потому  что  он  лодырь,
нахлебник,  ничтожество,  тряпка,  привык жить за счет женщин и
думает, что женился на супруге Ионы, которой  можно  заговорить
зубы  сказкой  о  ките. Аурелиано Второй слушал Фернанду больше
двух часов, бесстрастный, будто глухой. Он не прерывал жену  до
позднего  вечера  и  только  тогда  потерял  терпение. Ее слова
барабанным боем отзывались в его мозгу.
      -- Да замолчи ты, Христа ради, -- взмолился он.
     Фернанда в ответ повысила голос. "Не замолчу,  --  сказала
она.  --  Тот, кому не по душе мои слова, пусть убирается вон".
Тогда Аурелиано Второй вышел из  себя.  Он  медленно  поднялся,
словно собираясь потянуться, и с холодной яростью начал снимать
с  подставок  один  за  другим  горшки  и  вазоны  с бегониями,
папоротником, душицей и один  за  другим  бросать  их  на  пол,
разбивая  вдребезги.  Фернанда  испугалась -- до сих пор она не
имела ясного представления о том, какая страшная сила таится  в
ее  исступленной  болтовне,  но  было уже слишком поздно искать
путей  к  примирению.  Опьяненный   внезапным   и   безудержным
ощущением  свободы,  Аурелиано  Второй разбил стеклянную горку,
принялся доставать оттуда посуду и  не  спеша  швырять  на  пол
тарелки,  стаканы,  бокалы.  Сохраняя  полное спокойствие, он с
серьезным, сосредоточенным видом и с той  же  тщательностью,  с
которой  некогда оклеивал дом кредитками, бил о стены богемский
хрусталь, цветочные вазы ручной росписи, картины,  изображающие
девиц в лодках, нагруженных розами, зеркала в золоченых рамах и
все,  что  можно  было разбить во всех комнатах дома, начиная с
гостиной и кончая кладовой.  Последним  попался  ему  под  руку
большой глиняный кувшин, стоявший на кухне. С грохотом, похожим
на  взрыв  бомбы,  кувшин разлетелся во дворе на тысячи кусков.
Затем Аурелиано Второй вымыл руки, накинул на  себя  брезент  и
еще  до полуночи вернулся с кусками жилистой солонины, мешками,
в которых были  рис,  кукуруза  и  долгоносики,  и  несколькими
тощими гроздьями бананов. С тех пор в доме не было недостатка в
съестных припасах.
     Амаранта  Урсула  и  маленький  Аурелиано вспоминали дни и
годы дождя как самое счастливое время своей жизни. Несмотря  на
запреты  Фернанды, они шлепали по лужам во дворе, ловили ящериц
и четвертовали их, играли в отравление супа,  тайком  от  Санта
Софии де ла Пьедад подсыпая в кастрюлю пыльцу, снятую с крыльев
бабочек.  Их самой любимой игрушкой была Урсула. Они обращались
с ней как с большой  ветхой  куклой,  таскали  по  всем  углам,
наряжали  в  цветные  тряпки,  мазали лицо сажей и однажды чуть
было не выкололи ей глаза садовыми  ножницами,  как  выкалывали
жабам. Особенно они веселились, когда старуха начинала бредить.
На  третий  год  дождя в мозгу Урсулы, очевидно, и в самом деле
произошли какие-то сдвиги, она мало-помалу  утрачивала  чувство
реальности,  путала настоящее с давно прошедшими годами жизни и
целых  три  дня  безутешно  рыдала,  оплакивая   смерть   своей
прабабки,  Петронилы  Игуаран,  погребенной  более ста лет тому
назад. В голове ее  все  смешалось:  она  принимала  маленького
Аурелиано  за  своего сына-полковника в том возрасте, когда его
повели посмотреть на лед, а семинариста Хосе Аркадио путала  со
своим   первенцем,   бежавшим  с  цыганами.  Урсула  так  много
рассказывала о семье, что дети наловчились приводить  к  ней  в
гости  родственников,  умерших много лет назад и живших в самое
различное время. Волосы у нее  были  посыпаны  золой,  а  глаза
завязаны  красным  платком,  но  она  была  счастлива,  сидя на
кровати в компании своих  родных,  которых  Амаранта  Урсула  и
Аурелиано  описывали во всех подробностях, как если бы на самом
деле  их  видели.  Урсула  беседовала  со  своими  пращурами  о
событиях,  происшедших  еще до ее рождения, живо интересовалась
новостями, которые они ей сообщали, и вместе с ними  оплакивала
родичей, умерших уже после смерти ее воображаемых собеседников.
Дети  вскоре заметили, что Урсула упорно пытается выяснить, кто
был тот человек, который однажды во время войны принес гипсовую
статую  святого  Иосифа  в  натуральную  величину  и   попросил
сохранить,  пока  не  перестанет  дождь.  Тут  Аурелиано Второй
вспомнил о сокровище, спрятанном в  каком-то  месте,  известном
только  Урсуле,  но все его расспросы и хитрые уловки ни к чему
не привели  --  плутающая  в  лабиринте  бреда  Урсула  все  же
сберегла  достаточно  разума,  чтобы  сохранить свою тайну, она
твердо намеревалась открыть ее только тому, кто докажет, что он
и  есть  законный  владелец  спрятанного  золота.  Урсула  была
настолько  хитра и так непреклонна, что, когда Аурелиано Второй
попытался  выдать  одного  из  своих  старых  собутыльников  за
владельца  сокровища,  она  разоблачила  самозванца, учинив ему
кропотливый допрос и расставив множество незаметных западней.
     Убежденный в том, что Урсула унесет свою тайну  в  могилу,
Аурелиано  Второй  нанял  артель  землекопов,  якобы  собираясь
вырыть во дворе  и  на  заднем  дворе  осушительные  канавы,  и
собственноручно  истыкал  всю землю железным прутом, обшарил ее
всевозможными металлоискателями, но за три месяца изнурительных
поисков не нашел ничего похожего на золото. Тогда, полагая, что
карты видят лучше, чем землекопы, он обратился за содействием к
Пилар Тернере, но та объяснила  ему  --  карты  смогут  открыть
истину,  только  если  сама Урсула своей рукой снимет колоду. И
все же  гадалка  подтвердила  существование  сокровища  и  даже
уточнила,  что  оно  состоит из семи тысяч двухсот четырнадцати
золотых монет в  трех  парусиновых  мешках,  завязанных  медной
проволокой  и  зарытых в круге радиусом сто двадцать два метра,
центром которого служит кровать Урсулы.  Только  Пилар  Тернера
предупредила,  что  клад  не  дастся в руки до тех пор, пока не
кончится дождь, и после этого трижды не настанет месяц июнь,  и
болота  не  высохнут  под  его  солнцем.  Изобилие  и  туманная
скрупулезность этих сведений живо напомнили  Аурелиано  Второму
рассказы  о  привидениях,  и он тут же решил продолжать поиски,
хотя  дело  было  уже  в  августе  и  до  того  времени,  когда
исполнятся условия предсказания, оставалось по меньшей мере еще
три   года.   Его  чрезвычайно  удивило  и  даже  озадачило  то
обстоятельство, что от кровати Урсулы до изгороди заднего двора
оказалось ровно сто двадцать два метра. Когда Фернанда увидела,
как Аурелиано Второй  измеряет  комнаты,  и  услышала,  как  он
приказывает  землекопам  углубить  канавы еще на один метр, она
испугалась,  что  ее  муж  рехнулся  вслед  за  своим  братцем.
Охваченный поисковой лихорадкой, вроде той, которая терзала его
прадеда  на  пути  к  великим  изобретениям,  Аурелиано  Второй
израсходовал свои последние запасы жира, и его былое сходство с
братом-близнецом снова выступило наружу:  он  походил  на  Хосе
Аркадио  Второго  не только худобой и угловатостью фигуры, но и
рассеянным взглядом и отрешенным видом.  Детьми  он  больше  не
занимался. Весь в грязи с головы до ног, он ел, когда придется,
примостившись  где-нибудь  в  углу  кухни,  и  едва  отвечал на
случайные вопросы Санта Софии де ла Пьедад. Видя, что Аурелиано
Второй работает с таким рвением, какого  в  нем  и  заподозрить
нельзя   было,   Фернанда   приняла  охвативший  его  азарт  за
трудолюбие, мучительную жажду наживы --  за  самоотверженность,
упрямство  --  за  настойчивость;  теперь  ее  мучили угрызения
совести, когда она вспоминала все ядовитые слова, брошенные ему
в лицо, чтобы вывести его из  состояния  апатии.  Но  Аурелиано
Второму  в  то  время было не до прощений и примирений. Стоя по
горло  в  трясине  из  мертвых  веток  и  сгнивших  цветов,  он
перекапывал  сад, покончив уже со двором и задним двором, и так
глубоко подрыл фундамент восточной галереи, что  однажды  ночью
обитатели  дома  были  разбурены подземными толчками и треском,
исходившим  откуда-то  из-под  земли;  они  подумали   было   о
землетрясении,  но  оказалось,  что  это  провалился пол в трех
комнатах дома, а в полу  галереи  открылась  огромная  трещина,
доходившая  до  спальни  Фернанды. Но и тут Аурелиано Второй не
отказался от своих поисков. Хотя последняя надежда угасла и ему
оставалось только цепляться за предсказания  карт,  все  же  он
укрепил  пошатнувшийся  фундамент,  залил  трещину  известковым
раствором и продолжал свои раскопки уже  на  западной  стороне.
Там его и застигла вторая неделя июня месяца следующего года, с
наступлением  которой дождь наконец стал утихать. Дождевые тучи
таяли, и со дня на день можно было ожидать  прояснения.  Так  и
случилось.  В  пятницу  в  два  часа  дня  глупое доброе солнце
осветило мир, и было оно красным  и  шершавым,  как  кирпич,  и
почти  таким  же  свежим,  как вода. И с этого дня дождь не шел
целых десять лет.
     Макондо лежал в развалинах. На месте улиц тянулись болота,
там и сям из грязи  и  тины  торчали  обломки  мебели,  скелеты
животных,  поросшие  разноцветными ирисами, -- последняя память
об ордах чужеземцев, которые бежали из Макондо так же поспешно,
как и прибыли сюда. Дома, с такой стремительностью  построенные
во   времена  банановой  лихорадки,  были  покинуты.  Банановая
компания вывезла все  свое  имущество,  на  месте  ее  городка,
обнесенного   металлической  решеткой,  остались  только  груды
мусора. Деревянные коттеджи с  прохладными  верандами,  где  по
вечерам  беззаботно  играли  в  карты,  исчезли, словно их унес
ветер, предтеча того грядущего урагана, которому  суждено  было
много  лет  спустя  стереть  Макондо  с лица земли. После этого
гибельного    ветра    сохранилось    лишь    одно-единственное
свидетельство  того,  что здесь некогда жили люди, -- перчатка,
забытая  Патрицией  Браун  в   автомобиле,   увитом   анютиными
глазками.   Заколдованные  земли,  исследованные  Хосе  Аркадио
Буэндиа  во  времена  основания  города,   на   которых   позже
процветали   банановые  плантации,  теперь  представляли  собой
болото, утыканное гнилыми  пнями,  и  на  обнажившемся  далеком
горизонте еще в течение нескольких лет молчаливо пенилось море.
Аурелиано  Второй  был  ошеломлен,  когда  в первое воскресенье
надел сухое платье и вышел посмотреть, что сталось  с  городом.
Те, кто выжил после дождя, -- все это были люди, поселившиеся в
Макондо  еще  до  потрясений,  вызванных  нашествием  банановой
компании, -- сидели посреди улицы, наслаждаясь  первыми  лучами
солнца.  Их  кожа  еще  сохраняла зеленоватый оттенок, присущий
водорослям, из нее еще не выветрился устойчивый  запах  чулана,
въевшийся  за годы дождя, но на лицах сияли радостные улыбки от
сознания, что город, в котором они родились, снова  принадлежит
им. Великолепная улица Турков опять стала такой же, как в былые
времена,  когда  арабы  в  туфлях  без  задников  и  с толстыми
металлическими серьгами в ушах, скитавшиеся по земле, обменивая
безделушки на попугаев, обрели в  Макондо  надежное  пристанище
после   тысячелетних   странствий.   За   время  дождя  товары,
разложенные  на   лотках,   развалились   на   куски,   товары,
выставленные  в  дверях,  заплесневели,  прилавки были источены
термитами, а стены разъедены сыростью, но  арабы  уже  третьего
поколения  сидели  на  тех же местах и в тех же позах, что и их
предки, отцы и деды, молчаливые, невозмутимые, неподвластные ни
времени, ни стихиям, такие же живые, а может, такие же мертвые,
какими они были после эпидемии  бессонницы  или  тридцати  двух
войн полковника Аурелиано Буэндиа. И душевная стойкость арабов,
сохранившаяся  среди  останков  игорных  столов  и  столиков  с
фритангой, обломков стрелковых тиров и развалин  переулка,  где
толковали   сны   и   предсказывали   будущее,  вызывала  такое
удивление, что Аурелиано Второй с присущей ему бесцеремонностью
спросил их, какие тайные силы  призвали  они  себе  на  помощь,
чтобы не утонуть во время бури, как, черт побери, ухитрились не
захлебнуться;  он  повторял  этот  вопрос,  переходя от двери к
двери, и везде встречал одну и ту же уклончивую улыбку, один  и
тот же мечтательный взгляд и один и тот же ответ:
       -- Мы плавали.
     Из всех других жителей города только у одной Петры Котес в
груди  оказалось  сердце  араба.  На  ее  глазах рушились стены
хлевов и конюшен, но она не пала духом и поддерживала порядок в
доме. В  последний  год  она  все  пыталась  вызвать  Аурелиано
Второго,  посылая  ему  одну записку за другой, но тот отвечал,
что ему неизвестно, в какой день он  вернется  в  ее  дом,  но,
когда бы это ни случилось, он непременно принесет с собой мешок
с золотыми монетами и выложит ими спальню. И Петра Котес начала
копаться в тайниках своего сердца, ища силу, которая помогла бы
ей   перенести   горестную   судьбу,   и   нашла   там  злость,
справедливую,  холодную  злость,   и   поклялась   восстановить
состояние,  растраченное  любовником и уничтоженное дождем. Это
решение было настолько непоколебимым, что, когда спустя  восемь
месяцев после того, как он получил последнюю записку, Аурелиано
Второй  пришел  в  дом  к  Петре  Котес, хозяйка дома, зеленая,
растрепанная,  с  ввалившимися  глазами  и  кожей,   изъеденной
чесоткой,  писала  номера  на  клочках  бумаги,  превращая  эти
обрывки в лотерейные билеты. Аурелиано  Второй  был  поражен  и
молча  стоял  перед  ней,  такой  тощий и такой церемонный, что
Петре  Котес  даже  показалось,  будто  она  видит  не   своего
возлюбленного,   с   которым   провела   всю   жизнь,   а   его
брата-близнеца.
      -- Да ты  спятила,  --  сказал  он.  --  Что  ты  думаешь
разыгрывать? Уж не кости ли?
     Тогда  она  предложила  заглянуть  в  спальню, и в спальне
Аурелиано Второй увидел мула. Мул был худущий, как его хозяйка,
-- кожа да кости, но такой же решительный  и  живой,  как  она.
Петра  Котес  питала  его  своей  злостью,  и  когда  больше не
осталось ни травы, ни кукурузы, ни кореньев, она поместила  его
у  себя в спальне и кормила перкалевыми простынями, персидскими
коврами, плюшевыми одеялами, бархатными шторами  и  покровом  с
архиепископской  постели,  вышитым золотыми нитями и украшенным
шелковыми кистями.

     x x x

     Урсуле пришлось затратить немало усилий,  чтобы  выполнить
свое обещание и умереть, как только перестанет дождь. Внезапные
просветы в ее сознании, столь редкие во время дождя, участились
с  августа  месяца,  когда  начал  дуть  знойный ветер, который
удушил розовые кусты, превратил все болота в камень и  навсегда
засыпал  жгучей пылью заржавленные цинковые крыши Макондо и его
столетние миндальные деревья. Урсула заплакала от  безграничной
жалости  к  самой  себе,  узнав,  что  более  трех  лет служила
игрушкой для детей. Она смыла грязь с  лица,  сбросила  с  себя
цветные  лоскутки,  сушеных  ящериц  и  жаб,  четки и ожерелья,
развешанные по всему телу,  и  впервые  после  смерти  Амаранты
встала  с  постели  сама, без посторонней помощи, готовая снова
принять участие в жизни семьи. Неукротимое сердце направляло ее
в потемках. Тот, кто  замечал  неуверенность  ее  движений  или
неожиданно  натыкался  на  ее  архангельскую  длань,  неизменно
вытянутую на высоте головы,  сожалел  о  немощности  старческой
плоти,  однако  никто  и  помыслить  не  мог, что Урсула просто
слепа.  Но  и  слепота  не  помешала  Урсуле  обнаружить,   что
цветочные клумбы, за которыми начиная с первой перестройки дома
она  так  старательно  ухаживала,  размыты  дождями и раскопаны
Аурелиано Вторым,  полы  и  стены  иссечены  трещинами,  мебель
расшаталась  и  выцвела,  двери  сорваны  с  петель,  а в семье
появился новый, незнакомый дух смирения  и  уныния.  Пробираясь
ощупью  по  пустым  спальням,  Урсула слышала немолчное гудение
муравьев, точивших дерево, и трепыханье моли в бельевых шкафах,
и опустошительный шум, производимый огромными рыжими муравьями,
которые, расплодившись за годы дождя, подрыли  фундамент  дома.
Однажды  она  открыла  сундук  с бельем и одеждой и должна была
позвать на помощь Санта Софию де ла Пьедад,  так  как  из  него
толпами   полезли  тараканы,  сожравшие  уже  почти  все  вещи.
"Невозможно жить в таком запустении, -- сказала она. -- В конце
концов эти твари слопают и нас". С этого дня Урсула  не  давала
себе  ни минуты покоя. Поднявшись с рассветом, она призывала на
помощь  всех,  кого  только  могла,  даже  детей.   Развешивала
сушиться  на солнце последнюю уцелевшую одежду и белье, которое
еще можно было носить, обращала в бегство  тараканов,  внезапно
атакуя  их  всякими  отравами, законопачивала ходы, проделанные
термитами в дверях и оконных рамах, и душила негашеной известью
муравьев в  их  логовах.  Движимая  лихорадочным  желанием  все
восстановить,  она добралась до самых забытых покоев. Заставила
очистить от мусора и паутины комнату, где Хосе Аркадио  Буэндиа
иссушил  свои  мозги  в  упорных  поисках  философского  камня,
привела в порядок ювелирную мастерскую, в которой  солдаты  все
перевернули  вверх  дном,  и наконец попросила ключи от комнаты
Мелькиадеса, желая проверить, в  каком  она  состоянии.  Верная
воле   Хосе   Аркадио  Второго,  запретившего  впускать  в  это
помещение кого бы то  ни  было  до  тех  пор,  пока  не  станет
совершенно  ясно,  что он уже мертв, Санта София де ла Пьедад с
помощью всякого рода уловок и  отговорок  попыталась  принудить
Урсулу  отказаться  от  ее  намерения. Но старуха упорствовала,
твердо решив уничтожить насекомых в  самых  отдаленных  уголках
дома,  она настойчиво преодолевала все чинимые ей препятствия и
через три дня добилась своего -- комнату  Мелькиадеса  открыли.
Оттуда пахнуло густым зловонием, и Урсула должна была уцепиться
за косяк двери, чтобы устоять на ногах, однако не прошло и двух
секунд,  как  она  вспомнила  и то, что в этой комнате хранятся
семьдесят два ночных горшка, купленных  для  школьниц,  товарок
Меме,  и  то,  что  в  одну  из  первых дождливых ночей солдаты
обшарили весь дом в поисках Хосе Аркадио Второго, но так  и  не
нашли его.
      -- Господи  Боже  мой!  --  воскликнула  она, как если бы
видела все своими глазами. -- Сколько трудов я затратила, чтобы
приучить тебя к порядку, а ты зарос здесь грязью, как свинья.
     Хосе Аркадио Второй продолжал разбирать пергаменты. Сквозь
спутанную гриву волос, спускавшуюся до подбородка,  видны  были
только зубы, покрытые зеленоватым налетом, и неподвижные глаза.
Узнав  голос  своей  прабабки,  он  повернул  голову  к  двери,
попытался улыбнуться и,  сам  того  не  зная,  повторил  слова,
некогда сказанные Урсулой.
      -- А ты что думала? -- пробормотал он. -- Время-то идет.
      -- Конечно, -- согласилась Урсула, -- но все же...
     Тут  она  вспомнила,  что  так  же  ответил  ей  полковник
Аурелиано Буэндиа в камере смертников, и вновь содрогнулась при
мысли, что время не проходит, как  она  в  конце  концов  стала
думать, а снова и снова возвращается, словно движется по кругу.
Но  и  на  этот  раз  Урсула  не  пала духом. Она отчитала Хосе
Аркадио Второго, будто малого ребенка, заставила  его  умыться,
побрить бороду и потребовала помочь ей довершить восстановление
дома.  Мысль  о  необходимости  покинуть  комнату, где он обрел
спокойствие, ужаснула добровольного  затворника.  Он  закричал,
что  нет такой силы, которая вытащила бы его отсюда, потому что
он не хочет видеть поезд из двухсот вагонов, груженных трупами,
который каждый вечер отправляется из Макондо к морю. "Там  все,
кто  был на станции. Три тысячи четыреста восемь". Только тогда
Урсула поняла, что Хосе Аркадио Второй живет  в  потемках,  еще
более непроницаемых, чем те, в которых обречена блуждать она, в
мире, столь же замкнутом и уединенном, как мир его прадеда. Она
оставила Хосе Аркадио Второго в покое, но распорядилась снять с
дверей  его  комнаты  висячий  замок,  каждый  день  делать там
уборку, выкинуть все ночные горшки, кроме одного,  и  содержать
затворника  в  чистоте