прожорливости забвения,  мало-помалу  безжалостно  поглощавшего
все  воспоминания, и когда в годовщину Неерландской капитуляции
в Макондо прибыли посланцы президента республики с предписанием
во что бы то ни стало вручить орден, от  которого  столько  раз
отказывался  полковник  Аурелиано  Буэндиа, они проплутали весь
вечер, разыскивая кого-нибудь, кто мог бы  сказать,  где  найти
потомков  героя.  Аурелиано  Второй  чуть  не  соблазнился и не
принял орден, думая, что тот сделан из чистого золота, но Петра
Котес заявила,  что  это  будет  недостойным  поступком,  и  он
отказался  от  своего  намерения, хота представители президента
уже  наняли  оркестр  и  подготовили  речи  для   торжественной
церемонии.  Как  раз  в  ту  пору  в  Макондо вернулись цыгане,
последние хранители учености Мелькиадеса,  и  нашли  городок  в
запустении,  а  его  жителей  совершенно  отчужденными от всего
остального мира; тогда цыгане снова принялись ходить по домам с
намагниченными  кусками  железа,  выдавая   их   за   последнее
изобретение  вавилонских  мудрецов,  и снова собирали солнечные
лучи огромной  лупой,  и  не  было  недостатка  ни  в  умниках,
глазевших  разинув  рот, как тазы соскакивают с полок и котелки
катятся к магнитам, ни в любопытных, готовых уплатить пятьдесят
сентаво за то, чтобы вдоволь  подивиться  на  цыганку,  которая
вынимает  изо рта искусственную челюсть и опять водружает ее на
место.  У   пустынной   станции   теперь   только   на   минуту
останавливался  дряхлый паровоз с несколькими желтыми вагонами,
которые никого и ничего не везли, -- вот и все, что осталось от
прежнего движения,  от  переполненного  пассажирами  поезда,  к
которому сеньор Браун прицеплял свой вагон со стеклянной крышей
и  епископскими  креслами,  и  от  составов  с  фруктами по сто
двадцать вагонов каждый, которые один  за  другим  подходили  к
станции  в  течение  всего  вечера.  Судебные  чины, приехавшие
проверить на месте сообщение падре Антонио Исабеля  о  странном
мope  на  птиц  и  принесении  в  жертву  Вечного Жида, застали
почтенного падре за игрой в жмурки  с  ребятишками,  сочли  его
сообщение плодом старческих галлюцинаций и отправили священника
в  приют  для  слабоумных.  Через несколько дней в город прибыл
падре Аугусто Анхель, подвижник новейшей выпечки; непримиримый,
смелый до  дерзости,  он  собственноручно  трезвонил  в  разные
колокола   по   нескольку  раз  на  день,  дабы  души  верующих
бодрствовали, и переходил из одного  дома  в  другой,  побуждая
сонливцев  проснуться  и идти к мессе. Однако не прошло и года,
как  падре  Аугусто   Анхель   вынужден   был   признать   себя
побежденным: он оказался не в силах противостоять духу лености,
витавшему в воздухе, раскаленной пыли -- она набивалась повсюду
и  все  старила  --  и  тяжелому  сну,  в который повергали его
преподобие невыносимо знойные часы сиесты и мясные фрикадельки,
неизменно подаваемые на обед. После  смерти  Урсулы  дом  снова
пришел  в запустение, из этого запустения его не сможет извлечь
даже столь решительное и волевое создание, как Амаранта Урсула,
когда через много лет она, будучи  уже  взрослой  женщиной  без
предрассудков,   веселой,  современной,  обеими  ногами  прочно
стоящей  на  земле,  распахнет  настежь  двери  и  окна,  чтобы
отпугнуть  дух  разрушения,  восстановит  сад,  истребит  рыжих
муравьев, нахально, среди бела дня, ползающих  по  коридору,  и
безуспешно  попытается  вернуть  обиталищу  Буэндиа угасший дух
гостеприимства. Страсть к затворничеству, которой была одержима
Фернанда,  встала  непреодолимой  плотиной  на   пути   бурного
столетия Урсулы.
     Фернанда   не   только  отказалась  открыть  двери,  когда
прекратился знойный  ветер,  но  и  распорядилась  забить  окна
деревянными  крестами,  дабы  похоронить себя заживо, повинуясь
родительским наставлениям. Дорогостоящая переписка с невидимыми
целителями  окончилась  полным  крахом.  После   многочисленных
отсрочек  Фернанда заперлась в своей спальне в назначенный день
и час легла на постель, обратившись головой к северу,  покрытая
только белой простыней; в час ночи она почувствовала, что ей на
лицо  положили  салфетку, смоченную какой-то ледяной жидкостью.
Когда она проснулась, в окна светило солнце, а у нее на  животе
краснел грубый дугообразный шрам -- начинаясь в паху, он шел до
грудины.   Но   еще  прежде,  чем  миновал  срок  предписанного
послеоперационного отдыха, Фернанда получила неприятное  письмо
от  невидимых  целителей. В письме сообщалось, что ее подвергли
тщательному обследованию, продолжавшемуся шесть часов,  но  при
этом   в   организме  не  было  обнаружено  никаких  внутренних
нарушений, которые могли бы вызвать  симптомы,  неоднократно  и
столь  подробно  описанные  ею.  Пагубная  привычка Фернанды не
называть  вещи   своими   именами   опять   ее   подвела,   ибо
единственное,  что  обнаружили  хирурги-телепаты, было опущение
матки, а его можно было исправить и  без  операции,  с  помощью
бандажа.  Разочарованная  Фернанда  попыталась  добиться  более
точных  объяснений,  но  невидимые   корреспонденты   перестали
отвечать  на ее письма. Раздавленная тяжестью непонятного слова
"бандаж", Фернанда решилась отбросить стыдливость и спросить  у
врача-француза, что это такое, и только тут она узнала, что три
месяца  тому  назад  француз  повесился  на  стропилах  сарая и
вопреки воле  народа  похоронен  на  кладбище  одним  ветераном
войны, старым товарищем по оружию полковника Аурелиано Буэндиа.
Тогда  Фернанда  доверилась  своему  сыну  Хосе  Аркадио, и тот
прислал ей бандажи  из  Рима  вместе  с  инструкцией,  как  ими
пользоваться.  Фернанда  сначала выучила инструкцию наизусть, а
затем бросила ее в уборную, чтобы скрыть от всех характер своих
недомоганий.  Это  было  ненужной  предосторожностью,  так  как
последние  обитатели  дома  не  обращали  на  Фернанду никакого
внимания. Санта София  де  ла  Пьедад  погрузилась  в  одинокую
старость,  она  варила  скудный  обед  для  всего  семейства, а
остальное  время  посвящала  уходу  за  Хосе  Аркадио   Вторым.
Амаранта  Урсула,  до  некоторой степени унаследовавшая красоту
Ремедиос Прекрасной, теперь тратила на приготовление уроков  те
часы,  что раньше расходовала на мучение Урсулы. Дочь Аурелиано
Второго начала проявлять признаки незаурядного ума и отличалась
прилежанием, эти качества оживили в душе ее  родителя  надежды,
которые  прежде вызывала у него Меме. Он обещал Амаранте Урсуле
послать ее для завершения образования в Брюссель в соответствии
с обычаем, заведенным еще при банановой компании, и  эта  мечта
заставила  его  снова  попытаться  поднять  земли, опустошенные
потопом. Аурелиано Второго видели в  доме  редко,  он  приходил
туда  только  ради  Амаранты  Урсулы,  так  как  для Фернанды с
течением  времени  превратился  в  постороннего,  а   маленький
Аурелиано,  становясь  юношей,  все  более  и более замыкался в
своем одиночестве. Аурелиано Второй верил, что старость смягчит
сердце  Фернанды  и  та  позволит  своему  непризнанному  внуку
включиться  в  жизнь  города, где, конечно, никто и не подумает
копаться в его родословной. Но Аурелиано, по-видимому, возлюбил
затворничество и уединение и не выказывал ни малейшего  желания
познать   мир,  начинавшийся  за  порогом  дома.  Когда  Урсула
заставила открыть комнату Мелькиадеса, Аурелиано начал  бродить
возле  ее  двери, заглядывать в щель, и неизвестно, как и когда
он и Хосе Аркадио Второй успели проникнуться взаимной симпатией
и подружиться. Аурелиано Второй заметил их дружбу много  недель
спустя  после  того,  как  она  завязалась, это случилось в тот
день, когда мальчик заговорил  о  кровавой  бойне  на  станции.
Однажды за столом кто-то высказал сожаление по поводу того, что
банановая  компания  покинула  Макондо, так как с этого времени
город начал приходить в  упадок;  но  тут  маленький  Аурелиано
вступил  в  спор,  и  в словах его чувствовался зрелый человек,
умеющий выражать свои мысли. Его точка зрения, расходившаяся  с
общепринятой,  заключалась  в том, что Макондо был процветающим
городком с большим будущим, пока его  не  сбила  с  правильного
пути,  не  развратила,  не ограбила начисто банановая компания,
инженеры которой  вызвали  потоп,  не  желая  идти  на  уступки
рабочим.  Мальчик  говорил  так разумно, что показался Фернанде
кощунственной пародией на Иисуса среди книжников: он  рассказал
с точными и убедительными подробностями, как войска расстреляли
из  пулеметов  толпу  рабочих  --  свыше  трех  тысяч  человек,
собравшихся на станции, как трупы погрузили в состав из двухсот
вагонов и сбросили в море. Фернанда, подобно большинству людей,
убежденная в справедливости официальной версии, гласившей,  что
на  привокзальной  площади  якобы  ничего  и не произошло, была
шокирована  мыслью,  что   мальчик   унаследовал   анархистские
наклонности  полковника  Аурелиано  Буэндиа,  и  приказала  ему
молчать. Напротив, Аурелиано  Второй  подтвердил  достоверность
рассказа  своего  брата-близнеца. И на самом деле, Хосе Аркадио
Второй, которого все считали сумасшедшим, в то время был  самым
разумным   из   всех  обитателей  дома.  Он  научил  маленького
Аурелиано читать и писать, привлек к исследованию пергаментов и
внушил мальчику свое личное мнение о том, что принесла  Макондо
банановая компания; оно настолько расходилось с ложной версией,
принятой  историками и освещенной в учебниках, что спустя много
лет, когда Аурелиано вступит в жизнь, все будут  принимать  его
рассказ за выдумку. В уединенной комнатке, куда не проникали ни
знойный  ветер,  ни  пыль,  ни  жара, они оба вспомнили далекий
призрак старика в шляпе с полями, как вороновы крылья,  который
за  много  лет  до  их  рождения,  сидя  здесь  спиной  к окну,
рассказывал о мире. Оба они одновременно заметили, что  в  этой
комнате  всегда  стоит  март  и  всегда  понедельник, и тут они
поняли,  как  ошибалась  семья,  считая  Хосе  Аркадио  Буэндиа
безумцем,  напротив, он единственный в доме обладал достаточной
ясностью ума, позволившей ему постигнуть ту истину, что время в
своем движении  тоже  сталкивается  с  препятствиями  и  терпит
аварии,  а  потому  кусок  времени  может  отколоться и навечно
застрять в  какой-нибудь  комнате.  Кроме  того,  Хосе  Аркадио
Второму   удалось   классифицировать   криптографические  знаки
пергаментов и составить из них таблицу. Он  убедился,  что  они
соответствуют   алфавиту,  насчитывающему  от  сорока  семи  до
пятидесяти трех букв, которые, будучи написаны по  отдельности,
похожи  на  маленьких паучков и клещей, а соединенные в строчки
-- напоминают  белье,  развешанное   сушиться   на   проволоке.
Аурелиано  вспомнил,  что  видел  нечто  подобное  в английской
энциклопедии,   и   принес   ее,   чтобы   сравнить.    Таблицы
действительно  совпадали.  Еще  в  ту  пору,  когда он пробовал
устраивать лотерею с загадками, Аурелиано Второй  стал  ощущать
по  утрам  какое-то стеснение в горле, словно там застрял комок
сдавленных  слез.  Петра   Котес   решила,   что   это   просто
недомогание, вызванное плохими временами, и год с лишним каждое
утро  с  помощью  кисточки  смазывала ему небо пчелиным медом и
редечным соком. Когда опухоль в горле разрослась настолько, что
стало трудно дышать, Аурелиано Второй посетил Пилар  Тернеру  и
спросил,  не  знает  ли она какую-нибудь целебную траву. Но его
несокрушимая  бабка,  достигшая  уже  столетнего  возраста   на
ответственном  посту  хозяйки  подпольного борделя, по-прежнему
считала медицину суеверием  и  обратилась  за  консультацией  к
картам.  Выпал  король червей, раненный в горло шпагой пикового
валета, -- отсюда  гадалка  заключила,  что  Фернанда  пыталась
вернуть  мужа  домой  с  помощью такого устаревшего приема, как
втыкание  булавок  в  его  портрет,  но,  не  имея  достаточных
показаний  в  колдовстве, вызвала внутреннюю опухоль. Аурелиано
Второй не помнил, чтобы у него  были  какие-нибудь  фотографии,
кроме  свадебных, которые содержались в целости и сохранности в
семейном альбоме, поэтому он тайком от  своей  супруги  обыскал
весь  дом  и  наконец  обнаружил  в  глубинах  комода полдюжины
бандажей  в  необычной  упаковке.  Думая,  что   эти   красивые
резиновые  штуки  имеют отношение к колдовству, он спрятал одну
из них в карман и отнес показать Пилар Тернере.  Та  не  смогла
определить  назначение  и природу таинственного предмета, но он
показался ей настолько подозрительным,  что  она  распорядилась
принести  ей  все  полдюжины  и  на  всякий случай сожгла их на
костре, который  разложила  во  дворе.  Для  того  чтобы  снять
предполагаемую  порчу,  насланную  Фернандой,  она посоветовала
Аурелиано Второму взять курицу-наседку, полить ее своей  мочой,
а  затем  зарыть  живьем в землю под каштаном; Аурелиано Второй
выполнил все эти рекомендации с искренней верой в успех, и едва
он  прикрыл  сухими  листьями  взрытую  землю,  как   ему   уже
показалось,   что   дышать   стало  легче.  Фернанда  объяснила
исчезновение бандажей местью  невидимых  целителей,  пришила  к
изнанке  рубашки  внутренний  карман  и  новые бандажи, которые
прислал ей сын, хранила в этом кармане.
     Шесть месяцев спустя  после  погребения  курицы  Аурелиано
Второй  проснулся  в  полночь от приступа кашля и почувствовал,
что его  изнутри  разрывают  железные  клешни  огромного  рака.
Именно  в  этот  час  ему стало ясно, что, сколько бы волшебных
поясов он ни сжег, сколько бы заговоренных куриц ни полил своей
мочой, все равно  ему  предстоит  умереть,  и  это  единственно
верная  и  печальная  истина. Он никому не открыл своих мыслей.
Терзаемый страхом, что смерть  может  прийти  раньше,  чем  ему
удастся  отправить Амаранту Урсулу в Брюссель, он старался, как
никогда в жизни, и устраивал по три  лотереи  в  неделю  вместо
одной. Вставал еще затемно и, пытаясь распродать свои билетики,
с  мучительной тоской, понятной лишь умирающим, обегал городок,
не пропуская даже  самые  отдаленные  и  нищие  кварталы.  "Вот
Божественное  Провидение!  -- выкликал он. -- Не упускайте его,
оно приходит только раз  в  сто  лет".  Он  делал  трогательные
усилия  казаться  веселым,  приветливым,  разговорчивым,  но  с
первого взгляда на его потное, бледное лицо было видно, что  он
не  жилец  на  этом  свете. Иногда он забирался на какой-нибудь
пустырь, подальше от чужого глаза, и садился хотя бы на  минуту
передохнуть  от  железных  клешней,  кромсающих  его нутро. А в
полночь опять пускался бродить по веселому кварталу,  соблазняя
возможностью  крупного  выигрыша  одиноких  женщин,  вздыхавших
около виктрол. "Вот этот номер не выпадал уже четыре месяца, --
говорил он им, показывая свои билетики. --  Не  упускайте  его,
жизнь  короче,  чем вы думаете". В конце концов к нему потеряли
всякое уважение, начали над ним издеваться и в последние месяцы
жизни уже не величали,  как  прежде,  доном  Аурелиано,  а,  не
стесняясь,   называли   прямо   в   глаза   "Дон   Божественное
Провидение". Голос его ослабел, становился все глуше и  наконец
перешел в собачье хрипенье, но Аурелиано Второй все еще находил
в  себе  силы поддерживать в народе интерес к раздаче выигрышей
во дворе Петры Котес. Однако по мере того как он терял голос, а
боль обострялась и грозила вскоре сделаться непереносимой,  ему
все  ясней  становилось,  что  свиньи  и  козы, разыгрываемые в
лотерее, не помогут его дочери поехать в Брюссель,  и  тут  его
осенила   мысль   организовать   сказочную  лотерею:  разыграть
опустошенные потопом земли, ведь  люди  с  капиталом  могут  их
возродить. Эта мысль показалась всем настолько соблазнительной,
что  сам  алькальд  вызвался  объявить о лотерее особым указом;
билеты продавались по сто  песо  за  штуку,  их  приобретали  в
складчину,  образовывая  с  этой  целью компании, и не прошло и
недели, как все было раскуплено.
     Вечером  после  розыгрыша  те,  кому  улыбнулось  счастье,
устроили   пышный   праздник,   отдаленно  напоминавший  шумные
празднества прежних лет, когда процветала банановая компания, и
Аурелиано Второй последний  раз  играл  на  аккордеоне  забытые
мелодии  песен Франсиско Человека, однако петь эти песни он уже
не мог.
     Два месяца  спустя  Амаранта  Урсула  уехала  в  Брюссель.
Аурелиано   Второй  отдал  дочери  не  только  всю  выручку  от
небыкновенной лотереи, но и все, что  ему  удалось  сберечь  за
последние  месяцы,  а  также  небольшую  сумму,  полученную  от
продажи пианолы, клавикордов и разной старой мебели, впавшей  в
немилость.  По  его расчетам, этих денег было достаточно на все
время учения, неясно было  только  одно  --  хватит  ли  их  на
обратную  дорогу. Фернанда, до глубины души возмущенная мыслью,
что Брюссель находится так близко от греховного Парижа,  упорно
противилась  поездке  дочери,  но ее успокоило рекомендательное
письмо падре Анхеля, адресованное  в  пансион  юных  католичек,
который  содержали монахини и в котором Амаранта Урсула обещала
жить до конца учения. Кроме того, священник  разыскал  компанию
францисканских  монахинь,  ехавших  в Толедо, и они согласились
взять с собой девушку, а в Толедо найти ей надежных  попутчиков
до   самого  Брюсселя.  Пока  по  этому  поводу  шла  усиленная
переписка, Аурелиано Второй с  помощью  Петры  Котес  занимался
сборами  Амаранты  Урсулы.  К  тому  вечеру, когда ее вещи были
уложены в один  из  сундуков,  где  раньше  хранилось  приданое
Фернанды,  все  было  уже  так  хорошо  продумано,  что будущая
студентка знала на память, в каких платьях и вельветовых туфлях
она будет пересекать Атлантику и  где  лежит  голубое  суконное
пальто с медными пуговицами и сафьяновые башмачки, в которых ей
надлежит  высаживаться  на  берег.  Она  твердо  знала,  как ей
следует ступать при переходе по трапу на борт корабля, чтобы не
свалиться в воду; знала, что она ни на шаг не  должна  отходить
от  монахинь, знала, что она может покидать свою каюту лишь для
того, чтобы поесть, и что в открытом  море  она  ни  под  каким
видом  не смеет отвечать на вопросы, какие могут ей задать лица
обоего пола. Она везла с собой бутылочку с каплями  от  морской
болезни  и  тетрадку,  в  которой  падре Анхель собственноручно
записал шесть молитв против бури. Фернанда сшила ей брезентовый
пояс для хранения денег и показала, как  приладить  его,  чтобы
можно  было  не  снимать  даже  на  ночь. Она пыталась подарить
дочери   золотой   ночной    горшок,    вымытый    жавелем    и
продезинфицированный  спиртом,  но  Амаранта  Урсула  отклонила
подарок, сказав, что боится,  как  бы  ее  будущие  товарки  по
коллежу  не  подняли  ее  на смех. Пройдет несколько месяцев, и
Аурелиано Второй на своем смертном ложе  вспомнит  дочь  такой,
какой он видел ее в последний раз -- Амаранта Урсула безуспешно
пытается  опустить  запыленное  стекло  вагона  второго класса,
чтобы  выслушать  последние  наставления   Фернанды.   На   ней
бледно-розовое  шелковое платье, с бутоньеркой из искусственных
анютиных  глазок  на  правом  плече,  сафьяновые   туфельки   с
перепонкой  на  низком  каблучке  и  шелковые  чулки с круглыми
резиновыми подвязками. Она  невысокого  роста,  с  распущенными
длинными  волосами  и живым взглядом, подобным взгляду Урсулы в
том же возрасте, а ее манера  прощаться  без  слез,  но  и  без
улыбки  свидетельствует  о  твердости  духа,  унаследованной от
прапрабабки. Убыстряя шаги по  мере  того,  как  поезд  набирал
скорость,  Аурелиано  Второй шел рядом с вагоном и вел Фернанду
под руку,  чтобы  она  не  споткнулась.  Он  увидел,  как  дочь
кончиками  пальцев  послала ему воздушный поцелуй, и едва успел
махнуть в ответ. Супруги долго стояли  неподвижно  под  палящим
солнцем,  глядя,  как  поезд  превращается  в  черную  точку на
горизонте, -- впервые после дня свадьбы они стояли, взявшись за
руки.
     Девятого августа, еще до того, как пришло первое письмо из
Б