он  даже  не
сдвинулся со своей скамеечки. Так и сидел под солнцем и дождем,
будто веревки не имели никакого значения, потому что сила более
могущественная,  чем  любые  видимые  глазу  путы,  держала его
привязанным к стволу каштана. В августе, когда всем уже  начало
казаться,  что зима будет тянуться вечно, Урсула смогла наконец
сообщить мужу известие, которое считала правдой.
      -- Счастье за нами так по пятам и ходит, -- сказана  она.
-- Амаранта  и  итальянец,  тот,  что с пианолой возился, скоро
поженятся. Дружеские отношения между Амарантой и Пьетро  Креспи
действительно  очень  продвинулись  вперед, поощряемые доверием
Урсулы, которая на этот раз не сочла нужным присутствовать  при
визитах  итальянца.  Жениховство было окрашено в цвета сумерек.
Пьетро Креспи являлся по вечерам,  с  гарденией  в  петлице,  и
переводил  Амаранте  сонеты  Петрарки. Они сидели в наполненной
запахами роз и душицы галерее  до  тех  пор,  пока  москиты  не
вынуждали  их  искать  спасения в гостиной: он читал, она плела
кружево  на  коклюшках,  и  оба  были  глубоко  безразличны   к
неожиданностям    и   превратностям   войны.   Чувствительность
Амаранты, ее  сдержанная,  но  обволакивающая  нежность  словно
паутина   оплетали   жениха,  и  всякий  раз  в  восемь  часов,
поднимаясь, чтобы уйти, он должен  был  буквально  отдирать  от
себя  эти  невидимые  нити.  Вместе  с  Амарантой  он  составил
замечательный альбом открыток, полученных из Италии. На  каждой
такой  открытке имелась влюбленная пара в укромном уголке среди
зелени парка и виньетка  --  сердце,  пронзенное  стрелой,  или
позолоченная  лента, концы которой держат в клювах два голубка.
"Я знаю этот парк  во  Флоренции,  --  говорил  Пьетро  Креспи,
перебирая  открытки.  -- Стоит вытянуть руку, и птицы уже летят
за  крошками".  Иногда  при  виде  какого-нибудь   акварельного
изображения  Венеции  тоска  по  родине превращала в его памяти
запах тины и гнилых морских ракушек, исходящий  от  каналов,  в
легкий  аромат цветов. Амаранта вздыхала, смеялась и мечтала об
этой стране красивых мужчин и женщин, говорящих на языке детей,
о старинных городах, от былого величия  которых  остались  лишь
роющиеся в мусоре кошки. Наконец-то Пьетро Креспи обрел любовь,
обрел  после  того,  как  в  погоне за ней пересек океан, после
того, как спутал ее со страстью, торопливо и  пылко  целуясь  с
Ребекой.  Счастье  принесло с собой процветание. Магазин Пьетро
Креспи  занимал  уже  почти  целый  квартал  и  стал  настоящей
оранжереей  фантазии -- в нем можно было увидеть и точную копию
флорентийской колокольни, отмечающую  время  боем  курантов,  и
музыкальные   шкатулки  из  Сорренто,  и  китайские  пудреницы,
которые, когда откроешь крышку, играют мелодию из пяти  нот,  и
все  музыкальные  инструменты, какие только можно вообразить, и
все заводные устройства, какие только можно придумать. Во главе
магазина стоял Бруно Креспи  --  младший  брат,  не  обладавший
талантами,  необходимыми  для преподавания в музыкальной школе.
Благодаря ему улица Турков  со  своей  ослепительной  выставкой
разных безделушек превратилась в волшебный заповедник, там люди
забывали  и  о  произволе  Аркадио,  и о далеком кошмаре войны.
Когда по приказу Урсулы возобновилась воскресная месса,  Пьетро
Креспи  подарил храму немецкую фисгармонию, организовал детский
хор и разучил с ним  григорианский  репертуар  --  это  придало
некоторый  блеск  скромным  службам  падре  Никанора.  Все были
уверены,  что  Амаранта  будет  счастлива   в   супружестве   с
итальянцем.  Не  торопя  своих  чувств,  отдавшись  на  волю их
плавного, естественного  течения,  они  наконец  достигли  того
рубежа,  где  оставалось  только назначить дату бракосочетания.
Никто не собирался чинить им  препятствия.  Урсула,  в  глубине
души  винившая  себя  в  том,  что  бесконечными откладываниями
свадьбы изуродовала  жизнь  Ребеки,  не  хотела  умножать  свои
угрызения  совести.  Строгий траур по Ремедиос был отодвинут на
задний   план   бедствиями   войны,   отсутствием    Аурелиано,
жестокостью   Аркадио,   изгнанием   Хосе   Аркадио  и  Ребеки.
Уверившись в том, что  свадьба  обязательно  состоится,  Пьетро
Креспи  даже намекнул о своем желании считать Аурелиано Хосе, к
которому он проникся почти  отцовской  любовью,  своим  старшим
сыном.  Все  заставляло  думать,  что Амаранта уже подплывает к
тихой  гавани  безоблачного  счастья.  Но  в  противоположность
Ребеке  она  не  выказывала  ни  малейшего  волнения.  С тем же
спокойствием, с каким она  покрывала  узорами  скатерти,  ткала
чудеснейшие   позументы   и   вышивала   крестиком  королевских
павлинов, Амаранта ждала, когда Пьетро Креспи не сможет  больше
противиться  требованиям  своего сердца. Ее час пришел вместе с
бурными октябрьскими  дождями.  Пьетро  Креспи  убрал  с  колен
Амаранты   корзиночку  с  вышиванием  и  сжал  ее  руку  своими
ладонями. "Я не в силах больше  ждать,  --  сказал  он.  --  Мы
поженимся  в этом месяце". Она даже не вздрогнула, почувствовав
прикосновение его ледяных  пальцев.  Рука  ее,  как  непокорный
зверек, высвободилась из плена и снова взялась за работу.
      -- Не   будь  наивным,  Креспи,  --  сказала  Амаранта  с
улыбкой, -- я скорее умру, чем пойду за тебя.
     Пьетро Креспи потерял  власть  над  собой.  Он  рыдал  без
всякого  стыда  и  в отчаянии чуть не сломал себе пальцы, но не
смог поколебать  ее  решения.  "Не  теряй  напрасно  время,  --
отвечала  ему  Амаранта.  --  Если  ты  действительно  так меня
любишь, не переступай больше порог этого дома".  Урсула  готова
была  сквозь землю провалиться от стыда. Пьетро Креспи исчерпал
все слова мольбы. Он дошел до немыслимых унижений. Целый  вечер
плакал  в  подол  Урсулы,  которая охотно продала бы свою душу,
лишь бы утешить его. Видели, как он  дождливыми  ночами  бродит
вокруг  дома  с  шелковым зонтиком, высматривая, нет ли света в
окне  Амаранты.  Никогда  Пьетро  Креспи  не   одевался   более
изысканно,  чем  в эти дни. Его великолепная голова замученного
императора обрела необычайно величественный  вид.  Он  надоедал
подругам  Амаранты,  приходившим  вышивать  с  ней  в  галерее,
заклиная их переубедить ее. Он забросил все  свои  дела.  Целые
дни   проводил   в   задней   комнате   магазина,  где  сочинял
сумасбродные письма,  вкладывал  в  них  цветочные  лепестки  и
засушенных  бабочек и отправлял Амаранте; письма возвращались к
нему нераспечатанными. Запершись, он  целыми  часами  играл  на
цитре.  Однажды  ночью  он  запел.  Макондо проснулся в крайнем
изумлении, зачарованный волшебными звуками  цитры,  которые  не
могли  принадлежать  этому  миру, и голосом, исполненным любви,
сильнее которой и представить себе на земле было невозможно.  И
тогда  Пьетро  Креспи  увидел  свет во всех окнах города, кроме
одного -- окна Амаранты. Второго  ноября,  в  день  поминовения
усопших,  его  брат  отпер  двери магазина и обнаружил, что все
лампы зажжены, все музыкальные шкатулки открыты и  играют,  все
часы,  не  останавливаясь,  бьют,  и  под  звуки этого нелепого
концерта он нашел в задней комнате Пьетро Креспи -- вены на его
запястьях были перерезаны ножом и обе руки опущены в умывальный
таз, наполненный росным ладаном.
     Урсула распорядилась, чтобы гроб с телом  поставили  в  ее
доме.  Падре  Никанор  возражал против отправления религиозного
обряда и  погребения  самоубийцы  в  освященной  земле.  Урсула
вступила  с  ним  в спор. "Этот человек стал святым, -- заявила
она. -- Как это вышло и почему, ни вам, ни  мне  не  понять.  И
вопреки вашей воле, я положу его рядом с Мелькиадесом". Так она
и  сделала  после пышной похоронной церемонии и при единодушном
одобрении всего города. Амаранта не  выходила  из  спальни.  Со
своей  постели  она слышала рыдания Урсулы, шаги и тихие голоса
столпившихся в  доме  людей,  причитания  плакальщиц,  а  потом
глубокую, пропитанную запахом растоптанных цветов тишину. Долго
еще  чудился Амаранте по вечерам аромат лаванды, но она нашла в
себе силы не поддаться безумию. Урсула ее покинула.  Даже  глаз
не  подняла, не пожалела дочь в тот вечер, когда Амаранта вошла
на кухню, положила руку на угли в плите и держала до  тех  пор,
пока  боль  не стала такой сильной, что Амаранта уже ощущала не
ее, а только  тлетворный  запах  своего  собственного  паленого
мяса.  Это  было  сильнодействующее  средство  против угрызений
совести. Несколько дней Амаранта ходила по дому, опустив руку в
миску с яичными желтками, и мало-помалу ожоги зажили, а  вместе
с ними зарубцевались, словно тоже под благотворным воздействием
яичных  желтков,  и раны ее сердца. Единственным видимым следом
пережитой трагедии останется повязка из черного крепа. Амаранта
будет носить ее на обожженной руке до самой смерти.
     Аркадио проявил неожиданное великодушие, издав  декрет  об
официальном  трауре  по  случаю  смерти  Пьетро  Креспи. Урсула
расценила это как возвращение заблудшей овцы в  стадо.  Но  она
ошиблась.  Аркадио  был  для  нее  потерян,  и  вовсе не с того
момента, когда надел военную форму,  а  с  самого  начала.  Она
считала,  что  воспитывала  его как собственного ребенка -- так
же, как Ребеку, ни в чем не отдавая ему предпочтения, но  ни  в
чем  и  не  обделяя.  И  все же Аркадио рос замкнутым, пугливым
мальчиком,  ведь  годы  его   детства   совпали   с   эпидемией
бессонницы,   строительной  лихорадкой  Урсулы,  безумием  Хосе
Аркадио Буэндиа, затворничеством Аурелиано, смертельной враждой
между Амарантой и Ребекой. Аурелиано учил его читать и  писать,
думая  совсем  о другом, как это делал бы посторонний. Он дарил
Аркадио свою одежду, чтобы  Виситасьон  перешила  ее  по  росту
мальчика,   но   дарил,  когда  вещи  приходили  уже  в  полную
негодность. Аркадио страдал из-за большой, не по  ноге,  обуви,
из-за латок на брюках, из-за своих женских ягодиц. Разговаривал
он  больше  с  Виситасьон  и Катауре, на их языке. Единственным
человеком,  действительно  проявлявшим  к  нему  интерес,   был
Мелькиадес:  он  читал  Аркадио свои непонятные записи и обучал
его  искусству  дагерротипии.  Никто  и  не  догадывался,   что
оплакивал  Аркадио  смерть  старика, скрывая от всех свое горе,
как  отчаянно  искал  способ  воскресить   цыгана,   безуспешно
исследуя  его  писания.  Школа,  где  все  уважали  и слушались
Аркадио, а затем власть с ее суровыми декретами и  великолепным
мундиром  освободили его от постоянно гнетущего чувства горечи.
Однажды вечером в заведении Катарино кто-то  осмелился  бросить
ему:  "Ты  недостоин  фамилии,  которую  носишь".  Вопреки всем
ожиданиям, Аркадио не расстрелял дерзкого.
      -- К моей чести, -- сказал он, -- я не Буэндиа.
     Знавшие тайну его усыновления решили после  этого  ответа,
что  и ему все известно, но в действительности Аркадио навсегда
остался в неведении, кто его родители. К Пилар  Тернере,  своей
матери,  он  испытывал то же непреодолимое влечение, что было у
Хосе Аркадио и Аурелиано: когда она входила в  темную  комнату,
где  он занимался дагерротипией, кровь закипала у него в жилах.
Хотя Пилар Тернера уже утратила свои чары и великолепие  своего
смеха,  он искал и находил ее по горькому запаху дыма. Однажды,
незадолго до войны, она пришла в школу за своим младшим сыном в
полдень, несколько позже, чем всегда.  Аркадио  поджидал  ее  в
комнате,  где  обычно  проводил  сиесту  и  где  потом приказал
поставить колодки. Ребенок играл во дворе, а он улегся в  гамак
и  дрожал  от  нетерпения,  зная, что Пилар Тернера обязательно
пройдет через эту комнату. Она пришла. Аркадио  схватил  ее  за
руку  и  пытался втащить в гамак. "Не могу, не могу, -- в ужасе
сказала Пилар Тернера. -- Ты даже не знаешь, как  мне  хотелось
бы  доставить тебе удовольствие, но, Бог свидетель, не могу". С
наследственной могучей силой Буэндиа Аркадио сгреб ее за талию,
и от прикосновения к ее телу в глазах у него стало  темно.  "Не
прикидывайся святой, -- сказал он. -- Все знают, что ты шлюха".
Пилар подавила приступ отвращения к своей несчастной судьбе.
      -- Дети  увидят,  --  прошептала она. -- Лучше не запирай
сегодня дверь на ночь.
     Ночью Аркадио ждал ее в гамаке, отбивая лихорадочную дробь
зубами. Он не смыкал глаз, прислушивался, как без  умолку  поют
сверчки  и  в  положенное  время,  словно по расписанию, кричат
выпи,  и  с  каждой  минутой  все  больше  убеждался,  что  его
обманули. Когда его волнение готово было перерасти в бешенство,
дверь вдруг отворилась. Через несколько месяцев, стоя у стены в
ожидании  расстрела,  Аркадио  вновь  переживет  эти мгновения:
сначала послышались чьи-то робкие  шаги,  плутающие  в  темноте
соседней комнаты, стукнула скамья, на которую наткнулся кто-то,
а  потом  мрак  комнаты сгустился, принял форму человеческогого
тела, воздух затрепетал от частых ударов сердца, и это было  не
то  сердце,  что колотилось в груди Аркадио. Он протянул руку и
встретил другую руку с двумя перстнями  на  одном  из  пальцев,
встретил  как  раз  вовремя,  чтобы  спасти из пучины тьмы, уже
собиравшейся  поглотить  ее.  Он   ощутил   разветвления   вен,
испуганный  трепет  пульса,  влажную  ладонь  с  линией  жизни,
рассеченной у основания большого пальца косой смерти. Тогда  он
понял,  что это не та женщина, которую он ждал, -- от нее пахло
не горечью дыма, а цветочным  бриолином,  у  нее  были  твердые
груди с плоскими, как у мужчин, сосками, твердый и круглый, как
орех, лобок и суматошная нежность возбужденной неопытности. Она
была девственницей, и звали ее совершенно невероятным именем --
Санта  София де ла Пьедад. Пилар Тернера заплатила ей пятьдесят
песо -- половину всех своих сбережений, чтобы она  сделала  то,
что  делала  сейчас.  Аркадио  не  раз  видел,  как эта девушка
помогает в продуктовой лавчонке своим родителям, и  никогда  не
обращал  на  нее внимания, потому что она обладала редким даром
не  существовать  до  тех  пор,  пока   в   ней   не   появится
необходимость.  Но  с  этой  ночи  она  свернулась клубком, как
кошка, в тепле у него под рукой. Она приходила в школу во время
сиесты, с согласия  родителей,  которым  Пилар  Тернера  отдала
вторую   половину  своих  сбережений.  Позже  правительственные
войска выселили Аркадио и Санта Софию де ла Пьедад из школьного
помещения, и они  стали  заниматься  любовью  среди  ящиков  со
сливочным  маслом  и  мешков кукурузы в задней комнате лавки. К
тому времени, когда Аркадио был назначен военным и  гражданским
правителем, у них родилась дочь.
     Единственными родственниками, узнавшими об этом, были Хосе
Аркадио  и  Ребека,  с  которыми  Аркадио поддерживал в ту пору
близкие  отношения,  основанные  не  столько   на   родственных
чувствах,  сколько на общих интересах. Хосе Аркадио склонил шею
под  тяжестью   брачного   ярма.   Твердый   характер   Ребеки,
ненасытность   ее   лона,   ее   упрямое   честолюбие  обуздали
неукротимый нрав мужа -- из лентяя и бабника он  превратился  в
большую  и сильную рабочую скотину. В доме у них царили чистота
и порядок. Поутру Ребека открывала  настежь  окна,  и  ветер  с
могил  влетал  в комнаты и улетал через двери во двор, оставляя
на стенах и мебели  тонкий  слой  праха.  Желание  есть  землю,
пощелкивание  костей  отца  и  матери, жаркий голос собственной
крови и вялая томность Пьетро Креспи -- все это было  заброшено
на чердаки памяти. Весь день Ребека вышивала возле окна, чуждая
тревогам  войны,  и  когда  глиняные  горшки  на полке начинали
дрожать, она поднималась,  чтобы  разогреть  обед,  прежде  чем
появятся измазанные грязью охотничьи собаки, а за ними колосс с
двустволкой  и  в  сапогах со шпорами; иной раз у него на плече
был олень, но чаще всего он приносил связку кроликов или  диких
уток.  Однажды  вечером,  в  начале  своего  правления, Аркадио
неожиданно зашел навестить Ребеку и ее мужа. Он  не  виделся  с
ними  с  тех  пор,  как  они  ушли  из  дома,  но  держался так
дружелюбно,  по-родственному,  что  его   пригласили   отведать
жаркое.
     Только  когда  приступили  к кофе, Аркадио открыл истинную
цель своего  посещения:  он  получил  донос  на  Хосе  Аркадио.
Жаловались,  что  после  того,  как  Хосе Аркадио распахал свой
участок, он двинулся на соседские поля; с помощью  своих  волов
он  валил  изгороди  и  превращал в развалины строения, пока не
присвоил все лучшие угодья в окрестности. Тех крестьян, которых
он не ограбил, потому что  ему  не  нужны  были  их  земли,  он
обложил  налогом  и  каждую  субботу  приходил с двустволкой за
плечами и сворой собак взимать  его.  Хосе  Аркадио  ничего  не
отрицал.  Он  ссылался  на  то,  что  захваченные им земли были
распределены Хосе Аркадио Буэндиа во времена основания Макондо,
а он готов доказать, что отец его уже  тогда  был  сумасшедшим,
так  как  отдал  в  чужие руки участки, принадлежавшие на самом
деле  семье  Буэндиа.  В  этих  оправданиях  не  было   никакой
необходимости  --  Аркадио пришел вовсе не затем, чтобы вершить
правосудие. Он  предложил  создать  регистрационное  бюро,  оно
узаконит  право  Хосе  Аркадио  на захваченное при условии, что
Хосе Аркадио позволит  местным  властям  собирать  вместо  него
налоги.   Так  и  договорились.  Несколько  лет  спустя,  когда
полковник Аурелиано  Буэндиа  станет  пересматривать  права  на
землю,  он  обнаружит,  что на имя брата записаны все земельные
участки, включая кладбище, какие  только  можно  было  охватить
взглядом  с  холма, где находился его дом, и что за одиннадцать
месяцев своего правления Аркадио набил себе карманы  не  только
деньгами  от  налогов,  но  также  и  теми,  которые он брал за
разрешение хоронить покойников во владениях Хосе Аркадио.
     Прошло несколько месяцев, прежде чем Урсула заметила то, о
чем знали все и что от  нее  скрывали,  не  желая  умножать  ее
страдания. Сначала у нее зародились подозрения. "Аркадио строит
себе дом", -- с притворной гордостью сообщила она мужу, пытаясь
влить  ему  в  рот  ложку тыквенного сиропа. И однако, не могла
удержать вздох: "Не знаю отчего, но не по душе  мне  все  это".
Позже,  когда ей стало известно, что Аркадио не только достроил
дом,  но  даже  выписал  себе  венскую  мебель,  она   уже   не
сомневалась  в  том,  что  он  тратит казенные деньги. Однажды,
возвращаясь после воскресной мессы, она увидела, как он в новом
доме играет в  карты  со  своими  офицерами.  "Ты  позор  нашей
семьи!"  --  крикнула  она  ему.  Аркадио  не  обратил  на  нее
внимания.  Лишь  тогда  Урсула  узнала,   что   у   него   есть
шестимесячная дочь и что Санта София де ла Пьедад, с которой он
живет  не обвенчавшись, снова беременна. Урсула решила написать
полковнику  Аурелиано  Буэндиа,  где  бы  он  ни  находился,  и
посвятить    его    во   все   случившееся,   однако   события,
развернувшиеся в следующие дни, не только помешали ей выполнить
свое намерение, но даже  заставили  раскаяться  в  нем.  Война,
бывшая  до  тех  пор  для  жителей Макондо не более как словом,
сочетанием звуков, обозначающим что-то смутное и далекое, стала
драматической реальностью.  В  конце  февраля  у  ворот  города
появилась  серая  от  пыли старуха на осле, груженном вениками.
Вид у нее был совершенно безобидный, и часовые  пропустили  ее,
не  задавая лишних вопросов, они решили, что перед ними простая
торговка  из  долины.  Старуха  направилась  прямо  в  казарму.
Аркадио  принял  ее  в  бывшей классной комнате, превратившейся
теперь в подобие тылового лагеря: там и сям виднелись свернутые
или подвешенные  за  кольца  гамаки,  все  углы  были  завалены
грудами циновок, на полу в беспорядке лежали винтовки, карабины
и  даже охотничьи ружья. Старуха вытянулась по стойке "смирно",
отдала честь и представилась:
      -- Полковник Грегорио Стивенсон.
     Он принес  плохие  вести.  Последние  очаги  сопротивления
либералов,  по  его словам, были подавлены. Полковник Аурелиано
Буэндиа, отступ