надоедливое  кружение, и Меме чуть не доверила отцу свою тайну,
как она ему обещала когда-то сделать, но инстинкт подсказал  ей
-- на  этот  раз  он  не засмеется, как обычно: "Что бы сказала
твоя мать, если бы узнала!" Однажды  утром,  когда  Фернанда  и
Меме  подстригали  розы,  Фернанда  вдруг вскрикнула и оттащила
дочь в сторону  --  с  того  самого  места,  где  стояла  Меме,
вознеслась   в  небо  Ремедиос  Прекрасная.  Фернанду  испугало
трепетание, внезапно наполнившее  воздух,  и  на  мгновение  ей
показалось,  что  чудо  сейчас  повторится с ее дочерью. Но это
были бабочки. Они появились перед глазами Меме так  неожиданно,
словно  возникли  прямо  из  солнечного  света,  и сердце у нее
екнуло. В ту же минуту в сад вошел Маурисио Бабилонья с пакетом
в руках, подарком от Патриции Браун,  как  он  сказал.  Усилием
воли  Меме согнала с лица краску смущения и, изобразив довольно
непринужденную улыбку, попросила его положить пакет  на  перила
галереи, так как у нее руки в земле. Фернанда почти не обратила
внимания  на  человека,  которого  несколько месяцев спустя она
выгонит из своего дома, даже не вспомнив, что однажды  его  уже
видела, она заметила только болезненный, желтый цвет его кожи.
      -- Очень  странный  человек,  --  сказала Фернанда. -- По
лицу видно -- он не жилец на этом свете.
     Меме решила, что мать все еще  не  может  забыть  бабочек.
Кончив  подрезать розы, она вымыла руки, унесла пакет в спальню
и там развернула. В  пакете  оказалось  нечто  вроде  китайской
игрушки  --  пять  коробочек,  вставленных  одна  в  другую,  в
последней из них  лежала  открытка,  на  которой  кто-то,  едва
умеющий писать, старательно вывел: "В субботу увидимся в кино".
Меме   испугалась  задним  числом:  ведь  пакет  немалое  время
пролежал  в  галерее  и  Фернанда  могла  поинтересоваться  его
содержимым.  Смелость  и  изобретательность  Маурисио Бабилоньи
понравились девушке. Однако ее наивная уверенность в  том,  что
она  обязательно придет на свидание, задела ее. Меме знала, что
в субботу вечером Аурелиано Второй занят.  Но  в  течение  всей
недели  она  испытывала  такое  мучительное беспокойство, что в
субботу уговорила отца отвести ее в кино, а после сеанса прийти
за ней. Пока лампы в  зале  еще  горели,  над  ее  головой,  не
переставая, кружились ночные бабочки. Потом это произошло. Огни
погасли,  и  рядом  с  ней  сел Маурисио Бабилонья. У Меме было
такое чувство, словно она беспомощно бьется в страшной  трясине
и  спасти  ее  может,  как  это  случилось  во сне, только этот
пропахший машинным маслом человек,  еле  различимый  в  темноте
зала.
      -- Если  бы  вы  не  пришли,  -- сказал он, -- вы бы меня
никогда больше не увидели.
     Меме ощутила на своем колене тяжесть его руки и поняла:  с
этого мгновения они оба уже не беззащитны.
      -- Что  меня  в тебе возмущает, -- улыбнулась она, -- так
это твоя манера всегда говорить как  раз  то,  что  не  следует
говорить.
     Она  влюбилась в него до безумия. Потеряла сон и аппетит и
так глубоко погрузилась в одиночество, что даже отец  стал  для
нее помехой. Чтобы сбить с толку Фернанду, она сочинила длинный
и  очень  запутанный список разных приглашений и дел, забросила
своих подруг и перешагивала через  любые  условности,  лишь  бы
только  повидаться  с  Маурисио Бабилоньей -- все равно где и в
какое время. Сначала ей не нравилась его грубость. Когда они  в
первый  раз остались одни на пустыре за гаражом, он безжалостно
довел  ее  до   какого-то   животного   состояния,   совершенно
истощившего ее силы. Позже Меме поняла, что это тоже вид ласки,
тогда  она  совсем  потеряла  покой  и  стала жить только своим
любимым, мучимая страстным желанием снова и снова погружаться в
сводящий с ума запах машинного масла  и  жавеля.  Незадолго  до
смерти Амаранты Меме вдруг на короткое время обрела ясность ума
и затрепетала от неуверенности в будущем. Тогда она услышала об
одной  женщине,  гадающей  на картах, и тайком пошла к ней. Это
была Пилар Тернера. Увидев Меме, она сразу  же  поняла  скрытые
причины,  которые  привели  девушку  в  ее комнату. "Садись, --
сказала Пилар Тернера, -- мне не нужны карты, чтобы предсказать
судьбу одной из Буэндиа". Меме не знала  и  так  никогда  и  не
узнала,  что  столетняя пифия приходится ей прабабкой. Да она и
не поверила бы этому, выслушав предельно откровенные объяснения
Пилар Тернеры, которая внушала  ей,  что  мучительное  любовное
томление  может  быть  успокоено лишь в постели. Такой же точки
зрения придерживался Маурисио  Бабилонья,  но  Меме  не  хотела
верить  ему,  в  глубине  души она считала, что он говорит так,
потому что  невежествен,  как  всякий  мастеровой.  Она  думала
тогда,  что  одна  разновидность  любви  уничтожает  другую  ее
разновидность, ибо человек в силу своей природы, насытив голод,
теряет  интерес  к  еде.  Пилар  Тернера  не  только   рассеяла
заблуждение  Меме, но предложила к ее услугам старую веревочную
кровать, где зачала Аркадио, деда Меме, а потом Аурелиано Хосе.
Кроме того, она научила Меме,  как  предупредить  нежелательную
беременность  с  помощью  горчичных  ванн,  и  дала  ей рецепты
напитков,  которые,  если  уж   несчастье   случится,   помогут
избавиться от всего -- "даже от угрызений совести". После этого
разговора  Меме  ощутила  такой  же прилив мужества, как в день
пьянки с  подружками.  Смерть  Амаранты,  однако,  вынудила  ее
отложить    исполнение   задуманного.   Пока   длились   девять
поминальных ночей, она ни на минуту не расставалась с  Маурисио
Бабилоньей,  который  бродил  среди  толпившихся  в доме людей.
Потом начался долгий траур с его обязательным  затворничеством,
и  влюбленным  пришлось  на  время  разлучиться.  Это были дни,
полные такого внутреннего волнения, таких безудержных  томлений
и  таких подавленных порывов, что в первый же вечер, когда Меме
удалось выйти из дому, она отправилась прямо к  Пилар  Тернере.
Она  отдалась  Маурисио Бабилонье без сопротивления, без стыда,
без ломанья, проявив  столь  несомненную  одаренность  и  столь
мудрую  интуицию,  что  более  подозрительный  мужчина  мог  бы
спутать их с самой настоящей опытностью. Они любили друг  друга
дважды  в  неделю  около  трех  месяцев,  защищенные  невольным
сообщничеством   Аурелиано   Второго,    который    простодушно
подтверждал  придуманные  дочерью алиби, желая освободить ее от
материнского  ига.  В  тот  вечер,  когда  Фернанда   захватила
врасплох  в  кино  Меме  и Маурисио Бабилонью, Аурелиано Второй
почувствовал угрызения совести и пришел к дочери в спальню, где
ее заперли, уверенный, что Меме станет легче, если она  изольет
перед  ним душу, как обещала это сделать. Но Меме отрицала все.
Она была так уверена в себе, так цеплялась за свое одиночество,
что Аурелиано Второму показалось, будто все  связи  между  ними
оборвались  и никогда они не были ни товарищами, ни сообщниками
-- все это лишь иллюзии прошлого. Он подумал, не поговорить  ли
ему  с  Маурисио  Бабилоньей,  может, авторитет бывшего хозяина
заставит того отказаться от своих  намерений,  но  Петра  Котес
убедила  его не вмешиваться в женские дела, и он остался витать
в стихии нерешительности, теша  себя  надеждой,  что  заточение
излечит страдания его дочери.
     Меме   не  выказывала  никаких  признаков  горя,  и,  даже
напротив, Урсула слышала из соседней комнаты,  что  она  крепко
спит  ночь,  спокойно  занимается своими делами днем, регулярно
ест и не испытывает никаких нарушений пищеварения. Только  одно
показалось  странным Урсуле после почти двух месяцев содержания
Меме под арестом: почему она ходит в купальню не по утрам,  как
все  остальные,  а  в семь часов вечера. Один раз Урсула хотела
даже предостеречь ее против скорпионов, но Меме, считавшая, что
это прабабка ее выдала, избегала разговоров с ней, и та  решила
не донимать девушку своими стариковскими поучениями. Как только
начинало  смеркаться,  дом наполнялся желтыми бабочками. Каждый
вечер,  возвращаясь  из  купальни,  Меме  встречала   Фернанду,
которая   в   полном   отчаянии   уничтожала   их   с   помощью
опрыскивателя. "Просто напасть какая-то, --  стонала  Фернанда.
-- Всю   жизнь   мне  говорили,  что  ночные  бабочки  приносят
несчастье". Однажды, когда Меме находилась в купальне, Фернанда
случайно вошла в ее комнату и увидела, что там дышать нечем  от
бабочек.  Она  схватила первую попавшуюся тряпку, чтобы выгнать
их, и оцепенела от  ужаса,  увязав  поздние  купания  дочери  с
разлетевшимися  по  полу горчичниками. Тут уж Фернанда не стала
ждать удобного случая, как в прошлый раз. На следующий же  день
пригласила  к  обеду  нового алькальда, уроженца гор, как и она
сама, и попросила его поставить ночную стражу на заднем  дворе:
ей  кажется,  что  у  нее  воруют  кур. А через несколько часов
стражник подстрелил  Маурисио  Бабилонью,  когда  тот  поднимал
черепицу,  чтобы  спуститься в купальню, где среди скорпионов и
бабочек, голая и трепещущая от любви, ждала его Меме, как ждала
почти каждый вечер все эти месяцы. Пуля, засевшая в позвоночном
столбе, приковала Маурисио Бабилонью к  постели  до  конца  его
жизни.  Он  умер  стариком,  в  полном  одиночестве, ни разу не
пожаловавшись,  не  возмутившись,  никого   не   выдав,   умер,
замученный  воспоминаниями и ни на минуту не оставлявшими его в
покое желтыми бабочками, ославленный всеми как похититель кур.

     x x x

     События, которым предстояло нанести смертельный удар всему
Макондо, уже замаячили на горизонте, когда в дом принесли  сына
Меме  Буэндиа.  Город  находился в таком смятении, что никто не
был  расположен  заниматься   семейными   скандалами,   поэтому
Фернанда  решила,  воспользовавшись  благоприятной обстановкой,
спрятать мальчика и сделать вид, будто он  и  не  появлялся  на
свет.  Взять  внука  она  была вынуждена -- обстоятельства, при
которых его доставили,  исключали  отказ.  Вопреки  ее  желанию
Фернанде  предстояло  терпеть  этого  ребенка до конца ее дней,
потому что в нужный час у нее  не  хватило  мужества  выполнить
принятое  в  глубине  души  решение  и  утопить  его в бассейне
купальни.  Она  заперла  его  в  бывшей  мастерской  полковника
Аурелиано  Буэндиа.  Санта  Софию де ла Пьедад Фернанде удалось
убедить в том,  что  она  нашла  младенца  в  плывшей  по  реке
плетеной  корзине.  Урсуле суждено было умереть, так и не узнав
тайны  его  рождения.  Маленькая   Амаранта   Урсула,   которая
заглянула  однажды  в  мастерскую, где Фернанда кормила малыша,
тоже поверила истории о плавающей  корзине.  Аурелиано  Второй,
окончательно  отдалившийся  от  жены  из-за ее дикого поступка,
исковеркавшего жизнь Меме, узнал о существовании  внука  только
три  года  спустя, когда тот по недосмотру Фернанды вырвался из
своего  плена  и  появился  на  минуту  в  галерее  --   голый,
нечесаный,  с  атрибутом  мужского пола, напоминающим индюшачий
клюв с его соплями, похожий не на человека,  а  на  изображение
людоеда в энциклопедии.
     Фернанда  не  ожидала  такой  жестокой  выходки со стороны
своей неисправимой судьбы.  Вместе  с  ребенком  в  дом  словно
вернулся  позор,  который,  как она считала, ей удалось изгнать
навсегда. Не успели еще унести раненого Маурисио  Бабилонью,  а
Фернанда   уже   продумала   до  мельчайших  подробностей  план
уничтожения всех следов бесчестья. Не посоветовавшись с  мужем,
она  на  следующий день собрала свой багаж, уложила в маленький
чемодан три смены белья для  дочери  и  за  полчаса  до  отхода
поезда явилась к Меме в спальню.
      -- Пошли, Рената, -- сказала она.
     Фернанда не дала никаких объяснений, Меме со своей стороны
не ждала  и  не  хотела их. Она не знала, куда они идут, ей это
было безразлично, даже если бы  ее  повели  на  бойню.  С  того
мгновения,   как   она  услышала  выстрел  на  заднем  дворе  и
одновременно с ним крик боли, вырвавшийся у Маурисио Бабилоньи,
Меме не сказала ни слова и больше уже не скажет до конца  своей
жизни.   Когда   мать  велела  ей  выйти  из  спальни,  она  не
причесалась, не умылась и  села  в  поезд  как  сомнамбула,  не
обращая внимания даже на желтых бабочек, продолжавших кружиться
над  ее  головой.  Фернанда никогда не узнала, да и не пыталась
выяснить, было ли каменное  молчание  дочери  добровольным  или
девушка онемела после обрушившегося на нее удара. Меме почти не
заметила,  как они проехали по бывшим заколдованным землям. Она
не видела тенистых  нескончаемых  банановых  плантаций  по  обе
стороны  железнодорожного полотна. Не видела белых домов гринго
с садами, иссушенными жарой и пылью, и женщин в коротких брюках
и полосатых сине-белых кофточках, игравших в карты на верандах.
Не видела волов, которые тащили  по  пыльным  дорогам  повозки,
нагруженные  бананами.  Не  видела  девушек, которые, как рыбы,
резвились в прозрачных реках, огорчая пассажиров  поезда  видом
своих  великолепных  грудей, не видела грязных и нищих бараков,
где жили рабочие, -- вокруг этих бараков летали желтые  бабочки
Маурисио  Бабилоньи,  а в дверях сидели на своих горшках худые,
зеленые дети и стояли беременные женщины, выкрикивающие  разные
непристойности  вслед проходящему поезду. Бывало, раньше, когда
Меме возвращалась из монастырской школы домой,  эти  мимолетные
картины радовали ее, теперь они скользнули по сердцу, не оживив
его.  Она не взглянула в окно, даже когда пышущие влажным зноем
плантации кончились и поезд пересек поле маков,  среди  которых
все  еще  возвышался  обуглившийся  остов испанского галиона, и
вышел потом в тот же прозрачный воздух, к  тому  же  пенному  и
грязному  морю,  где почти сто лет назад разбились иллюзии Хосе
Аркадио Буэндиа.
     В пять часов дня прибыли на  конечную  станцию  долины,  и
Фернанда  вывела  Меме из вагона. Они сели в маленький, похожий
на летучую мышь экипаж, запряженный лошадью, задыхавшейся,  как
астматик,  и  проехали через унылый город; над его бесконечными
улицами, над потрескавшейся  от  морской  соли  землей  звучали
такие же гаммы, которые в юности Фернанда слышала каждый день в
часы  сиесты.  Они  поднялись  на речной пароход, чья железная,
изъеденная ржавчиной  обшивка  дышала  жаром,  словно  печь,  а
деревянное   колесо,  загребая  воду  лопастями,  хлюпало,  как
пожарный насос. Меме заперлась в каюте. Дважды в день  Фернанда
ставила  возле  ее койки тарелку с едой и дважды в день уносила
еду  нетронутой,  не  потому,  что  Меме  решила  уморить  себя
голодом,  а потому, что ей был противен запах пищи и желудок ее
извергал обратно  даже  воду.  Меме  еще  не  подозревала,  что
горчичные  ванны ей не помогли, так же как Фернанда не знала об
этом до тех пор, пока почти через год ей не принесли ребенка. В
душной  каюте,   измученная   постоянным   дрожанием   железных
переборок   и   невыносимым   зловонием,   исходящим   от  ила,
поднимаемого со дна колесом парохода, Меме потеряла счет  дням.
Прошло  много  времени,  прежде  чем  на  ее  глазах  погибла в
лопастях вентилятора последняя желтая  бабочка  и  она  наконец
осознала,  что  Маурисио Бабилонья мертв и это уже непоправимо.
Но Меме не отреклась от своего  возлюбленного.  Она  продолжала
думать о нем, пока они пробирались верхом на мулах через полную
миражей  пустыню,  где блуждал Аурелиано Второй, искавший самую
красивую женщину на земле, не переставала думать и когда они по
индейским тропам поднялись в горы и вступили в мрачный город  с
каменистыми    крутыми   улицами,   над   которыми   раздавался
погребальный звон колоколов тридцати  двух  церквей.  Ночь  они
провели  в  старинном  заброшенном  доме,  в  заросшей бурьяном
комнате,  постелью  им  служили  доски,  разложенные  на   полу
Фернандой.   Сорвав   с  окон  шторы,  давно  превратившиеся  в
лохмотья, она бросила поверх  голого  дерева  это  тряпье,  при
каждом  движении  тела  рассыпавшееся в прах. Меме угадала, где
они находятся, потому что, лежа без сна, с содроганием увидела,
как мимо прошел одетый в черное кабальеро, тот самый,  которого
в  далекий  сочельник  принесли  к  ним в свинцовом сундуке. На
следующий день,  после  мессы,  Фернанда  отвела  ее  в  здание
мрачного  вида.  Меме  сразу  узнала его по много раз слышанным
рассказам матери о монастыре, где ее  готовили  в  королевы,  и
поняла,   что   путешествие   пришло  к  концу.  Пока  Фернанда
разговаривала с кем-то в соседнем помещении, Меме ждала рядом в
приемной, увешанной большими  старинными  портретами  испанских
епископов,  написанными маслом, и дрожала от холода, потому что
на ней все еще было платье из легкой ткани в черных цветочках и
высокие ботинки, покоробившиеся от льдов  пустыни.  Она  стояла
посреди  приемной  в  потоках  желтого  света, льющегося сквозь
витражи, и думала о Маурисио Бабилонье,  а  потом  из  соседней
комнаты  вышла  очень  красивая  послушница,  держа на руках ее
чемоданчик с тремя сменами белья. Дойдя  до  девушки,  она,  не
останавливаясь, протянула ей руку и сказала:
      -- Пойдем, Рената.
     Меме  взяла  эту  руку и безропотно позволила увести себя.
Когда  Фернанда  в  последний  раз  увидела   дочь,   та   шла,
приноравливаясь к шагу послушницы, уже по ту сторону только что
закрывшейся  за  ней железной решетки монастырского двора. Меме
все еще думала о Маурисио Бабилонье -- об  исходившем  от  него
запахе  машинного  масла,  о свите из желтых бабочек -- и будет
думать о нем каждый день своей жизни,  вплоть  до  того  далеко
осеннего  утра,  в  которое  она  умрет  от  старости в мрачной
больнице Кракова, умрет под чужим именем и так и  не  произнеся
ни слова.
     Фернанда  возвратилась  в  Макондо  в  поезде,  охраняемом
вооруженными полицейскими. Во  время  путешествия  ее  поразили
напряженные   лица  пассажиров,  войска  на  улицах  городов  и
селений, разлитое в воздухе ожидание чего-то значительного, что
должно произойти, но Фернанда не понимала, в  чем  дело,  пока,
уже  в  Макондо,  ей  не  рассказали,  что  Хосе Аркадио Второй
подстрекает рабочих банановой плантации к  забастовке.  "Только
этого  нам  не  хватало, -- сказала себе Фернанда. -- Анархиста
семье". Забастовка началась через две недели  и  не  имела  тех
драматических   последствий,  которых  все  опасались.  Рабочие
отказывались срезать  и  грузить  бананы  по  воскресеньям,  их
требование  выглядело  совершенно  справедливым,  и  сам  падре
Антонио Исабель одобрил его, найдя, что оно  отвечает  Божеским
законам.   Победа   этой  забастовки,  так  же  как  и  других,
вспыхнувших  в  следующие  месяцы,  извлекла  из   безвестности
бледную  фигуру  Хосе Аркадио Второго, прежде слывшего в народе
человеком,  способным  лишь  на  то,  чтобы   наводнить   город
французскими    шлюхами.    С   тем   же   внезапным   приливом
решительности, с каким  он  распродал  некогда  своих  бойцовых
петухов,   собираясь   организовать   бессмысленное  судоходное
предприятие, Хосе Аркадио Второй отказался теперь от  должности
надсмотрщика  банановой  компании  и  встал на сторону рабочих.
Очень скоро его объявили агентом международного заговора против
общественного порядка.  В  одну  из  ночей  недели,  омраченной
зловещими  слухами, Хосе Аркадио Второй чудом спасся от четырех
пуль, которые выпустил в него какой-то неизвестный, подкараулив
на пути с подпольного собрания. Атмосфера  последующих  месяцев
была  такой  напряженной,  что  даже Урсула ощутила это в своем
лишенном  света  мирке,  и  ей  почудилось,  будто  она   снова
переживает  те  роковые времена, когда ее сын Аурелиано набивал
свои карманы гомеопатическими  шариками  заговора.  Она  хотела
потолковать  с  Хосе  Аркадио  Вторым,  поделиться с ним опытом
пережитого,  но  Аурелиано  Второй  сообщил  ей,  что  с   ночи
покушения никто не знает местопребывания его брата.
      -- Точь-в-точь   Аурелиано!  --  воскликнула  Урсула.  --
Похоже, что все в мире идет по кругу.
     Фернанда была  далека