дружбы, околдованный чарами мира,
который до  сих  пор  из-за  бездушия  Фернанды  был  для  него
заповедным, Аурелиано бросил исследование пергаментов как раз в
тот  момент,  когда уже начинали читаться зашифрованные стихи с
пророчествами. Но позже он, убедившись, что времени  хватит  на
все -- даже от борделей не придется отказываться, -- вернулся в
комнату  Мелькиадеса  и  с  новым рвением взялся за пергаменты,
твердо решив не прекращать своей работы, пока не будут раскрыты
последние тайны  шифра.  В  ту  пору  Гастон  уже  начал  ждать
появления  аэроплана,  и Амаранта Урсула чувствовала себя такой
одинокой, что в одно прекрасное утро зашла в комнату Аурелиано.
      -- Как дела, людоед, -- сказала она,  --  опять  засел  в
своей пещере?
     Амаранта Урсула была неотразима в каком-то мудреном платье
и в длинном ожерелье из позвонков рыбы-бешенки -- одном из тех,
что она  сама мастерила. Убедившись в верности своего мужа, она
спустила его с поводка, и, кажется, впервые после возвращения в
Макондо у  нее  выпала  свободная  минута.  Аурелиано  не  было
необходимости  видеть  Амаранту Урсулу и слышать ее слова, он и
так знал, что она пришла. Когда  она  облокотилась  на  рабочий
стол,  такая  близкая, беззащитная, Аурелиано почувствовал, как
где-то в глубине у него  загудели  все  кости,  и  с  отчаянием
уткнулся  в  пергаменты.  Превозмогая  волнение,  он  судорожно
вцепился в свой голос, который  пытался  исчезнуть  куда-то,  в
жизнь,  порывавшуюся  его  оставить,  в  память, превратившуюся
вдруг в окаменевший полип, и стал рассказывать Амаранте  Урсуле
о  священном  предназначении  санскрита, о научных возможностях
видеть грядущее, просвечивающее сквозь толщу времени, как буквы
с обратной  стороны  бумаги,  если  смотреть  против  света,  о
необходимости  зашифровать пророчества, чтобы они не уничтожили
сами себя, и о "Веках"  Нострадамуса,  и  о  гибели  Кантабрии,
предсказанной  святым Мильяном (*24). Вскоре, не прерывая своей
лекции и  движимый  влечением,  дремавшим  в  нем  со  дня  его
рождения, Аурелиано накрыл ладонью руку Амаранты Урсулы, думая,
что  это  решительное  действие  положит конец его смятению. Но
Амаранта Урсула с невинной лаской ухватилась за его палец,  как
часто  делала  в  детстве,  и держалась за него все время, пока
Аурелиано  продолжал  отвечать  на  ее  вопросы.  Так   они   и
оставались,   соединенные   холодным  словно  лед  указательным
пальцем, который не проводил никаких флюидов ни  в  том,  ни  в
другом  направлении;  потом  Амаранта  Урсула вдруг очнулась от
своего  мгновенного  оцепенения  и  хлопнула   себя   по   лбу.
"Муравьи!"  --  воскликнула  она.  Мигом  забыв  о пергаментах,
молодая женщина поспешила  своим  танцующим  шагом  к  двери  и
оттуда  послала  Аурелиано кончиками пальцев воздушный поцелуй,
точно такой, каким она простилась  со  своим  отцом,  когда  ее
отправляли в Брюссель.
      -- Ты  мне  потом  объяснишь, -- сказала она. -- Я совсем
забыла, что сегодня надо полить известью муравейники.
     Она продолжала наведываться к нему, когда у нее были  дела
в  этой  части  дома,  и  задерживалась  в комнате на несколько
минут,  пока  муж  продолжал   внимательно   обозревать   небо.
Введенный  в  заблуждение  совершившейся  переменой,  Аурелиано
снова начал обедать дома, от чего он  отказался  уже  в  первые
месяцы  после возвращения Амаранты Урсулы. Гастону его общество
пришлось по  душе.  Во  время  застольных  разговоров,  нередко
длившихся   больше   часа,  он  жаловался  Аурелиано  на  своих
компаньонов. Наверное, они дурачат его: давно уже сообщили, что
отправили аэроплан  морем,  а  судно  все  не  приходит  и,  по
заверению   морского  агентства,  никогда  не  придет,  ибо  не
числится в корабельных регистрах  портов  Карибского  моря,  но
компаньоны  по-прежнему  твердят,  будто отправка состоялась, и
даже  намекают  на  возможность  обмана  со  стороны   Гастона.
Взаимное  недоверие  достигло наконец такой остроты, что Гастон
счел за лучшее  прекратить  переписку  и  стал  обдумывать,  не
следует  ли ему съездить на несколько дней в Брюссель, выяснить
все на месте и возвратиться  назад  с  аэропланом.  Однако  его
проект   рассыпался   в   прах,   как  только  Амаранта  Урсула
подтвердила свою давнюю решимость ни в коем случае  не  уезжать
из  Макондо,  даже если ради этого придется расстаться с мужем.
Первое время Аурелиано разделял утвердившееся в Макондо мнение,
что Гастон просто дурак  на  велосипеде,  и  испытывал  к  нему
смутное  чувство  жалости.  Позже,  приобретя  в борделях более
глубокие  познания  мужского  естества,   он   стал   объяснять
супружескую  покорность  фламандца  его  безумной страстью. Но,
лучше узнав Гастона, Аурелиано заметил противоречие  между  его
подлинным  характером и показным смирением и затаил подозрение,
что все его поступки, даже ожидание  аэроплана,  просто  хорошо
разыгранный  фарс. Тогда он подумал, что Гастон не так уж глуп,
как  все  предполагают,  напротив,  это  человек   неколебимого
постоянства, необыкновенной хитрости и неисчерпаемого терпения,
который  решил  взять  верх над женой, утомив ее своими вечными
уступками,  неспособностью  сказать  хоть  раз  "нет",   мнимой
безграничной  покорностью,  предоставив ей запутываться в ее же
собственной паутине до того дня, когда она  наконец  не  сможет
больше  выносить  скуки,  порождаемой  иллюзиями,  находящимися
всегда под рукой, и сама запакует чемоданы, чтобы  возвратиться
в Европу. После этого былая жалость к Гастону обратилась в душе
Аурелиано  жгучей ненавистью. Метод Гастона показался ему таким
подлым и в то же время настолько действенным, что  он  взял  на
себя   смелость   предостеречь  Амаранту  Урсулу.  Но  та  лишь
посмеялась над его подозрительностью, ничем не выдав ему, какой
тяжкий груз любви, неуверенности и ревности носит она  в  своем
сердце. Ей не приходило в голову, что отношение Аурелиано к ней
больше  чем  просто братская привязанность, до того дня, когда,
открывая банку консервированных  персиков,  она  порезала  себе
палец и Аурелиано кинулся высасывать ей кровь с такой жадностью
и преданностью, что Амаранту Урсулу бросило в дрожь.
      -- Аурелиано!   --  принужденно  засмеялась  она.  --  Ты
слишком увлекаешься, из тебя вышел бы хороший вампир.
     И тут Аурелиано прорвало.  Осыпая  беспомощными  поцелуями
ладошку  раненой  руки, он открыл самые потаенные уголки своего
сердца и извлек оттуда нескончаемо длинного, разбухшего  червя,
страшного  паразита,  вскормленного  его страданиями. Рассказал
Амаранте Урсуле, как поднимался среди  ночи,  чтобы  рыдать  от
отчаяния    и    бешенства,   уткнувшись   лицом   в   интимные
принадлежности  ее  туалета,  которые  она  вешала   сушить   в
купальне.  Рассказал,  с  какой  тоской  молил  Колдунью вопить
по-кошачьи и, всхлипывая, бормотать ему в ухо "Гастон,  Гастон,
Гастон"  и  с  какой  изворотливостью  похищал флаконы с духами
Амаранты Урсулы, чтобы почувствовать ее запах на шее  девчушек,
торговавших  собой  с  голодухи.  Испуганная  страстностью  его
излияний, Амаранта Урсула постепенно сгибала пальцы,  и  ладонь
ее  закрывалась,  словно  раковина  устрицы,  пока  наконец  не
ведающая сострадания  раненая  рука  не  превратилась  в  комок
изумрудов,  топазов  и  твердых,  как  камень, нечувствительных
костей.
      -- Скотина! -- словно  выплюнула  она.  --  С  первым  же
пароходом я уезжаю в Бельгию.
     Однажды  Альваро  зашел  в лавку ученого каталонца, громко
прославляя свою последнюю находку:  зоологический  бордель.  Он
назывался  "Золотой мальчик" и представлял собою огромный салон
под открытым небом, где разгуливали на свободе не менее двухсот
выпей, отмечая  время  своим  криком,  похожим  на  заклинание.
Вокруг  танцевальной  площадки в огороженных проволочной сеткой
загонах среди огромных  амазонских  камелий  жили  разноцветные
цапли,  кайманы,  откормленные,  как  свиньи,  гремучие  змеи с
двенадцатью погремушками и черепаха  с  позолоченным  панцирем,
нырявшая  в  маленьком  искусственном  океане.  Там был и белый
песик,  тихий  педераст,   выполнявший,   однако,   обязанности
самца-производителя,  за  что  его  и  кормили. Воздух там имел
такую первозданную плотность, словно его только что изобрели, а
прекрасные мулатки, ждавшие, безнадежно  надеясь,  в  окружении
кроваво-красных  цветов  и  вышедших  из  моды  пластинок, были
сведущи  во  всех  ухищрениях  любви,  которые  мужчина   забыл
захватить  с  собой  из  земного  рая.  В первую же ночь друзья
навестили эту теплицу  иллюзий,  и  величественная,  молчаливая
старуха,   сидевшая  у  входа  в  плетенной  из  лиан  качалке,
почувствовала, что время возвращается  на  круги  своя,  увидев
среди  пятерых вновь пришедших костлявого, печального мужчину с
татарскими скулами, отмеченного с сотворения  мира  и  на  веки
веков оспой одиночества.
      -- Ах! -- прошептала она. -- Аурелиано!
     Перед  ней  снова  был полковник Аурелиано Буэндиа, такой,
каким она увидела его при свете лампы  задолго  до  всех  войн,
задолго до опустошившей его славы и разочарований изгнания -- в
то  давнее  утро,  когда  он  вошел  в ее спальню, чтобы отдать
первый в  своей  жизни  приказ:  любить  его.  Это  была  Пилар
Тернера.  Дожив  до  ста  сорока  пяти  лет,  она отказалась от
пагубного обычая  вести  счет  своим  годам  и  начала  жить  в
обособленном,    как   глухая   улочка,   неподвижном   времени
воспоминаний, где будущее было безошибочно  предсказано  и  раз
навсегда  установлено,  --  в стороне от того зыбкого будущего,
которое основывалось на ненадежных  предположениях  и  догадках
карт.
     С  этой  ночи  Аурелиано  обрел  прибежище  в  нежности  и
сочувственном понимании неизвестной ему до тех пор прапрабабки.
Покачиваясь в плетеной качалке, она  вызывала  в  своей  памяти
былое  могущество  и падение рода Буэндиа и сровненное с землей
великолепие Макондо. Между тем Альваро взрывами  своего  хохота
пугал  кайманов,  Альфонсо сочинял кровавую историю про то, как
выпи на  прошлой  неделе  выклевали  глаза  четверым  клиентам,
которые  нехорошо  себя  вели,  а  Габриэль  пребывал в комнате
задумчивой  мулатки,  которая  взимала  плату  за   любовь   не
деньгами,   а   письмами   для   своего  жениха-контрабандиста,
отбывавшего срок в тюрьме по ту  сторону  Ориноко,  потому  что
пограничники  напоили  его слабительным и посадили на горшок, и
потом в горшке оказалось  полно  бриллиантов.  Этот  настоящий,
реальный  бордель, с его по-матерински заботливой хозяйкой, был
тем самым миром, о котором Аурелиано  грезил  во  время  своего
продолжительного  затворничества.  Здесь он чувствовал себя так
хорошо, что и подумать не мог об  ином  убежище  в  тот  вечер,
когда  Амаранта  Урсула  разбила вдребезги его мечты. Он жаждал
облегчить свою душу словами, хотел,  чтобы  кто-нибудь  ослабил
узлы,   стягивающие  ему  грудь,  но  смог  только  разразиться
обильными, горячительными и  восстанавливающими  силы  слезами,
уткнувшись  лицом  в  подол Пилар Тернеры. Перебирая его волосы
кончиками пальцев, Пилар Тернера ждала, когда он успокоится, и,
хотя Аурелиано не признался, что плачет из-за любви, она  сразу
же узнала этот самый древний в истории мужчины плач.
      -- Полно,  малыш, -- ласково произнесла Пилар Тернера. --
А теперь скажи мне, кто она.
     Лишь только Аурелиано назвал имя, Пилар Тернера засмеялась
грудным смехом, тем былым жизнерадостным смехом, что  с  годами
стал  похож на хриплое воркование голубей. В сердце человека из
рода Буэндиа не могло быть непостижимой  для  нее  тайны.  Ведь
карты  и  собственный  опыт  открыли ей, что история этой семьи
представляет  собою  цепь  неминуемых  повторений,  вращающееся
колесо,  которое продолжало бы крутиться до бесконечности, если
бы не все увеличивающийся и необратимый износ оси.
      -- Не беспокойся, -- улыбнулась Пилар Тернера. -- Где  бы
она сейчас ни была, она тебя ждет.
     В  половине  пятого  Амаранта  Урсула  вышла  из купальни.
Аурелиано видел, как она прошла мимо его комнаты, закутанная  в
халат   и   с  тюрбаном  из  полотенца  на  голове.  Крадучись,
пошатываясь словно пьяный, он последовал  за  ней  и  проник  в
супружескую   спальню  в  тот  момент,  когда  Амаранта  Урсула
распахнула халат; она тут же испуганно запахнула  его  снова  и
молча  указала  Аурелиано  на соседнюю комнату, дверь в которую
была приоткрыта и где, как  знал  Аурелиано,  Гастон  занимался
писанием письма.
      -- Уходи, -- сказала Амаранта Урсула одними губами.
     Аурелиано  улыбнулся,  обеими  руками схватил ее за талию,
поднял, как вазон с бегониями, и бросил на кровать лицом вверх.
Одним грубым рывком, прежде чем она  успела  помешать  ему,  он
сорвал с нее сорочку, и перед ним открылась головокружительная,
как  пропасть, нагота только что вымытого тела, на этом теле не
было ни одного пятнышка, ни одного волоска,  ни  одной  скрытой
родинки, которых бы Аурелиано не представлял себе в воображении
среди  ночного  мрака.  Амаранта  Урсула  защищалась совершенно
искренне  с  ловкостью  дикой  самки:  извиваясь   всем   своим
благоухающим телом, гладким и гибким, как у ласки, она пыталась
отбить  Аурелиано  почки  коленями и одновременно впивалась ему
ногтями в лицо, однако ни  он,  ни  она  не  издали  и  вздоха,
который  нельзя  было бы принять за спокойное дыхание человека,
созерцающего у открытого окна мирный апрельский вечер. Это была
свирепая борьба, битва не на жизнь, а на смерть, но со  стороны
она  такой не казалась, потому что состояла из столь медленных,
осторожных и торжественных  нападений  и  увертываний,  что  за
время, проходившее между ними, вполне могли бы еще раз зацвести
петуньи, а Гастон в соседней комнате мог бы позабыть свои мечты
аэронавта,  --  все  выглядело  так,  словно  двое повздоривших
любовников пытаются мириться в глубинах прозрачного водоема.  В
разгар   своего   ожесточенного   и  церемонного  сопротивления
Амаранта   Урсула   сообразила,   что   их   полное    молчание
неестественно и может возбудить подозрение у находящегося рядом
мужа  скорее,  чем  шум, которого они старались избежать. Тогда
она принялась смеяться, не  разжимая  губ,  от  борьбы  она  не
отказалась,   но   защищалась   теперь  притворными  укусами  и
высвобождала свое тело не с  таким  ожесточением,  как  раньше,
пока наконец оба они не обнаружили, что являются в одно и то же
время  и  противниками,  и сообщниками и оборона превратилась в
обычное притворство, а нападения --  в  ласки.  Потом  Амаранта
Урсула  на  мгновение  перестала  обороняться,  словно в шутку,
будто готовясь выкинуть какой-то фортель, а когда она  захотела
возобновить  сопротивление, испуганная тем, что сама допустила,
было уже поздно. Необычайно мощное сотрясение швырнуло  молодую
женщину на место, пригвоздило к постели ее центр тяжести, и вся
ее воля к сопротивлению рухнула под напором неодолимого желания
узнать,  что  такое  эти  оранжевые  звуки  и  невидимые  шары,
ожидающие ее по ту сторону смерти. Она  едва  успела  протянуть
руку,  найти  ощупью  полотенце и закусить его зубами, чтобы не
дать вырваться на волю пронзительным кошачьим  воплям,  которые
раздирали ей внутренности.

     x x x

     Пилар Тернера умерла ночью под праздник в качалке из лиан,
охраняя  вход  в  свой  рай.  Согласно последней воле покойной,
похоронили ее не в гробу, а прямо  в  качалке,  которую  восемь
мужчин опустили на веревках в огромную яму, выкопанную в центре
танцевальной площадки. Бледные от слез, одетые в черное мулатки
выполнили  свои колдовские обряды и, сняв с себя серьги, брошки
и кольца, побросали их в могилу, могилу закрыли каменной плитой
без  имени  и  дат,  а  поверх  плиты  возвели  целый  холм  из
амазонских  камелий.  Затем  мулатки  отравили  всех животных и
птиц, замуровали двери и окна кирпичами и разбрелись  кто  куда
со    своими   деревянными   сундучками,   оклеенными   изнутри
литографиями с изображениями  святых,  цветными  картинками  из
журналов  и  портретами  недолговременных,  неправдоподобных  и
фантастических  женихов,  которые  испражнялись   бриллиантами,
пожирали   друг   друга,   наподобие   каннибалов,   или   были
коронованными карточными королями, скитающимися по морям.
     Это был конец.  В  могиле  Пилар  Тернеры  среди  грошовых
драгоценностей проституток гнили остатки прошлого, то немногое,
что  еще сохранилось в Макондо, после того как ученый каталонец
распродал с аукциона свою книжную  лавку  и,  стосковавшись  по
настоящей  долгой  весне, вернулся на берег Средиземного моря в
родную деревню. Никто не ожидал, что старик  может  уехать.  Он
появился  в  Макондо во времена процветания банановой компании,
спасаясь от одной из бесчисленных войн,  и  не  надумал  ничего
более практичного, чем открыть лавку инкунабул и первых изданий
на  разных языках; случайные клиенты, забегавшие сюда скоротать
время, пока не подойдет их очередь идти в  дом  напротив  --  к
толкователю   снов,   перелистывали   эти   книги  с  некоторым
опасением, словно подобрали  их  на  свалке.  Полдня  каталонец
проводил  в  жаркой  комнатке  за  лавкой, покрывая витиеватыми
буквами вырванные из школьной тетрадки листки, но никто не  мог
сказать  определенно, что такое он пишет. К тому времени, когда
с ним познакомился Аурелиано,  старик  накопил  уже  два  ящика
сваленных  в  беспорядке листов, чем-то напоминавших пергаменты
Мелькиадеса. До своего отъезда  он  успел  заполнить  и  третий
ящик,  это  давало  основания предположить, что каталонец, пока
жил в Макондо,  ничем  другим  и  не  занимался.  Единственными
людьми,  с  которыми  он  поддерживал  отношения,  были четверо
друзей; когда они еще учились в школе, каталонец давал им книги
под залог волчков и бумажных  змеев  и  приохотил  мальчиков  к
чтению Сенеки и Овидия. С классиками он обращался запросто, без
церемоний,  словно  некогда жил с ними в одной комнате и знал о
них много такого, что, казалось, не могло быть никому известно,
например:  что  святой  Августин  носил  под  монашеской  рясой
шерстяную безрукавку, которую не снимал четырнадцать лет, и что
чернокнижник  Арнальдо  де  Виланова  (*25)  еще в детстве стал
импотентом, так как его укусил скорпион. Горячая любовь ученого
каталонца  к  печатному  слову  являла  собой  смесь  глубокого
уважения  и  панибратской  непочтительности. Эта двойственность
сказывалась даже в его отношении к своим собственным  писаниям.
Альфонсо,  который,  намереваясь  перевести рукопись старика на
испанский язык, специально изучил  каталонский,  однажды  сунул
пачку  листков  в  карман  -- карманы у него всегда были набиты
вырезками из газет и руководствами по необычным профессиям -- и
в какую-то  ночь  потерял  все  листы  в  борделе  у  девчушек,
торговавших  собой  с голодухи. Когда ученый каталонец узнал об
этом, он, вместо того чтобы поднять крик, как боялся  Альфонсо,
сказал,  помирая  со  смеху,  что  это  вполне естественная для
литературы участь, но в то же время им никак не удалось убедить
старика, что незачем везти с собой в родную деревню три ящика с
рукописями;  железнодорожных  контролеров,  которые   требовали
сдать  ящики  в  багаж,  он  осыпал бранью, бывшей в ходу еще в
Карфагене, и не успокоился до тех пор, пока  ему  не  разрешили
оставить  их  в  пассажирском  вагоне.  "В тот день, когда люди
станут сами разъезжать в первом классе, а книги будут возить  в
товарных  вагонах, наступит конец света", -- заявил он и больше
до самого отъезда не произнес ни слова. На заключительные сборы
ушла целая неделя, это была черная неделя для ученого каталонца
-- по  мере  того,  как  приближался  час  отъезда,  настроение
старика  все  ухудшалось,  он  то и дело забывал, что собирался
сделать, а вещи, которые он клал  в  одном  месте,  оказывались
неожиданно   совершенно  в  другом,  перемещенные