой  Аурелиано  Буэндиа,  вооруженные  столовыми  ножами и
наточенными железками, захватили врасплох  гарнизон,  завладели
винтовками  и  расстреляли  на  площади  капитана и тех четырех
солдат, что убили женщину.
     В эту же ночь,  когда  с  площади  еще  доносились  залпы,
Аркадио  был назначен гражданским и военным правителем Макондо.
Те из повстанцев, кто был  женат,  едва  успели  проститься  со
своими  женами,  прежде  чем  покинуть  их  на  волю судьбы. На
рассвете, приветствуемый освобожденным от  террора  населением,
отряд  Аурелиано  ушел из Макондо, чтобы соединиться с войсками
революционного  генерала  Викторио  Медины,  двигавшегося,   по
последним сообщениям, на Манауре. Перед уходом Аурелиано извлек
дона  Аполинара  Москоте  из  шкафа.  "Не волнуйтесь, тесть, --
сказал он. -- Новая власть  гарантирует  своим  честным  словом
личную  неприкосновенность  вам  и  вашей  семье". Дон Аполинар
Москоте с большим трудом разобрался,  что  мятежник  в  высоких
сапогах,  с винтовкой за плечами и его зять, с которым он играл
в домино до девяти часов вечера, одно и то же лицо.
      -- Аурелито, это безрассудство, -- воскликнул он.
      -- Это не безрассудство,  --  сказал  Аурелиано.  --  это
война.  И не называйте меня больше Аурелито, отныне я полковник
Аурелиано Буэндиа.

     x x x

     Полковник   Аурелиано   Буэндиа   поднял   тридцать    два
вооруженных  восстания и все тридцать два проиграл. У него было
семнадцать детей мужского пола от семнадцати разных  женщин,  и
все  его  сыновья были убиты один за другим в одну-единственную
ночь, прежде чем старшему из них исполнилось тридцать пять лет.
Сам он  уцелел  после  четырнадцати  покушений  на  его  жизнь,
семидесяти  трех  засад, расстрела и чашки кофе с такой порцией
стрихнина, которая могла  бы  убить  лошадь.  Он  отказался  от
ордена  Почета,  пожалованного  ему  президентом республики. Он
стал верховным главнокомандующим революционных сил,  облеченным
судебной  и  военной  властью,  простиравшейся от одной границы
страны до другой, и человеком, которого  правительство  боялось
больше  всего, но ни разу не разрешил себя сфотографировать. Он
отклонил пожизненную пенсию, предложенную ему после войны, и до
глубокой старости жил на доход от золотых рыбок, изготовляя  их
в  своей  мастерской  в  Макондо. Несмотря на то, что он всегда
сражался впереди своих солдат, единственная полученная им  рана
была  нанесена  ему  его  же собственной рукой после подписания
Неерландской капитуляции, положившей конец гражданским  войнам,
длившимся  почти  двадцать  лет.  Он  выстрелил себе в грудь из
пистолета,  и  пуля  вышла  через  спину,  не  задев  жизненных
центров.  От  всего  этого осталась только названная его именем
улица в Макондо.
     Но, как сам он признался в старости, незадолго до  смерти,
ни  о  чем  подобном  он  и не мыслил в то утро, когда во главе
отряда из  двадцати  одного  человека  покинул  Макондо,  чтобы
примкнуть к войскам генерала Викторио Медины.
      -- Мы  оставляем город на тебя, -- вот все, что он сказал
Аркадио, уходя.  --  Оставляем  в  порядке,  смотри,  к  нашему
возвращению здесь должно быть еще лучше.
     Аркадио   истолковал   его   наказ   весьма   своеобразно.
Вдохновляясь цветными вкладками одной из книг  Мелькиадеса,  он
придумал  себе  мундир  с  маршальскими  галунами и эполетами и
подвесил к  поясу  саблю  с  золотыми  кистями,  принадлежавшую
расстрелянному  капитану.  Затем  установил  оба артиллерийских
орудия у въезда в город, одел  в  военную  форму  своих  бывших
учеников,  распаленных его зажигательными воззваниями, вооружил
их и отправил маршировать по улицам, чтобы создать  у  человека
со  стороны  впечатление  неприступности  города.  Хитрость его
оказалась палкой о двух  концах:  действительно,  правительство
почти   целый  год  не  осмеливалось  отдать  приказ  атаковать
крепость Макондо, но когда наконец  решилось,  то  обрушило  на
город  столь значительные силы, что сопротивление было сломлено
за полчаса. С самого начала своего правления Аркадио  обнаружил
большую  любовь  к  декретам.  Иногда  он  оглашал  до  четырех
декретов в день, приказывая все, что взбредет в голову. Он ввел
обязательную воинскую повинность с восемнадцати  лет,  объявил,
что   животные,   оказавшиеся  на  улице  после  шести  вечера,
рассматриваются  как  общественное  достояние,  обязал   мужчин
пожилого  возраста  носить  на  рукаве красную повязку. Заточил
падре Никанора в  его  доме,  воспретив  выходить  под  страхом
расстрела,  и позволял служить мессы и бить в колокола только в
тех случаях, когда праздновали  победу  либералов.  Чтобы  всем
было ясно, что шутить он не намерен, Аркадио приказал отделению
солдат тренироваться на городской площади, расстреливая чучело.
Сначала  никто  не  принимал  этого всерьез. В конце концов эти
солдаты  были  всего  лишь  мальчики,  школьники,  играющие  во
взрослых.  Но  однажды  ночью,  когда Аркадио вошел в заведение
Катарино,  трубач   оркестра   рассмешил   общество,   встретив
новоиспеченного  начальника  сигналом  фанфары.  Аркадио  велел
расстрелять трубача за неуважение к властям. Тех, кто осмелился
протестовать, он посадил в колодки в  одной  из  комнат  школы,
распорядившись  держать  их  на  хлебе  и  воде. "Ты убийца! --
каждый  раз  кричала  ему  Урсула,  услышав  об  очередном  его
самоуправстве.  -- Когда Аурелиано узнает, он расстреляет тебя,
и я первая обрадуюсь". Но все было напрасно. Аркадио  продолжал
сильнее и сильнее закручивать гайки своей ненужной жестокости и
наконец  превратился  в  самого  бесчеловечного  из правителей,
каких видел Макондо.  "Теперь  они  почувствовали  разницу,  --
сказал  как-то  Аполинар  Москоте.  -- Вот он -- их либеральный
рай". Эти слова передали Аркадио. Во главе солдатского  патруля
он  взял  штурмом  дом  дона  Аполинара Москоте, разнес в щепки
мебель, высек его дочерей, а самого бывшего коррехидора поволок
по улице в  казарму.  Узнав  о  случившемся,  Урсула  бросилась
бежать  через  весь  город,  вопя  от  стыда и яростно потрясая
просмоленной плетью;  когда  она  ворвалась  во  двор  казармы,
отделение  уже выстроилось для расстрела дона Аполинара Москоте
и Аркадио собирался лично скомандовать "пли".
      -- Посмей только, ублюдок! -- крикнула Урсула. Прежде чем
Аркадио успел опомниться, она  обрушила  на  него  первый  удар
тяжелой плети из бычьих жил. "Посмей только, убийца, -- кричала
она. -- И меня тоже убей, шлюхин ты сын. По крайней мере мне не
придется плакать от стыда, что я вырастила такое чудовище". Она
безжалостно  хлестала  Аркадио плетью и преследовала его до тех
пор, пока он не забился в самый дальний угол двора, свернувшись
как улитка. Дон Аполинар  Москоте,  привязанный  к  столбу,  на
котором  до  этого  висело  изрешеченное пулями чучело, был без
сознания. Парни из  отделения  разбежались,  опасаясь,  как  бы
Урсула  не излила остаток своего возмущения на них. Но она даже
не  поглядела  в  их  сторону.  Бросив  растерзанного  Аркадио,
рычащего  от  боли  и  бешенства,  она  отвязала дона Аполинара
Москоте и увела домой. А прежде чем покинуть казарму, выпустила
на волю всех колодников.
     С  этого  времени  управлять  городом  стала  Урсула.  Она
восстановила   воскресную   мессу,   отменила  ношение  красных
нарукавных повязок и объявила недействительйыми строгие декреты
Аркадио. И все же, несмотря  на  проявленное  мужество,  Урсула
втайне  оплакивала  свою судьбу. Она чувствовала себя настолько
одинокой, что стала искать спасения  в  обществе  забытого  под
каштаном  мужа. "Смотри, до чего мы дожили, -- говорила она ему
под шум июньского дождя, грозившего размыть навес из  пальмовых
листьев.  --  Дом  наш  опустел, сыновья разбрелись кто куда, и
опять мы с тобой одни". Но Хосе Аркадио Буэндиа, погруженный  в
пучину  безумия, был глух к ее жалобам. Утратив рассудок, он на
первых  порах  еще  объявлял  домашним   властным   тоном,   на
искаженной латыни о своих неотложных ежедневных потребностях. А
в  краткие  минуты  просветления  жаловался  Амаранте,  которая
носила ему пищу, на  свои  самые  докучные  немочи  и  послушно
позволял  ей ставить ему банки и горчичники. Но к тому времени,
когда Урсула начала приходить под каштан со  своими  горестями,
он  уже  потерял  всякую связь с действительностью. Он сидел на
своей скамеечке, а Урсула по частям мыла его и  рассказывала  о
семейных  делах. "Аурелиано вот уже больше четырех месяцев, как
ушел на войну, и мы о нем ничего не  знаем,  --  говорила  она,
растирая   мужу  спину  намыленной  тряпкой.  --  Хосе  Аркадио
вернулся, он выше тебя  ростом  и  весь  расшит  крестиком,  да
только  от  него  нашему  дому  ничего,  кроме  стыда, нет". Ей
показалось, что плохие  новости  огорчают  мужа.  И  тогда  она
начала  обманывать  его.  "Наболтала  я тут, не верь ты мне, --
говорила она, посыпая золой его экскременты и собирая их  затем
на  лопату.  --  Богу  было угодно, чтобы Хосе Аркадио и Ребека
поженились, и теперь они очень счастливы". Она научилась  лгать
совсем  правдоподобно  и  в  конце  концов  сама стала находить
утешение в своих  вымыслах.  "Аркадио  уже  серьезный  и  очень
смелый  мужчина,  --  говорила  она.  -- И такой бравый в своем
мундире,  да  еще  при  сабле".  Это   было   все   равно   что
разговаривать  с мертвецом, ведь Хосе Аркадио Буэндиа уже ничто
не радовало и не печалило. Но Урсула  продолжала  беседовать  с
мужем.  Видя,  какой  он  кроткий,  ко  всему безразличный, она
решила отвязать его.  Освобожденный  от  веревок,