ышала,   как   он   заплакал.  Плач  был  жалобный  и  такой
отчетливый, что спавший рядом Хосе Аркадио Буэндиа проснулся  и
обрадовался:  наверное,  ребенок родится чревовещателем. Другие
предсказывали,  что  он  будет  ясновидящим.  Сама  же   Урсула
содрогнулась от внезапной уверенности, что это утробное рычание
-- первый  предвестник страшного свиного хвоста, и стала молить
Бога уничтожить ребенка у нее в чреве. Но в прозрении  старости
она  поняла  и неоднократно затем повторяла, что плач ребенка в
животе матери не признак его чревовещательских или  пророческих
дарований,  а  безошибочное  указание на неспособность к любви.
Эта переоценка сына внезапно пробудила в ней  всю  ту  жалость,
которую  она  ему  недодала. В противоположность сыну Амаранта,
чья душевная черствость пугала  Урсулу,  чья  затаенная  горечь
печалили  ее,  теперь  показалась  матери  воплощением  женской
нежности,  и  с  проницательностью,  порожденной  состраданием,
Урсула  поняла,  что  несправедливые  мучения, которым Амаранта
подвергла Пьетро Креспи, объясняются вовсе  не  жаждой  мщения,
как   все   думали,  а  медленная  пытка,  исковеркавшая  жизнь
полковника Геринельдо Маркеса, вызвана отнюдь не злым, желчным,
неизлечимым горем, как все считали. На самом деле и то и другое
было  следствием  борьбы  не  на  жизнь,  а  на  смерть   между
безграничной любовью и непреодолимой трусостью, в конце концов,
в  этой  борьбе  восторжествовал  неразумный  страх, неотступно
терзавший измученное сердце Амаранты. В ту  пору  Урсула  стала
все чаще произносить имя Ребеки, она вызывала в памяти ее образ
с  прежней любовью, усиленной запоздалым раскаянием и внезапным
восхищением, она поняла, что только Ребека, та, которая не была
вскормлена ее молоком, а ела землю земли и известку стен, та, в
чьих  жилах  текла  не  кровь  Буэндиа,  а  неизвестная   кровь
неизвестных,  кости  которых продолжали клохтать даже в могиле,
Ребека с нетерпеливым сердцем, Ребека с необузданным лоном,  --
единственная  из  всех  обладала  той  безудержной смелостью, о
которой Урсула мечтала для отпрысков своего рода.
      -- Ребека, -- бормотала она, ощупывая стены,  --  как  мы
были к тебе несправедливы!
     Все  считали,  что  Урсула  просто  бредит, особенно после
того, как ей вздумалось ходить,  вытянув  вперед  правую  руку,
наподобие  архангела  Гавриила.  Однако  Фернанда заметила, что
мрак этого бреда освещается иной раз солнцем здравомыслия, ведь
Урсула могла без запинки ответить, сколько  денег  потрачено  в
доме  за прошедший год. Та же мысль появилась у Амаранты, когда
однажды на кухне ее мать, помешивая в горшке суп и не зная, что
ее слушают, сказала вдруг, что ручная  мельница  для  кукурузы,
купленная  у  первых  цыган и исчезнувшая еще до того, как Хосе
Аркадио шестьдесят пять раз объездил вокруг света, стоит до сих
пор у Пилар Тернеры. Тоже почти достигшая столетнего  возраста,
но  крепкая  и  живая,  несмотря  на  невероятную свою толщину,
которой пугались дети, как некогда голуби пугались ее  звонкого
смеха,  Пилар  Тернера  не  удивилась  словам  Урсулы,  она уже
начинала убеждаться, что недремлющая мудрость стариков  нередко
оказывается проницательнее, чем карты.
     Тем не менее, когда Урсула обнаружила, что у нее не хватит
времени  утвердить  Хосе  Аркадио  в его призвании, она впала в
уныние. Стала попадать впросак, пробуя  разглядеть  глазами  те
предметы,  которые  гораздо  яснее  видела  с помощью интуиции.
Однажды утром вылила на голову мальчика содержимое чернильницы,
думая, что это цветочная вода. В своем упорном желании  во  все
вмешиваться, она делала промах за промахом, чувствовала, как на
нее  все  чаще  обрушиваются  приступы тоски, и тщетно пыталась
вырваться из паутины мрака, опутывающей ее все больше и больше.
Тогда-то Урсуле и пришло в голову, что ее  промахи  --  это  не
свидетельство  первой  победы,  одержанной над ней дряхлостью и
тьмой, а следствие какого-то повреждения  в  самом  времени  --
порчи  времени.  Раньше, думала она, пока Бог не плутовал еще с
месяцами и годами вроде турка, отмеряющего вам ярд перкаля, все
шло по-иному. Теперь же не только дети  вырастают  быстрее,  но
даже  чувствуют  люди  не  так,  как раньше. Не успела Ремедиос
Прекрасная вознестись душой и телом  на  небо,  а  бессовестная
Фернанда  тут  же  стала  ворчать по углам, зачем у нее забрали
простыни. Не успели  еще  остыть  в  могилах  тела  шестнадцати
Аурелиано,  как  Аурелиано Второй уже снова привел к себе толпу
пьяниц играть на аккордеоне  и  наливаться  шампанским,  словно
умерли  не  христиане,  а  собаки  и  этот  сумасшедший дом, на
который ушло столько ее здоровья и столько фигурок из  леденца,
был  создан  лишь для того, чтобы превратиться в вертеп порока.
Пока укладывали сундук Хосе Аркадио, Урсула, перебирая  горькие
воспоминания, спрашивала себя, не лучше ли лечь в могилу и быть
засыпанной  землей,  и бесстрашно вопрошала Бога, действительно
ли он считает, что люди сделаны из  железа  и  могут  перенести
столько  мук  и страданий; но, спрашивая и вопрошая, она только
больше запутывалась, и в ней поднималось непреодолимое  желание
начать   говорить  все,  что  взбредет  в  голову,  как  делают
чужеземцы, позволить себе наконец взбунтоваться хотя бы на один
миг, на тот короткий миг, которого она  так  горячо  жаждала  и
только  раз  откладывала,  сделав  самоотречение основой своего
существования; ей страстно хотелось плюнуть хоть  один  раз  на
все,  вывалить из сердца необъятные груды дурных слов, которыми
она вынуждена была давиться в течение целого века покорности.
      -- Гадина! -- крикнула Урсула.
     Амаранта, начавшая складывать в сундук одежду, решила, что
мать укусил скорпион.
      -- Где он? -- испуганно спросила она.
      -- Кто?
      -- Скорпион, -- объяснила Амаранта.
     Урсула ткнула пальцем в сердце.
      -- Здесь, -- сказала она.
     В  один  из  четвергов,  в  два  часа  дня,  Хосе  Аркадио
отправился  в семинарию. Урсула всегда будет помнить его таким,
каким представляла себе при расставании, -- худым и  серьезным,
не   пролившим,   как   она  его  и  учила,  ни  единой  слезы,
задыхающимся от  жары  в  костюмчике  из  зеленого  вельвета  с
медными  пуговицами  и  с накрахмаленным бантом у ворота. Когда
Хосе Аркадио ушел, в столовой остался  резкий  запах  цветочной
воды, которой Урсула поливала мальчику голову, чтобы легче было
находить  его  в  доме.  Пока  шла  прощальная  трапеза,  семья
скрывала свое волнение за веселой болтовней и с  преувеличенным
воодушевлением  откликалась  на шутки падре Антонио Исабеля. Но
когда   унесли   обитый   бархатом   сундук    с    серебряными
наугольниками,  все  почувствовали  себя  так,  словно  из дома
вынесли гроб. Полковник Аурелиано Буэндиа отказался участвовать
в проводах.
      -- Только одного нам недоставало,  --  пробурчал  он  под
нос, -- святейшего папы.
     Через  три месяца Аурелиано Второй и Фернанда отвезли Меме
в монастырскую школу и  возвратились  с  клавикордами,  которые
заняли место пианолы. Как раз в это время Амаранта начала ткать
себе погребальный саван. Банановая лихорадка уже поуспокоилась.
Коренные  жители  Макондо обнаружили, что они оттерты на задний
план чужеземцами, но, с трудом сохранив свои  прежние  скромные
доходы, они все же испытывали радость, будто им посчастливилось
спастись  во  время  кораблекрушения.  В  доме  Буэндиа все еще
продолжали приглашать к столу толпы гостей,  и  былая  семейная
жизнь  восстановилась лишь через несколько лет, когда перестала
существовать   банановая    компания.    Однако    традиционное
гостеприимство  претерпело  основательные изменения, потому что
теперь власть перешла в  руки  Фернанды.  Урсула  находилась  в
изгнании  в стране тьмы, Амаранта с головой погрузилась в шитье
савана, и  бывшая  кандидатка  на  королевский  престол  обрела
полную   свободу  выбирать  сотрапезников  по  своему  вкусу  и
навязывать им  строгие  правила,  внушенные  ей  родителями.  В
городе,   потрясенном   вульгарностью,   с   которой  чужеземцы
расточали свои легко нажитые состояния, дом  Буэндиа  благодаря
суровой  руке  Фернанды  превратился  в оплот отживших обычаев.
Фернанда считала порядочными людьми только  тех,  кто  не  имел
ничего  общего  с  банановой  компанией.  Даже  ее деверь, Хосе
Аркадио  Второй,  пал  жертвой  ее  дискриминаторского  рвения,
потому  что в сумятице первых дней банановой лихорадки он снова
продал  своих  великолепных   бойцовых   петухов   и   поступил
надсмотрщиком на плантации.
      -- Чтобы  ноги  его  здесь не было, пока на нем зараза от
этих чужеземцев, -- сказала Фернанда.
     Жизнь  в  доме  сделалась  такой  суровой,  что  Аурелиано
Второму  стало  определенно  уютнее у Петры Котес. Сначала, под
тем предлогом, что хочет  облегчить  супруге  бремя  забот,  он
перенес  к  наложнице свои пиршества. Потом, под тем предлогом,
что скот утрачивает  плодовитость,  переместил  к  ней  хлев  и
конюшни.  И  наконец,  под  тем предлогом, что в ее доме не так
жарко, перетащил туда маленькую контору,  где  вел  свои  дела.
Когда  Фернанда  заметила, что превратилась в соломенную вдову,
было уже поздно. Аурелиано Второй почти не ел дома, он  являлся
только   ночевать.  Это  была  единственная  его  дань  внешним
приличиям; впрочем, она никого не  обманывала.  Как-то  раз  он
оплошал, и утро застало его в постели Петры Котес. Вопреки всем
ожиданиям  он не услышал от жены не только ни малейшего упрека,
но даже самого легкого вздоха  обиды,  однако  в  тот  же  день
Фернанда  отправила  в дом любовницы два сундука с его одеждой.
Отправила среди бела дня и приказала нести посредине улицы,  на
виду  у  всего  города, думая, что заблудший супруг не вытерпит
позора  и  со  склоненной  выей  вернется  в  стойло.  Но  этот
героический  жест  только  еще  раз  доказал,  как  плохо знала
Фернанда характер своего  мужа  и  нравы  Макондо,  не  имевшие
ничего  общего  с  нравами  ее  родителей, -- каждый, кто видел
сундуки, говорил себе, что вот наконец-то  завершилась,  как  и
следовало ожидать, история, интимные подробности которой ни для
кого  уже  не были тайной. Аурелиано же отпраздновал дарованную
ему свободу трехдневным пиром. К довершению  несчастий  супруги
она  в  своих темных и длинных одеяниях, со своими вышедшими из
моды   медальонами    и    неуместной    гордостью    выглядела
преждевременно  постаревшей,  между  тем как облаченная в яркие
платья из натурального шелка  любовница,  глаза  которой  сияли
радостью  от  сознания,  что  ее попранные права восстановлены,
казалось,  цвела  второй  молодостью.  Аурелиано  Второй  снова
отдался Петре Котес, отдался с юным пылом, как в былые времена,
когда  она  спала  с  ним  потому,  что  принимала  его  за его
брата-близнеца, и, живя с  обоими  братьями,  думала,  что  Бог
послал  ей  невиданное  счастье  -- мужчину, умеющего любить за
двоих. Вновь возродившаяся  страсть  была  неутолимой:  не  раз
случалось,  уже  сев за стол, они посмотрят друг другу в глаза,
ни слова не сказав, закроют кастрюли крышками и отправляются  в
спальню  --  умирать  от голода и любви. Вдохновленный тем, что
ему  довелось  увидеть  во  время  своих   тайных   вылазок   к
французским гетерам, Аурелиано Второй купил Петре Котес кровать
с  балдахином,  как  у  архиепископа, повесил на окна бархатные
шторы, покрыл потолок и стены спальни  огромными  зеркалами  из
горного   хрусталя.   Он   стал   еще   большим  весельчаком  и
сумасбродом, чем прежде. Каждый день, в одиннадцать часов утра,
поезд доставлял ему ящики с шампанским и бренди. Возвращаясь  с
ними  со  станции,  Аурелиано Второй увлекал за собой, словно в
импровизированной кумбиамбе (*18), любое человеческое существо,
попадавшееся ему навстречу, -- местное  или  пришлое,  знакомое
или  незнакомое,  без  всякого  разбора. Он соблазнил зазывными
жестами даже увертливого сеньора Брауна, объясняющегося  только
на  своем  непонятном  языке,  и  тот  несколько  раз мертвецки
напивался в доме Петры Котес, а  однажды  даже  заставил  своих
злых  немецких овчарок, повсюду его сопровождавших, плясать под
техасские песни, которые он сам кое-как  промямлил  под  музыку
аккордеона.
      -- Плодитесь,   коровы!  --  кричал  Аурелиано  Второй  в
приступе веселья. -- Плодитесь, жизнь коротка!
     Никогда еще он не выглядел лучше, чем в ту  пору,  никогда
еще  его  не  любили  больше, никогда его скот не размножался с
такой необузданностью. Для бесконечных пиршеств  было  зарезано
столько  телят, свиней и кур, что земля во дворе стала черной и
вязкой  от  крови.  Сюда  без   конца   выбрасывали   кости   и
внутренности,  сваливали  объедки,  и  приходилось  чуть  ли не
каждый час сжигать все  это,  чтобы  ауры  (*19)  не  выклевали
гостям  глаза.  Аурелиано  Второй  потолстел,  лицо  его  стало
багрово-фиолетовым,  расплылось  и  напоминало   теперь   морду
черепахи,  а все по вине его чудовищного аппетита, с которым не
мог сравниться даже аппетит Хосе Аркадио после его  возвращения
из  кругосветных  скитаний.  Слава  о невероятной прожорливости
Аурелиано   Второго,    его    неслыханном    мотовстве,    его
непревзойденном   гостеприимстве  вышла  за  пределы  долины  и
привлекала внимание самых знаменитых  чревоугодников.  Со  всех
концов  побережья в Макондо прибывали легендарные обжоры, чтобы
принять  участие  в  безрассудных  гастрономических   турнирах,
проводившихся  в  доме  Петры Котес. Аурелиано Второй неизменно
одерживал победу  над  всеми  до  той  роковой  субботы,  когда
явилась  Камила Сагастуме, женщина, напоминавшая своими формами
тотемическую  скульптуру  и  известная  во  всей   стране   под
выразительной  кличкой  Слониха.  Состязание  длилось  до  утра
вторника. Уничтожив за  первые  сутки  теленка  с  гарниром  из
маниоки,  ямса  и  жареных бананов и выпив, кроме того, полтора
ящика шампанского, Аурелиано Второй  был  совершенно  уверен  в
своей  победе.  Он  считал,  что  в  нем больше воодушевления и
жизни, чем в его невозмутимой сопернице; стиль еды у  нее  был,
конечно,  более  профессиональным, но именно поэтому он вызывал
меньше восторга у переполнявшей дом разношерстной публики. В то
время как Аурелиано Второй, в жажде победы забыв все  приличия,
рвал  мясо  зубами, Слониха рассекала его на части с искусством
хирурга  и  ела  не  торопясь,  даже   испытывая   определенное
удовольствие.  Была  она  огромной  и  толстой,  но  чудовищная
тучность   вознаграждалась   нежной   женственностью:   Слониха
обладала  таким  красивым  лицом,  такими  изящными  и холеными
руками и таким непреодолимым обаянием, что, когда она  вошла  в
дом,  Аурелиано  Второй  вполголоса  заметил,  что предпочел бы
провести турнир не за столом, а в постели. А когда  он  увидел,
как  Слониха расправилась с целым телячьим окороком, не нарушив
при этом ни одного правила благовоспитанности  самого  высокого
класса,  он  совершенно  серьезно  заявил,  что это деликатное,
очаровательное и ненасытное хоботное  является  в  определенном
смысле  идеальной  женщиной.  И  он не ошибся. Слухи о том, что
Слониха  --  прожорливый  орел-ягнятник,  предшествовавшие   ее
появлению,  не  имели  оснований.  Она  была  не мясорубкой для
перемалывания быков, не бородатой женщиной из греческого цирка,
как говорили, а директрисой школы  пения.  Мастерски  поглощать
пищу  она  научилась,  будучи  уже почтенной матерью семейства,
когда пыталась найти способ заставить своих детей больше  есть,
но  не  с  помощью искусственного возбуждения аппетита, а путем
создания полного  душевного  покоя.  Ее  проверенная  практикой
теория  основывалась  на  том, что человек, у которого все дела
совести в совершенном порядке, способен есть  без  перерыва  до
тех пор, пока не устанет. Таким образом, она бросила свою школу
и  семейный  очаг  не  из спортивного честолюбия, а по причинам
морального  порядка  --  чтобы  вступить   в   единоборство   с
человеком,  прославившимся  на  всю  страну  как  беспринципный
обжора. Лишь только  Слониха  увидела  Аурелиано  Второго,  она
сразу  же  поняла,  что  ее  соперника  подведет  не желудок, а
характер. И действительно, к концу первой  ночи  она  сохранила
всю  свою  боеспособность, а Аурелиано Второй истощил свои силы
смехом и болтовней. Они поспали четыре часа. Затем каждый выпил
сок от пятидесяти апельсинов, восемь  литров  кофе  и  тридцать
сырых  яиц.  На  второе утро, после долгих часов бодрствования,
прикончив  двух  свиней,  гроздь   бананов   и   четыре   ящика
шампанского,  Слониха  стала подозревать, что Аурелиано Второй,
сам того не ведая, открыл ее собственный метод, но в отличие от
нее  открыл  совершенно  стихийно.  Итак,  противник   оказался
опаснее,  чем  она  предполагала.  Между тем, когда Петра Котес
принесла на стол двух жареных индеек, Аурелиано Второй был  уже
на шаг от апоплексического удара.
      -- Если  не  можете,  не  ешьте больше, -- предложила ему
Слониха. -- Пусть будет ничья.
     Она сказала это от чистого сердца -- ведь и  сама  она  не
смогла бы съесть ни кусочка, зная, что каждый глоток приближает
смерть  соперника. Но Аурелиано Второй понял ее слова как новый
вызов, давясь, уплел всю индейку и, превысив  свою  невероятную
вместительность,  потерял сознание. Он свалился ничком на блюдо
с обглоданными костями, изо рта  у  него  бежала  пена,  как  у
бешеной собаки, и вырывался предсмертный хрип. Среди темноты, в
которую  он  внезапно  окунулся,  Аурелиано Второму почудилось,
будто его швырнули с самой верхушки какой-то башни в  бездонную
пропасть,  и при последней, короткой вспышке сознания он уяснил
себе, что в конце этого долгого падения его ждет смерть.
      -- Отнесите меня к Фернанде, -- еще успел он сказать.
     Доставившие его домой  друзья  решили,  что  он  выполняет
данное  жене  обещание  не  умирать  в постели любовницы. Петра
Котес начистила лаковые ботинки, в которых он  хотел  лежать  в
гробу,  и  уже искала, с кем бы их отослать, когда ей сообщили,
что Аурелиано Второй вне опасности. И правда, через  неделю  он
уже был здоров, а еще через две недели отметил свое воскрешение
из  мертвых  невиданным  доселе пиром. Он продолжал жить в доме
Петры Котес, но каждый день навещал теперь  Фернанду  и  иногда
оставался обедать с семьей, словно судьба поменяла все местами,
сделав его мужем наложницы и любовником жены.
     Фернанда  наконец  смогла  немного передохнуть. Невыносимо
скучные дни одиночества покинутой жене скрашивали  только  игра
на клавикордах в часы сиесты да письма от детей. Дважды в месяц
она  сама отправляла Хосе Аркадио и Меме подробные послания, не
содержавшие ни одной строчки правды. Фернанда скрывала от детей
свои несчастья.  Умело  прятала  печаль  этого  дома,  который,
несмотря  на  залитые  солнечным  светом  бегонии,  несмотря на
удушливую  полуденную   жару,   несмотря   на   частые   взрывы
праздничного веселья, проникавшие в него с улицы, с каждым днем
становился  все  более  похожим  на  мрачный  дом ее родителей.
Фернанда одиноко бродила среди трех живых  призраков  и  одного
мертвого -- призрака Хосе Аркадио Буэндиа, имевшего обыкновение
усаживаться  в  темном  углу гостиной и с напряженным вниманием
слушать, как она играет на клавикордах. От прежнего  полковника
Аурелиано  Буэндиа  осталась  лишь тень. С того дня, когда он в
последний раз вышел из дому, намереваясь  уговорить  полковника
Геринельдо  Маркеса  развязать  новую,  безнадежную  войну,  он
покидал свою  мастерскую  только  чтобы  справить  нужду  возле
каштана.  Он  никого  больше  не  принимал,  кроме  цирюльника,
который заходил каждые три недели. Питался тем, что ему  раз  в
день  приносила  Урсула,  и  хотя  все  еще  с прежним усердием
мастерил своих золотых рыбок, но уже не продавал их, узнав, что
покупают их не как  украшения,  а  как  исторические  реликвии.
Однажды он