же
самое.  Эта мысль привела Амаранту в содрогание, но она не пала
духом, продолжала тщательно совершенствовать все детали  своего
замысла  и  скоро  стала  не  просто  специалистом, а настоящим
виртуозом по части похоронного ритуала. Одного не  учла  она  в
своем  чудовищном  плане, что, несмотря на мольбы, обращенные к
Богу, может умереть раньше Ребеки. Так оно и  случилось.  Но  в
последнюю  минуту  Амаранта  почувствовала  себя не обманутой в
своих надеждах, а, напротив, освобожденной  от  всякой  печали,
потому  что  смерть  оказала  ей  милость  и  за  несколько лет
предупредила о близости кончины. Амаранта увидела свою смерть в
один жаркий полдень вскоре после того,  как  Меме  отправили  в
монастырскую  школу,  смерть  сидела  и  шила в галерее рядом с
Амарантой, и та сразу же  ее  узнала:  в  ней  не  было  ничего
страшного  --  просто  женщина  в  синем платье, длинноволосая,
немножко старомодная и чем-то  похожая  на  Пилар  Тернеру  тех
времен, когда Пилар помогала Урсуле по хозяйству. Несколько раз
вместе  с  Амарантой  в  галерее  сидела  и Фернанда, но она не
видела смерти, хотя смерть была такой реальной, так походила на
человека,  что  однажды  даже  попросила  Амаранту  оказать  ей
любезность  вдеть  нитку  в иголку. Смерть не сообщила, в какой
день и месяц и в каком году умрет Амаранта и наступит ли ее час
раньше, чем час Ребеки, а  только  приказала  ей  начать  ткать
саван  для  себя  самой  с  шестого  дня ближайшего апреля. Она
позволила сделать его таким затейливым и красивым, как Амаранте
вздумается, но предупредила, что трудиться над ним  надо  столь
же  добросовестно, как над саваном Ребеки, и сказала затем, что
умрет Амаранта без мучений, без тоски и страха ночью того  дня,
когда  закончит  работу.  Стараясь  потратить  как можно больше
времени, Амаранта заказала пряжу  из  отборного  льна  и  стала
ткать полотно сама. Она делала это так тщательно, что только на
одно тканье ушло четыре года. Потом приступила к вышиванию. Чем
меньше времени оставалось до неотвратимого конца, тем яснее она
понимала,  что  лишь чудо может затянуть изготовление савана до
дня смерти Ребеки, но постоянная  сосредоточенность  на  работе
сообщила Амаранте спокойствие, которое помогло ей примириться с
мыслью  о  крушении  ее  надежд. Именно тогда до Амаранты дошел
смысл порочного круга из золотых рыбок, созданного  полковником
Аурелиано  Буэндиа.  Внешний  мир  теперь  ограничился  для нее
поверхностью ее тела, а внутренний был недосягаем ни для  каких
огорчений.  Она  жалела, что не сделала этого открытия на много
лет раньше, когда еще можно было очистить свои  воспоминания  и
заново  перестроить вселенную: без содрогания вызывать в памяти
запах лаванды в вечерних сумерках, исходивший от Пьетро Креспи,
извлечь Ребеку из нищеты -- не по любви, не в силу ненависти, а
из-за глубокого понимания тяжести  ее  одиночества.  Ненависть,
которую  она угадала однажды вечером в словах Меме, встревожила
Амаранту не потому, что была направлена против нее,  а  потому,
что  Амаранта  почувствовала  себя  повторенной в чужой юности,
казавшейся такой же  чистой,  какой  должна  была  казаться  ее
собственная,  и  тем  не  менее  уже  обезображенной злобой. Но
сознание,  что  исправить  теперь  ничего   нельзя,   даже   не
взволновало Амаранту, настолько она смирилась со своей судьбой.
Единственной  ее заботой было кончить саван. Вместо того, чтобы
затягивать работу всякими  ненужными  выдумками,  как  она  это
делала  вначале,  Амаранта заспешила. Когда до окончания работы
осталась неделя, она высчитала, что  сделает  последний  стежок
вечером  четвертого февраля, и, не открывая причины, попыталась
уговорить Меме отложить концерт на клавикордах, назначенный  на
пятое  число,  но  Меме  не  придала значения ее просьбе. Тогда
Амаранта стала изыскивать способ  протянуть  еще  сорок  восемь
часов  и даже решила, что смерть идет навстречу ее желанию, так
как  вечером  четвертого   февраля   буря   вывела   из   строя
электростанцию.  Но  на  следующий  день  в  восемь  часов утра
Амаранта все же сделала  последний  стежок  на  самом  красивом
саване,  который  когда-либо  был изготовлен женскими руками, и
объявила спокойно, без всякой нарочитости, что  вечером  умрет.
Она  предупредила  об  этом  не  только семью, но и весь город,
поскольку  пришла  к  заключению,  что  может   искупить   свою
скаредную  жизнь,  сделав  напоследок людям какое-нибудь доброе
дело, и самым подходящим для такой цели  будет  доставка  писем
умершим.
     Известие  о  том, что Амаранта Буэндиа вечером снимается с
якоря  и  отплывает  вместе  с  почтой   в   царство   мертвых,
распространилось  по всему Макондо еще до полудня, а в три часа
в гостиной уже стоял ящик, доверху  наполненный  письмами.  Те,
кто не хотел писать, передавали Амаранте свои послания устно, и
она записывала их в книжечку вместе с фамилией адресата и датой
его смерти. "Не волнуйтесь, -- успокаивала она отправителей. --
Первое,  что я сделаю по прибытии, -- это узнаю о нем и передам
ваше письмо". Все происходящее напоминало фарс. У  Амаранты  не
было  заметно  никакой  тревоги,  никаких  признаков  горя,  от
сознания исполненного долга  она  казалась  даже  помолодевшей.
Прямая  и стройная, как всегда, она бы выглядела гораздо моложе
своих лет, если бы не ввалившиеся щеки и не отсутствие передних
зубов. Она сама распорядилась,  чтобы  письма  были  уложены  в
просмоленный  ящик, и объяснила, как его поставить в могиле для
лучшего предохранения от сырости. Утром она позвала столяра  и,
пока  он  снимал  с  нее  мерку для гроба, стояла так спокойно,
словно он собирался шить ей платье. В самые последние часы  она
проявила столько энергии, что у Фернанды зародилось подозрение,
а  не  подшутила  ли Амаранта над ними, объявив о своей смерти.
Урсула, знавшая обыкновение  всех  Буэндиа  умирать  не  болея,
верила,  что  Амаранта  действительно  имела предвестие о своей
смерти, но побаивалась, как  бы  со  всей  этой  суетой  вокруг
доставки   писем   и  беспокойством  о  том,  чтобы  они  дошли
побыстрее, ошалевшие отправители не похоронили ее дочку заживо.
Поэтому,  крича  и  споря,  Урсула  стала  освобождать  дом  от
посторонних  и  к  четырем  часам  дня добилась своего. К этому
времени Амаранта кончила раздавать свои вещи бедным и  оставила
себе  на простом гробу из струганых досок только смену белья да
вельветовые туфли без задников: их должны были  надеть  на  нее
после  смерти. Она не преминула позаботиться о туфлях, помятуя,
что, когда умер полковник Аурелиано Буэндиа, пришлось  покупать
ему  новые  ботинки,  так  как у него остались только шлепанцы,
которые  он  носил  в  мастерской.  Незадолго  до  пяти   часов
Аурелиано  Второй  пришел  за  Меме  проводить  ее на концерт и
удивился, что дом убран как  для  похорон.  Если  кто-нибудь  и
выглядел  живым в тот час, так это Амаранта, она была исполнена
невозмутимости  и  нашла  время  даже  срезать   себе   мозоли.
Аурелиано  Второй  и  Меме шутливо простились с ней и пообещали
устроить через неделю пир в честь ее воскресения. В пять часов,
привлеченный молвой, что Амаранта Буэндиа собирает  письма  для
умерших,  падре Антонио Исабель явился соборовать ее и вынужден
был ждать больше  двадцати  минут,  пока  умирающая  выйдет  из
купальни.  Когда она предстала перед ним в рубахе из мадаполама
и с распущенными по спине волосами, престарелый священник счел,
что над ним посмеялись, и отослал мальчика со  святыми  дарами.
Но  решил все же воспользоваться случаем и исповедать Амаранту,
которая почти двадцать лет уклонялась от исповеди. Амаранта без
обиняков заявила ему, что не  нуждается  ни  в  какой  духовной
помощи,  ибо  совесть  у  нее чиста. Фернанду это возмутило. Не
заботясь о том, что ее  могут  услышать,  она  громко  спросила
себя,   какой  такой  страшный  грех  совершила  Амаранта,  что
предпочитает   кощунственную   смерть   без   покаяния   позору
признания?  Тогда  Амаранта  легла  и  вынудила Урсулу публично
засвидетельствовать ее девственность.
      -- Пусть никто не обольщается,  --  крикнула  она,  чтобы
слышала  Фернанда.  --  Амаранта  Буэндиа  уходит из этого мира
такой же, как пришла в него.
     Больше она уже не вставала. Откинувшись,  словно  больная,
на  подушки,  она  заплела  свои  длинные косы и уложила их над
ушами -- смерть объяснила ей, что  так  им  полагается  быть  в
гробу.  Потому  Амаранта  попросила  Урсулу  принести зеркало и
снова, после перерыва почти в сорок  лет,  увидела  свое  лицо,
разрушенное  годами  и  страданиями, и удивилась, что оно точно
такое, как она себе  представляла.  По  наступившей  в  спальне
тишине Урсула поняла, что начинает смеркаться.
      -- Простись  с  Фернандой,  --  взмолилась она. -- Минута
примирения дороже целой жизни, прожитой в дружбе.
      -- Да, пожалуй, уже ни к чему! -- ответила Амаранта.
     Меме все еще не могла избавиться  от  мысли  об  Амаранте,
когда  на  импровизированной сцене снова зажгли свет и началось
второе  отделение  программы.  Посредине  пьесы,  которую   она
исполняла,  кто-то  шепнул  ей  на ухо о случившемся, и концерт
прервали.  Войдя  в  дом,   Аурелиано   Второй   вынужден   был
проталкиваться  через  толпу,  чтобы  увидеть  тело престарелой
девственницы: она лежала некрасивая, бледная, с черной повязкой
на руке, завернутая в роскошный саван. Гроб  стоял  в  гостиной
возле ящика с почтой.
     После  девяти  ночей  поминания  Амаранты  Урсула слегла и
больше уже не вставала. Ее взяла на свое попечение Санта  София
де  ла  Пьедад.  Носила  ей  в спальню еду, воду для умывания и
рассказывала обо всем, что  происходило  в  Макондо.  Аурелиано
Второй  часто  навещал  Урсулу  и  дарил  ей разную одежду, она
складывала ее возле кровати рядом  с  самыми  необходимыми  для
каждодневного  пользования  вещами  и  скоро  сотворила себе на
расстоянии протянутой руки  целый  мир.  Ей  удалось  завоевать
любовь  маленькой  Амаранты  Урсулы,  которая  во  всем  на нее
походила, и она обучила девочку чтению. Никто даже и теперь  не
догадывался о полной слепоте Урсулы, хотя все уже понимали, что
видит  она  плохо,  но ясность ее мыслей, умение обходиться без
посторонней помощи  заставляли  предполагать,  что  она  просто
подавлена  тяжестью своих ста лет. Свободное время и внутренняя
тишина, которыми  Урсула  располагала  в  ту  пору,  давали  ей
возможность  следить  за  жизнью  дома,  и  она первая заметила
молчаливые муки Меме.
      -- Поди сюда, -- сказала Урсула  девушке.  --  А  теперь,
когда  мы  с  тобой одни, признайся бедной старухе, что с тобой
происходит.
     Меме со смущенным смешком уклонилась от разговора.  Урсула
не настаивала, но после того как Меме перестала заходить к ней,
подозрения ее усилились.
     Урсула  знала,  что  Меме  поднимается  теперь раньше, чем
обычно, и ни минуты не сидит спокойно, пока  не  наступит  час,
когда  можно  уйти  из дому, что ночи напролет она ворочается с
боку на бок на своей постели в соседней комнате и  что  ей  все
время  мешает спать летающая по комнате бабочка. Однажды Урсула
слышала, как Меме  сказала,  что  идет  к  отцу,  и  подивилась
недогадливости  Фернанды,  которая  ничего не заподозрила, хотя
вскоре после этого пришел Аурелиано Второй и спросил, где дочь.
У   Меме   завелись   какие-то   секретные   дела,   неотложные
обязательства,  тайные  заботы  -- это было совершенно очевидно
уже задолго до того вечера, когда Фернанда подняла на ноги весь
дом, увидя Меме целующейся с мужчиной в кино.
     Всецело поглощенная своими переживаниями, Меме решила, что
ее выдала Урсула. На самом деле она сама себя выдала. Уже давно
оставляла она за  собой  цепочку  следов,  способных  возбудить
подозрение  даже  у  слепого,  и если Фернанде понадобилось так
много времени, чтобы обнаружить их, то  лишь  потому,  что  она
была  отвлечена тайными сношениями с невидимыми целителями. Тем
не менее и Фернанда  в  конце  концов  заметила,  что  дочь  то
надолго умолкает, то внезапно вздрагивает, что настроение у нее
резко  меняется  и она стала непокладистой. Фернанда установила
за Меме  скрытое,  но  неусыпное  наблюдение.  Она  по-прежнему
разрешала  дочери выходить с подружками, помогала одеваться для
субботних праздников и ни разу не задала  нескромного  вопроса,
который  мог  бы  насторожить девушку. У Фернанды скопилось уже
немало  доказательств,  что  Меме  занимается  совсем  не  теми
делами,  которыми  собиралась, судя по ее словам, и все же мать
не открыла своих подозрений,  ожидая  решающей  улики.  Однажды
вечером  Меме  заявила  ей,  что  идет  в кино с отцом. Немного
погодя  Фернанда  услышала  доносящееся  от  дома  Петры  Котес
хлопанье   праздничных   ракет  и  звуки  аккордеона  Аурелиано
Второго,  который  нельзя  было  спутать  ни  с  каким   другим
аккордеоном.  Тогда  она  оделась,  пошла  в  кино  и увидела в
полумраке первых рядов партера свою дочь. Потрясенная тем,  что
подозрения  ее  подтвердились,  Фернанда  не успела рассмотреть
мужчину,  целовавшего  Меме,  но  различила  среди  свистков  и
оглушительных  взрывов  смеха его взволнованный голос. "Прости,
любовь моя", -- услышала она и тут  же,  ни  слова  не  сказав,
выволокла  Меме  из  зала,  с  позором  протащила ее за руку по
многолюдной улице Турков и заперла на ключ в спальне.
     На следующий  день,  в  шесть  часов,  к  Фернанде  явился
визитер, и она узнала его голос. Пришедший был молод и печален,
его  темные  грустные глаза не поразили бы Фернанду так сильно,
если бы ей довелось раньше встречать цыган; увидев мечтательное
выражение этого лица, любая другая менее жестокосердная женщина
поняла бы Меме. На госте был  изношенный  полотняный  костюм  и
туфли,  покрытые  растрескавшейся  корой  из  нескольких  слоев
цинковых  белил,  свидетельствовавших  об  отчаянных   попытках
придать  обуви  сносный  вид,  в  руке он держал шляпу-канотье,
купленную в прошлую субботу. Ему было страшно,  как  никогда  в
жизни  еще  не  было  и  не  будет  страшно,  но  держался он с
достоинством, не теряя самообладания,  и  это  спасало  его  от
унижения.  В нем чувствовалось какое-то врожденное благородство
-- во всем, кроме рук, грязных, со слоящимися от тяжелой работы
ногтями. Тем не менее  стоило  только  Фернанде  увидеть  этого
человека,  и  она  сразу  поняла,  что имеет дело с мастеровым.
Заметила, что он надел свой единственный  воскресный  костюм  и
что  тело  у  него  под  рубашкой  пропитано  заразой банановой
компании. Она не позволила ему рта раскрыть. Не позволила  даже
войти  в  дверь, которую через минуту вынуждена была затворить,
потому что весь дом наполнился желтыми бабочками.
      -- Убирайтесь, -- сказала она. --  Вам  нечего  делать  в
порядочном доме.
     Его звали Маурисио Бабилонья. Он родился и вырос в Макондо
и работал  учеником  механика  в мастерских банановой компании.
Меме  познакомилась  с  ним  случайно,  когда   отправилась   с
Патрицией  Браун  за  автомобилем,  чтобы поехать на плантации.
Шофер был болен, вести машину поручили  Маурисио  Бабилонье,  и
Меме  удалось  наконец  выполнить свое желание -- сесть рядом с
водителем и рассмотреть всю систему  управления.  Не  в  пример
штатному  шоферу  Маурисио  Бабилонья наглядно все ей объяснил.
Это случилось в ту пору, когда Меме только начала посещать  дом
сеньора Брауна и когда вождение автомобиля еще считалось делом,
недостойным  особ  женского  пола.  Поэтому она удовлетворилась
теоретическим объяснением  и  несколько  месяцев  не  встречала
Маурисио  Бабилонью. Позже она вспомнила, что во время прогулки
по плантациям его мужественная красота привлекла ее внимание --
не понравились лишь грубые руки -- и что потом она обсуждала  с
Патрицией  Браун  неприятное впечатление, оставленное его почти
надменной самоуверенностью. Как-то в субботу Меме пошла с отцом
в кино и снова увидела  Маурисио  Бабилонью,  он  был  в  своем
полотняном костюме и сидел неподалеку от них. Девушка заметила,
что  фильм  его  интересует  мало -- он то и дело оборачивается
назад поглядеть на нее, не столько для того, чтобы  видеть  ее,
сколько  для  того,  чтобы  она  знала,  что  он  смотрит. Меме
покоробила вульгарность этого  приема.  После  сеанса  Маурисио
Бабилонья  подошел  поздороваться  с Аурелиано Вторым, и только
тогда Меме поняла, что они знакомы, так как Маурисио  Бабилонья
работал    раньше   на   маленькой   электростанции   Аурелиано
Печального,  --  к  ее  отцу  он  обращался  с  почтительностью
подчиненного.  Это открытие избавило Меме от неприязни, которую
вызвало в ней его высокомерие.  Они  не  виделись  наедине,  не
обменялись  еще  ни  словом,  кроме слов приветствия, как вдруг
однажды ночью  ей  приснилось,  что  он  спасает  ее  во  время
кораблекрушения,  но она испытывает не чувство благодарности, а
злобу. Во сне выходило так, будто  она  сама  предоставила  ему
желанную  возможность,  а  Меме  жаждала  другого, не только от
Маурисио  Бабилоньи,  но  и  от  любого  мужчины,  который   ею
увлечется. Поэтому ее так и возмутило, что, проснувшись, она не
возненавидела Маурисио Бабилонью, а почувствовала непреодолимое
желание  с ним увидеться. По мере того как проходила неделя, ее
беспокойство все возрастало, в субботу оно стало нестерпимым, и
когда Маурисио Бабилонья поздоровался с нею в кино, ей пришлось
сделать над собой огромное усилие, чтобы  он  не  заметил,  что
сердце у нее готово выпрыгнуть из груди. Ослепленная счастьем и
одновременно  гневом,  она  в  первый раз протянула ему руку, и
Маурисио Бабилонья в первый раз  ее  пожал.  На  какую-то  долю
секунды  Меме  раскаялась  в  своем порыве, но раскаяние тут же
превратилось в жестокое удовлетворение, когда она заметила, что
его рука тоже влажная и холодная  как  лед.  Ночью  Меме  стало
ясно,  что  у нее не будет ни минуты покоя, пока она не докажет
Маурисио Бабилонье всей тщетности его надежд,  и  целую  неделю
она  ни о чем больше не могла думать. Она безуспешно изобретала
всевозможные уловки, пытаясь вынудить Патрицию  Браун  пойти  с
ней  за автомобилем. Наконец воспользовалась приездом в Макондо
рыжеволосого американца и потащила его в гараж, якобы поглядеть
на  новые  модели  машин.  Как  только  Меме  увидела  Маурисио
Бабилонью, она перестала обманывать себя и поняла -- все дело в
том,  что  она  умирает от желания остаться с ним наедине. И он
все понял, едва она появилась  в  дверях;  уверенность  в  этом
рассердила Меме.
      -- Я пришла посмотреть новые модели, -- сказала Меме.
      -- Что ж, это неплохой предлог, -- ответил он.
     Меме показалось, будто пламя его высокомерия опалило ее, и
она стала лихорадочно искать способ унизить Маурисио Бабилонью.
Но он не дал ей времени сделать это. "Не бойтесь, -- сказал он,
понизив  голос.  --  Не в первый раз женщина сходит с ума из-за
мужчины". Она почувствовала себя такой беззащитной, что ушла из
гаража, даже не взглянув на новые модели, и всю  ночь  напролет
ворочалась  с  боку  на бок в кровати и плакала от негодования.
Рыжий американец, который, по правде  говоря,  уже  начинал  ее
интересовать,  казался  ей  теперь младенцем в пеленках. Именно
тогда она заметила, что  желтые  бабочки  предвещают  появление
Маурисио  Бабилоньи.  Она  встречала  их и раньше, чаще всего в
гараже, но думала, что их привлекает туда  запах  краски.  Один
раз  Меме  услышала,  как  они порхают над ее головой в темноте
зрительного зала.  Но  только  когда  Маурисио  Бабилонья  стал
преследовать  ее,  словно  привидение,  лишь ей одной видимое в
толпе людей, Меме сообразила, что желтые бабочки имеют какое-то
отношение к нему. На концертах, в кино, в церкви во время мессы
Маурисио Бабилонья всегда находился  среди  публики,  и,  чтобы
обнаружить  его,  Меме достаточно было отыскать взглядом желтых
бабочек. Однажды Аурелиано  Второй  разворчался,  проклиная  их