от  треволнений  этих  дней.  После
страшной  ссоры  с  мужем,  возмущенным  тем,  что судьбой Меме
распорядились без его согласия,  Фернанда  не  соприкасалась  с
внешним  миром.  Аурелиано Второй грозился освободить свою дочь
из монастыря -- если понадобится, то и с  помощью  полиции,  но
Фернанда  показала  ему  бумаги, из которых следовало, что Меме
приняла монашеский обет по доброй воле. В действительности Меме
подписала эти бумаги, находясь уже по другую  сторону  железной
решетки,  и сделала это с тем же безразличием ко всему, с каким
позволила увезти себя из дому. В глубине души Аурелиано  Второй
не  поверил  подлинности предъявленных женой доказательств, как
никогда не верил и тому, что Маурисио Бабилонья забрался к ним,
намереваясь  воровать  кур,  но  оба  объяснения  помогли   ему
успокоить  свою  совесть,  вернуться, не терзая себя, под крыло
Петры Котес  и  возобновить  в  ее  доме  неистовое  веселье  и
обильные  пиры. Чуждая тревоге, охватившей весь город, глухая к
страшным пророчествам  Урсулы,  Фернанда  подкрутила  последние
гайки  в  механизме  своего  замысла.  Она написала пространное
письмо Хосе Аркадио, который скоро уже должен был получить  сан
клирика,  и  сообщила,  что  его  сестра Рената заболела желтой
лихорадкой и почила в мире. Потом предоставила Амаранту  Урсулу
заботам  Санта  Софии  де ла Пьедад и принялась налаживать свою
переписку  с  невидимыми   целителями,   расстроившуюся   из-за
несчастья с Меме. Прежде всего она назначила окончательную дату
телепатической операции. Но невидимые целители ответили ей, что
было  неосторожно  производить  операцию,  пока  в  Макондо  не
кончились беспорядки. Фернанда, охваченная нетерпением и  очень
плохо  осведомленная,  в  следующем  письме  объяснила  им, что
никаких беспорядков в городе нет, а все дело в глупых  выходках
ее  сумасброда  деверя,  который теперь увлекается профсоюзными
дурачествами, как  раньше  был  помешан  на  петушиных  боях  и
судоходстве.  Они  еще  не пришли к согласию в ту жаркую среду,
когда в дом постучалась старая монахиня с плетеной  корзиной  в
руках.  Отворившая дверь Санта София де ла Пьедад подумала, что
это чей-то подарок, и хотела взять у монашки ее ношу,  покрытую
изящной  кружевной  салфеткой.  Но старуха запротестовала -- ей
приказали передать корзину лично и  в  строжайшей  тайне  донье
Фернанде  дель  Карпио  де  Буэндиа.  В корзине лежал сын Меме.
Бывший духовник Фернанды объяснял  ей  в  письме,  что  мальчик
родился  два  месяца  тому назад и они позволили себе окрестить
его именем Аурелиано в  честь  деда,  поскольку  мать  даже  не
разжала  губ,  чтобы  выразить  свою  волю. Внутри Фернанды все
восстало против такого глумления судьбы, но у нее  хватило  сил
скрыть это от монахини.
      -- Скажем,  что  нашли  его  в  корзине, которая плыла по
реке, -- улыбнулась она.
      -- Никто этому не поверит, -- заметила монахиня.
      -- Если все этому верят в Священном Писании, -- возразила
Фернанда, -- не вижу, почему бы им не поверить мне.
     В ожидании обратного поезда монахиня  осталась  обедать  в
доме  Буэндиа  и  ни разу больше не упомянула о ребенке, как ей
это и велели  в  монастыре,  но  все  равно  Фернанду  угнетало
присутствие нежелательного свидетеля ее позора, и она пожалела,
что вышел из моды средневековый обычай вешать гонца, явившегося
с дурными вестями. Тогда Фернанда и приняла решение, как только
уедет  монахиня,  утопить  младенца  в  бассейне,  но  у нее не
хватило на это духу, и  она  предпочла  терпеливо  ждать,  пока
беспредельная благодать Господня не избавит ее от обузы.
     Новому  Аурелиано уже исполнился год, когда напряжение, не
оставлявшее Макондо, внезапно разрядилось взрывом. Хосе Аркадио
Второй и другие профсоюзные вожаки, которые ушли в подполье,  к
концу  недели  неожиданно  появились  в  городе  и организовали
демонстрацию в поселках банановой зоны. Полиция  ограничивалась
лишь  наблюдением  за  порядком.  Однако  ночью  в  понедельник
профсоюзных руководителей выволокли из постелей, надели  им  на
ноги  пятикилограммовые  кандалы  и отправили в тюрьму главного
города провинции. Среди других были взяты Хосе Аркадио Второй и
Лоренсо Гавилан, полковник,  участник  мексиканской  революции,
находившийся  в  изгнании в Макондо, который утверждал, что был
свидетелем  героических  подвигов  своего  кума  Артемио  Круса
(*20).  Но  меньше  чем  через  три  месяца  все  они уже снова
оказались на свободе,  потому  что  правительство  и  банановая
компания  не  смогли  прийти  к  соглашению  о  том, кто должен
оплачивать питание арестованных. Новая волна недовольства  была
вызвана  недоброкачественностью  пищевых продуктов и каторжными
условиями труда. Кроме того, рабочие жаловались, что им  платят
не  деньгами,  а бонами, на которые нельзя ничего купить, кроме
виргинской ветчины в магазинах компании. Хосе  Аркадио  Второго
посадили в тюрьму как раз за то, что он разоблачил систему бон.
Он  объяснил, что система удешевляет содержание торгового флота
компании, ибо обратным рейсом суда везут товары для  магазинов,
а  не  будь  этого  груза,  им пришлось бы ходить порожняком от
Нового  Орлеана  до  портов,  где  они  загружаются   бананами.
Остальные   претензии   рабочих   касались  бытовых  условий  и
медицинского  обслуживания.  Врачи  компании   не   осматривали
больных,  а просто выстраивали их в очередь перед амбулаторией,
и медицинская сестра клала каждому  на  язык  по  пилюле  цвета
медного  купороса,  независимо  от того, чем страдал пациент --
малярией, триппером или запором.  Это  была  до  такой  степени
общая  терапия, что дети становились в очередь по нескольку раз
и, вместо того чтобы глотать  пилюли,  уносили  их  домой,  где
использовали  при  игре  в  лото  вместо  фишек. Рабочие жили в
страшной  скученности  в  развалившихся  бараках.  Инженеры  не
потрудились  построить им отхожие места, а поставили в поселках
на рождество по одной переносной уборной  на  каждые  пятьдесят
человек,   показав   при   всем  честном  народе,  как  следует
пользоваться этими сооружениями, чтобы  они  служили  подольше.
Одряхлевшие  адвокаты  в  черных  сюртуках, которые в былые дни
осаждали полковника Аурелиано Буэндиа,  а  теперь  представляли
интересы  банановой компании, опровергали все обвинения рабочих
с  ловкостью,  граничившей  с  колдовством.  А  когда   рабочие
составили  общую,  единогласно  одобренную  петицию,  то прошло
немало времени, прежде чем удалось  официально  довести  ее  до
сведения  банановой  компании.  Стоило  только  сеньору  Брауну
услышать о петиции, как он тотчас же  прицепил  к  поезду  свой
великолепный  вагон  со  стеклянной  крышей  и исчез из Макондо
вместе с наиболее  крупными  представителями  фирмы.  Однако  в
следующую  субботу  рабочие  разыскали одного из них в борделе,
где он лежал голый с женщиной,  согласившейся  заманить  его  в
ловушку,   и   заставили   подписать  копию  петиции.  Траурные
законники тем не менее доказали на суде, что  этот  человек  не
имел никакого отношения к банановой компании, и, чтобы никто не
усомнился  в  их  аргументах,  вынудили  власти  посалить его в
тюрьму как самозванца. Позже рабочие захватили  самого  сеньора
Брауна,   путешествовавшего   инкогнито  в  третьем  классе,  и
заставили его подписать другую копию петиции. На следующий день
он предстал перед судьями,  волосы  у  него  были  выкрашены  в
черный  цвет,  и говорил он на безукоризненном испанском языке.
Адвокаты доказали,  что  это  не  сеньор  Джек  Браун,  главный
директор  банановой  компании,  уроженец  города Пратвилл, штат
Алабама, а безобидный торговец лечебными травами, родившийся  в
Макондо  и  там же окрещенный именем Дагоберто Фонсека. Вскоре,
после  новой  попытки  рабочих  добраться  до  сеньора  Брауна,
законники развесили в общественных местах копии свидетельства о
его  смерти,  заверенного  консулами и советниками посольства и
удостоверявшего, что девятого июня  Джек  Браун  был  раздавлен
пожарной  машиной  в  Чикаго.  Устав  от  этого казуистического
бреда, рабочие махнули рукой на местные власти и обратились  со
своими жалобами в верховные судебные органы. Но и там фокусники
от  юриспруденции  доказали,  что требования рабочих совершенно
незаконны по той простой причине,  что  в  штатах  у  банановой
компании нет, никогда не было и не будет никаких рабочих -- она
их  нанимала  от  случая к случаю для работ, носивших временный
характер. Так были  развеяны  лживые  измышления  о  виргинской
ветчине,  чудодейственных  пилюлях  и рождественских уборных, и
решением суда было  установлено  и  торжественно  провозглашено
повсюду,  что  рабочих  как  таковых  не существовало. Началась
мощная забастовка. Работы на  плантациях  прекратились,  фрукты
гнили   на   корню,  поезда  из  ста  двадцати  вагонов  стояли
неподвижно  в  тупиках  железной  дороги.  Города   и   селения
наполнились    безработными.    На   улице   Турков   наступила
нескончаемая суббота, в  бильярдной  "Отеля  Хакоба"  у  столов
круглые  сутки  толклись  игроки,  ожидая  своей очереди. В тот
день,  когда  было  объявлено,  что   армия   получила   приказ
восстановить  общественный порядок, Хосе Аркадио Второй как раз
находился  в  бильярдной.  Хотя  он  и  не  был  наделен  даром
ясновидения,  но это сообщение воспринял как предвестие смерти,
которой ждал с того далекого утра, когда  полковник  Геринельдо
Маркес  позволил  ему  посмотреть  на  расстрел.  Однако дурное
предчувствие не лишило его свойственной ему выдержки. Он ударил
кием по шару и сделал  задуманный  карамболь.  Через  некоторое
время  грохот  барабанов,  лающие звуки горна, суета и крики на
улице сказали ему, что не только партии в бильярд, но и  другой
безмолвной  и  одинокой  игре,  которую  он со дня той казни на
рассвете вел с самим собой, настал конец.  Тогда  он  вышел  на
улицу  и  увидел их. Там было три полка, от их мерного шага под
барабанный  бой  тряслась  земля.  Сияющий  полдень  пропитался
зловонным  дыханием  этого  многоглавого  дракона. Солдаты были
низкорослые, плотные, грубые. От них исходил  запах  лошадиного
пота и распаренной на солнце сыромятной кожи, и чувствовалось в
этих людях молчаливое и неодолимое бесстрашие жителей гор. Хотя
ушел  целый  час,  пока  они  промаршировали  мимо Хосе Аркадио
Второго, можно было подумать,  что  тут  не  больше  нескольких
отделений, которые все ходят и ходят по кругу, до того они были
похожи  друг  на  друга,  словно  дети  одной  матери,  и все с
одинаково тупым видом несли на себе тяжесть ранцев  и  фляг,  и
позор  винтовок  с  примкнутыми штыками, и чумной бубон слепого
повиновения, и чувство чести. Со своего сумрачного ложа  Урсула
услышала  их  шаг  и подняла руку, сложив пальцы крестом. Санта
София де  ла  Пьедад  на  мгновение  застыла,  склонившись  над
расшитой скатертью, которую кончала гладить, и подумала о своем
сыне,  Хосе Аркадио Втором, а тот стоял в дверях "Отеля Хакоба"
и невозмутимо смотрел, как проходят последние солдаты.
     По законам военного положения войска должны  были  принять
на   себя  роль  посредника  в  споре,  но  никаких  попыток  к
примирению сторон сделано  не  было.  После  того  как  солдаты
продемонстрировали   свою   силу,  пройдя  через  Макондо,  они
составили винтовки в козлы и начали срезать бананы и  нагружать
выведенные  из  тупиков  поезда.  Рабочие,  до сих пор спокойно
выжидавшие, ушли в леса и, вооруженные  только  мачете,  повели
борьбу  против  штрейкбрехеров.  Они  сожгли усадьбы и магазины
компании, разобрали  железнодорожное  полотно,  чтобы  помешать
движению поездов, которые теперь расчищали себе путь пулеметным
огнем,  перерезали  телефонные  и  телеграфные  провода. Вода в
оросительных каналах окрасилась кровью. Сеньор Браун,  сидевший
живой  и  невредимый  в  электрифицированном курятнике, был под
охраной солдат вывезен из Макондо со  своей  семьей  и  семьями
своих соотечественников и доставлен в безопасное место. События
уже  грозили  перерасти в неравную и кровопролитную гражданскую
войну, когда власти обратились к рабочим с  призывом  собраться
всем  в  Макондо.  В  обращении  указывалось, что гражданский и
военный глава провинции прибудет в город в следующую пятницу  и
разберется в конфликте.
     Хосе  Аркадио Второй находился в толпе, которая стеклась к
станции  с  утра  в  пятницу.  Накануне  он  принял  участие  в
совещании  профсоюзных  руководителей,  где  ему  и  полковнику
Гавилану поручили смешаться с народом и направлять его действия
в зависимости от обстоятельств. Хосе Аркадио Второму было не по
себе: с тех пор, как  стало  известно,  что  войска  установили
вокруг  привокзальной  площади  пулеметы, а обнесенный железной
решеткой городок банановой компании  защищен  пушками,  он  все
время  чувствовал  во  рту какой-то солоновато-горький привкус.
Около двенадцати часов дня, ожидая запаздывающий  поезд,  более
трех  тысяч  людей  --  рабочие,  женщины  и  дети -- заполнили
открытое пространство перед станцией и столпились в прилегающих
улицах, которые солдаты перекрыли пулеметами. На  первых  порах
это  напоминало  скорее  праздничное  гулянье.  С  улицы Турков
притащили столы с фритангой, ларьки с напитками, и народ  бодро
переносил  утомительное ожидание и палящее солнце. Незадолго до
трех  часов  прошел  слух,  что  поезд  с  официальными  лицами
прибудет  не  раньше  завтрашнего дня. Уставшая толпа испустила
вздох разочарования. Какой-то  старший  лейтенант  поднялся  на
крышу  станционного  павильона,  откуда  глядели  на толпу дула
четырех пулеметов, и призвал всех к тишине. Возле Хосе  Аркадио
Второго  стояла  толстая босая женщина с двумя детьми, примерно
четырех и семи лет. Она взяла на руки младшего и попросила Хосе
Аркадио Второго, которого  совсем  не  знала,  поднять  другого
ребенка,  чтобы  он мог лучше слышать, что скажут. Хосе Аркадио
Второй посадил мальчика себе на плечи. Много  лет  спустя  этот
мальчик  будет  всем рассказывать, и никто не будет ему верить,
что он видел, как старший лейтенант читал в граммофонную  трубу
декрет  номер  четыре  гражданского и военного главы провинции.
Декрет был подписан генералом Карлосом Кортесом Варгасом и  его
секретарем  майором Энрике Гарсиа Исарой и в трех параграфах из
восьмидесяти слов объявлял забастовщиков "бандой  преступников"
и уполномочивал войска стрелять в них, не жалея патронов.
     Декрет   вызвал   оглушительную  бурю  протестов,  но  тут
лейтенанта на крыше  павильона  сменил  капитан  и,  размахивая
граммофонной  трубой,  показал,  что  он  хочет говорить. Толпа
снова замолкла.
      -- Дамы и господа, -- сказал  капитан  тихо,  медленно  и
немного  устало,  --  в  вашем  распоряжении  пять минут, чтобы
разойтись.
     Свист,   улюлюканье,   крики   заглушили   звуки    горна,
возвестившего начало срока. Никто не двинулся с места.
      -- Пять минут истекло, -- сказал капитан тем же тоном. --
Еще одна минута, и будет открыт огонь.
     Хосе  Аркадио  Второй,  покрывшийся  ледяным  потом,  снял
мальчика с  плеч  и  передал  его  матери.  "С  этих  мерзавцев
станется  начать  стрельбу",  --  прошептала  она. Хосе Аркадио
Второй не успел ответить, потому что в ту же  минуту  он  узнал
хриплый  голос полковника Гавилана, который, словно эхо, громко
повторил  слова,  сказанные  женщиной.  Опьяненный  напряжением
момента  и  поразительно глубокой тишиной, к тому же уверенный,
что нет силы, способной сдвинуть с места эти толпу, оцепеневшую
под пристальным взглядом смерти, Хосе Аркадио  Второй  поднялся
на  носки  и,  в  первый  раз за всю свою жизнь возвысив голос,
крикнул через головы стоящих впереди:
      -- Ублюдки! Подавитесь вы этой минутой!
     Как только отзвучали эти слова, случилось нечто, вызвавшее
у Хосе  Аркадио  Второго  не  ужас,  а   впечатление   какой-то
нереальности происходящего. Капитан дал приказ открыть огонь, и
на  него  тотчас же откликнулись четырнадцать пулеметов. Но все
это  напоминало  фарс.   Казалось,   что   стреляют   холостыми
патронами:   пулеметы   захлебывались   оглушительным  треском,
исступленно плевались огнем, однако из плотно  сбившейся  толпы
не  вырывалось ни единого крика, даже ни единого вздоха, словно
все  внезапно  окаменели   и   стали   неуязвимыми.   И   вдруг
предсмертный  вопль,  донесшийся  со  стороны  станции, развеял
чары: "А-а-а-а, мама!" Будто мощный сейсмический толчок с гулом
вулкана, ревом топота всколыхнул центр толпы и в одно мгновение
распространился на всю площадь. Хосе Аркадио Второй едва  успел
схватить  на  руки  мальчика, а мать с другим ребенком уже была
увлечена центробежной силой бегущей в панике толпы.
     Много лет спустя  мальчик  все  будет  рассказывать,  хоть
соседи и объявят его выжившим из ума стариком, как Хосе Аркадио
Второй  поднял  его над головой и, почти вися в воздухе, словно
плавая в охватившем толпу ужасе, дал потоку втянуть себя в одну
из прилегающих к площади улиц. Вознесенный над толпой,  мальчик
увидел  сверху,  как  вливавшаяся  в  улицу  масса  людей стала
приближаться к углу и пулеметы,  которые  стояли  там,  открыли
огонь. Несколько голосов крикнуло одновременно:
      -- Ложись! Ложись!
     Те,  кто  находился в передних рядах, уже легли, скошенные
пулеметными очередями. Оставшиеся в живых,  вместо  того  чтобы
упасть  на  землю, повернули обратно на площадь. И тогда паника
ударила своим хвостом, как дракон, и швырнула их плотной волной
на другую, двигавшуюся им навстречу волну, отправленную  другим
ударом  дракона  хвоста  с другой улицы, где тоже без передышки
стреляли пулеметы. Люди  оказались  запертыми,  словно  скот  в
загоне:   они   крутились   в  гигантском  водовороте,  который
постепенно стягивался к своему эпицентру, потому что  края  его
все  время обрезались по кругу -- как это бывает, когда чистишь
луковицу, -- ненасытными и  планомерно  действующими  ножницами
пулеметного  огня. Мальчик увидел женщину со сложенными крестом
руками, она стояла на  коленях  посреди  пустого  пространства,
каким-то  таинственным  образом  ставшего  заповедным для пуль.
Туда и сбросил ребенка Хосе Аркадио Второй, рухнув на  землю  с
лицом,  залитым  кровью,  за мгновение до того, как нахлынувший
гигантский человеческий  вал  смел  и  пустое  пространство,  и
коленопреклоненную  женщину, и сияние высокого знойного неба, и
весь этот подлый мир, в котором Урсула Игуаран продала  столько
своих зверушек из леденца.
     Когда Хосе Аркадио Второй пришел в себя, он лежал на спине
и вокруг  было  темно. Он понял, что едет в каком-то бесконечно
длинном и бесшумном поезде, голова его сжата коркой  запекшейся
крови  и  все кости болят. Невыносимо хотелось спать. Собираясь
проспать много часов подряд, здесь, где он  в  безопасности  от
всех ужасов и гнусностей, Хосе Аркадио Второй повернулся на тот
бок,  который  болел меньше, и только тут заметил, что лежит на
трупах. Ими был набит  весь  вагон,  лишь  посредине  оставался
свободный  проход.  После  бойни прошло, должно быть, несколько
часов, потому  что  трупы  были  такой  температуры,  как  гипс
осенью,  и,  так  же  как гипс, напоминали на ощупь окаменевшую
пену, и те, кто принес их сюда, имели время уложить их  рядами,
как укладывают обычно грозди бананов. Пытаясь спастись от этого
кошмара,  Хосе  Аркадио  Второй  переползал из вагона в вагон к
голове поезда и при вспышках света, мелькавшего в  щелях  между
планками обшивки, когда состав проносился мимо спящих поселков,
видел  мертвых  мужчин,  мертвых женщин, мертвых детей, которых
везли, чтобы сбросить в море, как бракованные бананы. Он  узнал
только  двоих:  женщину, торговавшую прохладительными напитками
на площади, и полковника Гавилана -- на руке полковника все еще
был намотан пояс с пряжкой  из  мексиканского  серебра,  с  его
помощью  он пытался расчистить себе дорогу в охваченной паникой