разжег во дворе костер из кукол Ремедиос, украшавших
его  спальню  со дня свадьбы. Бдительная Урсула обнаружила, что
делает ее сын, но не смогла остановить его.
      -- У тебя сердце из камня, -- сказала она.
      -- При чем тут сердце, -- ответил он, -- в комнате  полно
моли.
     Амаранта  все  ткала свой саван. Фернанда не могла взять в
толк, почему ее дочери, Меме, Амаранта время от  времени  пишет
письма  и  даже шлет ей подарки, а о Хосе Аркадио и говорить не
желает. "Они  так  и  умрут,  не  узнав  почему",  --  ответила
Амаранта,  когда  Фернанда  через  Урсулу  спросила ее об этом;
ответ Амаранты Фернанда сохранила в своем сердце  как  загадку,
которую   ей   не  суждено  было  разгадать.  Высокая,  прямая,
надменная Амаранта, всегда облаченная  в  пышные,  белоснежные,
как  пена,  юбки,  сохранившая,  несмотря  на  годы  и  тяжелые
воспоминания, исполненный превосходства вид,  казалось,  носила
на  лбу свой собственный крест из пепла -- крест девственности.
Она его и в самом деле носила, но только на руке -- под  черной
повязкой,  ее Амаранта не снимала даже на ночь и сама стирала и
гладила. Вся жизнь Амаранты проходила за изготовлением  савана.
Было  похоже,  что сотканное днем ночью она снова распускает, и
делает это не для того, чтобы спастись от  своего  одиночества,
а, совсем напротив, чтобы сохранить его.
     В  дни разлуки с мужем Фернанду больше всего мучила мысль,
что  Меме,  приехав  на  каникулы,  не  увидит  в  доме   отца.
Апоплексический  удар положил конец ее страхам. К тому времени,
когда Меме вернулась, ее родители договорились обо всем,  чтобы
девочка  не  только  поверила,  будто Аурелиано Второй остается
покорным мужем, но даже не заметила бы печали, наполняющей дом.
Каждый год  Аурелиано  Второй  два  месяца  подряд  играл  роль
примерного  супруга  и  устраивал праздники, где гостей угощали
мороженым и печеньем; веселая  и  живая  воспитанница  монахинь
украшала  эти  сборища  игрой  на  клавикордах.  Уже тогда было
видно, что она очень мало  унаследовала  от  характера  матери.
Меме казалась скорее вторым изданием Амаранты, Амаранты-девочки
в  двенадцать-четырнадцать  лет,  той,  которая  еще  не ведала
печали, чьи легкие, танцующие шаги  вносили  в  дом  оживление,
пока тайная страсть к Пьетро Креспи не сбила навсегда ее сердце
с правильного пути. Но в отличие от Амаранты, в отличие от всех
остальных  Буэндиа чувство одиночества, которым судьба наделила
членов этой семьи, в Меме еще  не  проявлялось,  она  выглядела
совершенно  довольной  окружающим  миром, даже когда в два часа
дня отправлялась в гостиную, чтобы  с  железной  настойчивостью
упражняться  в  игре  на клавикордах. Было совершенно очевидно,
что дома ей нравится, что она целый год мечтает  о  той  шумной
радости,  с  какой  встречает  ее молодежь, и что Меме не чужда
отцовской   склонности   к    развлечениям    и    неумеренному
гостеприимству.     Первые     признаки     этой    злополучной
наследственности обнаружились во время третьих  каникул,  когда
Меме   явилась   домой   в  сопровождении  четырех  монахинь  и
шестидесяти восьми подружек по классу, которых она, ни  у  кого
не  спросившись  и  никого не предупредив, пригласила погостить
недельку в доме.
      -- Что за несчастье, -- стонала Фернанда, -- это создание
так же безрассудно, как ее отец!
     Пришлось просить у соседей кровати  и  гамаки,  установить
питание   в   девять  смен,  составить  распорядок  пользования
купальней и одолжить сорок табуреток,  чтобы  девочки  в  синих
форменных  платьях  и  мужских башмаках не слонялись целый день
взад-вперед по дому. Все шло из  рук  вон  плохо:  едва  шумная
ватага  кончала  с  завтраком, как уже надо было кормить первые
очереди обедом, а потом ужином; за всю неделю школьницы  только
и успели, что сходить на плантации. С наступлением ночи монашки
выбивались  из  сил,  чтобы загнать своих подопечных в постели,
но, как ни старались, во дворе всегда  оставалась  целая  толпа
неутомимых   отроковиц,   распевающая  унылые  школьные  гимны.
Однажды девицы чуть не  сбили  с  ног  Урсулу,  которая  всегда
появлялась  со своими услугами именно там, где она больше всего
могла помешать. В другой раз монашки подняли  шум  из-за  того,
что  полковник  Аурелиано  Буэндиа  помочился  возле  каштана в
присутствии школьниц. А по вине Амаранты едва не возникла самая
настоящая паника: когда Амаранта солила суп, в кухню вошла одна
из монашек и ничего другого не придумала, как спросить, что это
за белый порошок бросают в котел.
      -- Мышьяк, -- ответила ей Амаранта.
     В первый вечер школьницы замучились, пытаясь попасть перед
сном в уборную, -- около часу ночи последние из них только  еще
туда  входили.  Тогда  Фернанда купила семьдесят два горшка, но
добилась этим лишь  того,  что  превратила  ночную  проблему  в
утреннюю:  теперь с самого рассвета около уборной выстраивалась
длинная вереница девочек с горшками в  руках  --  каждая  ждала
очереди  помыть  свою  посудину.  Хотя  некоторые  из  школьниц
простудились, а у других на покусанной москитами коже  вздулись
пузыри,  большинство  проявило  непоколебимую  стойкость  перед
лицом тягчайших испытаний, и даже в самые жаркие часы  дня  они
ухитрялись  бегать по саду. К тому времени, когда гости наконец
уехали, все цветы были вытоптаны, мебель сломана, стены покрыты
рисунками и надписями, но Фернанда была так рада  отъезду,  что
простила  причиненный  ущерб.  Кровати  и табуретки она вернула
соседям, а семьдесят два горшка составила штабелями  в  комнате
Мелькиадеса.  Заброшенное  помещение,  вокруг  которого в былые
времена вращалась вся духовная жизнь  дома,  стало  с  тех  пор
известно   под   названием   "горшечной   комнаты".  По  мнению
полковника Аурелиано Буэндиа, название было  самое  подходящее,
ведь,   хотя   вся  семья  продолжала  удивляться,  что  жилище
Мелькиадеса недоступно для пыли и  разрушения,  полковнику  оно
казалось  просто  свалкой.  Как  бы  то ни было, но он, видимо,
вовсе не интересовался, на чьей стороне правда, и  о  постигшей
комнату  судьбе  узнал  лишь  потому,  что  Фернанда целый день
бегала мимо него с горшками и мешала ему работать.
     В ту пору в доме снова появился Хосе Аркадио Второй. Ни  с
кем  не  здороваясь, он проходил в конец коридора и скрывался в
мастерской, где вел какие-то разговоры  с  полковником.  Видеть
его  Урсула уже не могла, но она изучила стук его тяжелых сапог
-- сапог  надсмотрщика  --  и  удивлялась,   какое   неодолимое
расстояние  отделяет  его  от  семьи, даже от брата-близнеца, с
которым ребенком он играл в хитроумные игры с переодеваниями, а
сейчас не имел ни одной общей черточки. Хосе Аркадио Второй был
длинный и худой, держался надменно, и какой-то мрачный  отблеск
лежал  на  его  смуглом  лице,  задумчивом  и  грустном,  как у
сарацина. Он больше походил на свою мать,  Санта  Софию  де  ла
Пьедад,  чем  на  Буэндиа, и случалось, Урсула, говоря о семье,
даже забывала упомянуть его имя, хоть и  корила  себя  за  это.
Когда  она  обнаружила,  что Хосе Аркадио Второй снова ходит по
дому  и  полковник,  отрываясь  от  работы,  принимает  его   в
мастерской,  Урсула перебрала старые воспоминания и утвердилась
в своем подозрении -- Хосе Аркадио Второй в  детстве  поменялся
местом  со своим братом-близнецом, и именно он, а не тот должен
зваться Аурелиано. Никто не знал подробностей его  жизни.  Одно
время   было   известно,   что   у   него   нет   определенного
местожительства, что он  выращивает  бойцовых  петухов  в  доме
Пилар  Тернеры,  иногда  там  спит,  а почти все остальные ночи
проводит в спальнях французских гетер. Он плыл по воле волн, не
имея  ни  привязанностей,  ни   честолюбивых   стремлений,   --
блуждающая звезда в планетарной системе Урсулы.
     По   правде   говоря,   Хосе   Аркадио   Второй   перестал
принадлежать своей семье  и  утратил  способность  принадлежать
любой   другой  уже  с  того  далекого  утра,  когда  полковник
Геринельдо Маркес повел его в казарму --  не  для  того,  чтобы
показать  ему  расстрел, а для того, чтобы мальчик на всю жизнь
запомнил грустную и немножко насмешливую улыбку расстрелянного.
Это  воспоминание  было  не   только   самым   давним,   но   и
единственным,  сохранившимся  у  него  с детства. Не считая еще
одного -- образа старика в допотопного вида жилете  и  шляпе  с
полями,  как вороновы крылья, который рассказывал всякие чудеса
возле сияющего квадрата окна. Но Хосе Аркадио Второй не знал, к
какому времени относится это воспоминание. Оно  было  туманным,
не  оставило  в  нем  горького осадка и ничему его не научило в
отличие от первого, которое, в сущности, определило направление
всей его жизни, и по мере  того  как  он  старел,  возникало  в
памяти  все  более отчетливо, словно течение времени приближало
его.  Урсула  попыталась  прибегнуть  к  помощи  Хосе   Аркадио
Второго,  чтобы  извлечь  полковника  Аурелиано  Буэндиа из его
заточения. "Уговори его  пойти  в  кино,  --  просила  она.  --
Картины  ему, правда, не нравятся, да пусть хоть подышит свежим
воздухом". Но очень скоро она заметила, что Хосе Аркадио Второй
также нечувствителен к ее мольбам, как сам полковник, и оба они
покрыты   одинаковой   броней,   непроницаемой    для    всяких
привязанностей. Хотя Урсула не знала, да и никто не знал, о чем
они  толковали  долгие  часы,  запершись  в  мастерской, но она
понимала, что только эти два человека  из  всей  семьи  связаны
узами внутренней близости.
     По  правде  говоря,  Хосе  Аркадио  Второй  и  не  смог бы
выполнить просьбу  Урсулы,  даже  если  бы  захотел.  Нашествие
школьниц   переполнило   чашу   терпения  полковника.  Под  тем
предлогом, что спальня все еще находится во власти  моли,  хотя
аппетитные   куклы   Ремедиос  уже  уничтожены,  он  повесил  в
мастерской гамак и теперь выходил из  нее  только  во  двор  --
справить  нужду.  Урсуле  не  удалось  втянуть его даже в самый
обычный разговор. Идя к сыну, она уже наперед знала:  он  и  не
посмотрит  на  тарелки  с едой, а отодвинет их на дальний конец
стола и будет доделывать золотую рыбку, совсем не беспокоясь  о
том,  что  суп покрывается пленкой жира, а мясо остывает. С тех
пор как полковник Геринельдо  Маркес  отказался  помочь  ему  в
задуманной  на  старости  лет  войне,  он  все  больше и больше
ожесточался. Ушел в себя и заперся там  на  засов,  и  семья  в
конце  концов стала думать о нем так, словно он уже умер. Никто
не замечал, чтобы полковник проявлял какие-нибудь  человеческие
чувства,  до  того дня одиннадцатого октября, когда он вышел на
крыльцо поглядеть на проходивший мимо цирк. Этот день  был  для
полковника  Аурелиано  Буэндиа  таким же, как все остальные дни
последних лет. В пять часов  утра  его  разбудил  шум,  который
подняли  во  дворе  жабы  и сверчки. По-прежнему моросил дождь,
начавшийся еще в субботу, и, даже если бы полковник  не  слышал
его  настырного  шепота  в  листве деревьев в саду, по холоду в
своих костях он все равно бы почувствовал, что идет  дождь.  На
полковнике  Аурелиано Буэндиа, как всегда, был шерстяной плащ и
длинные,  из  грубой  ткани  кальсоны,  которые  он  носил  для
удобства, хотя сам же называл их "готскими подштанниками" из-за
крайне старомодного вида. Он надел узкие брюки, но не застегнул
их  и  не  вдел  в воротник рубашки всегдашнюю золотую запонку,
потому что собирался помыться. Потом натянул  плащ  на  голову,
словно капюшон, расправил пальцами обвисшие усы и пошел во двор
справить  нужду.  До восхода солнца было далеко, и Хосе Аркадио
Буэндиа еще спал под своим  навесом  из  прогнивших  от  дождей
пальмовых  листьев.  Полковник,  как  обычно, не увидел отца, и
когда призрак, разбуженный полившейся внезапно ему  на  ботинки
струей  горячей  мочи,  обратился  к сыну с какой-то непонятной
фразой, тот ее не услышал. Он решил, что вымоется попозже -- не
из-за холода и сырости, а  из-за  гнетущего  душу  октябрьского
тумана.  Когда  он  возвращался  в  мастерскую, до него донесся
запах дыма от печей, которые растапливала  Санта  София  де  ла
Пьедад,  и  он  подождал на кухне, пока закипит кофейник, чтобы
взять с собой свою чашку кофе без сахара.  Санта  София  де  ла
Пьедад  спросила  его,  как  всегда  спрашивала по утрам, какой
сегодня день недели, и он ответил,  что  вторник,  одиннадцатое
октября.  Глядя  на спокойное, позолоченное отблеском огня лицо
стоящей перед ним женщины, в реальности  существования  которой
он  в  эту  минуту,  да,  впрочем,  и  раньше,  не был до конца
убежден, он вдруг вспомнил, что однажды, в разгар  войны,  тоже
одиннадцатого  октября, он проснулся от инстинктивной, животной
уверенности, что женщина, которая спит рядом с ним, мертва. Так
оно и было, он сохранил в памяти число, потому что женщина,  за
час до случившегося, тоже спросила его, какой сегодня день. Но,
даже  вспомнив  это,  полковник  Аурелиано  Буэндиа  все еще не
заметил, до какой степени его покинули  предчувствия,  и,  пока
закипал  кофейник, он из любопытства и без всякого риска впасть
в тоску продолжал думать о той женщине, имени ее он так никогда
и не узнал, а лицо увидел уже после ее смерти, ведь она  пришла
к  его  гамаку,  спотыкаясь в кромешной темноте. Той же дорогой
приходило в его жизнь великое множество женщин, и поэтому он не
вспомнил, что именно она  в  безумии  первых  объятий  чуть  не
утонула  в  собственных  слезах  и за час до того, как умереть,
поклялась любить его до самой смерти. Вернувшись в  мастерскую,
он  уже  не думал ни об этой, ни о какой другой женщине и зажег
свет, чтобы посчитать золотых рыбок, которых хранил в  жестяной
банке.  Их было семнадцать. С тех пор как он решил не продавать
рыбок, он делал каждый день по две  штуки  и,  когда  число  их
доходило  до  двадцати  пяти,  снова  расплавлял  их  в тигле и
начинал сначала. Он работал все утро, с  головой  уйдя  в  свое
дело, ни о чем не думая, и не заметил, что в десять часов дождь
усилился  и кто-то прошел мимо мастерской, крича, чтобы закрыли
двери, а то зальет весь дом, и не помнил  даже  о  самом  себе,
пока не вошла Урсула с едой и не погасила свет.
      -- Какой дождь! -- сказала Урсула.
      -- Октябрь, -- ответил он.
     Произнося  это  слово,  он  не поднял взгляда от первой за
день золотой рыбки, потому что  вставлял  ей  рубиновые  глаза.
Только  кончив  работу  и положив рыбку в банку к остальным, он
взялся  за  суп.  Потом  съел,  очень  медленно,  кусок   мяса,
тушенного  с  луком, рис и ломтики жареного банана, лежавшие на
той же тарелке. Аппетит его оставался  всегда  одинаковым  и  в
хороших,  и  в самых тяжелых условиях. После еды ему захотелось
отдохнуть. Из-за в некотором роде научно обоснованного суеверия
он никогда не работал,  не  читал,  не  купался,  не  занимался
любовью,  пока  не пройдут два часа, отведенные на пищеварение,
-- его вера в необходимость этого была  настолько  закоренелой,
что несколько раз полковник Аурелиано Буэндиа задерживал начало
военных  операций,  чтобы  не  подвергать  своих  солдат  риску
апоплексического удара. Он улегся в  гамак,  поковырял  в  ушах
перочинным ножом и очень скоро заснул. Ему приснилось, будто он
входит  в  пустой  дом  с  белыми  стенами, испытывая тягостное
чувство, что он первое переступающее  этот  порог  человеческое
существо.  Во  сне  он  вспомнил,  что  то же самое ему снилось
прошлой ночью и еще много раз за последние годы, и понял: стоит
ему проснуться, и все тотчас же сотрется в памяти,  потому  что
его  возвращающийся  сон  имеет  одно свойство -- вспомнить его
можно только в таком  же  сне.  И  действительно,  когда  через
минуту   в   дверь  мастерской  постучал  цирюльник,  полковник
Аурелиано Буэндиа открыл глаза с полным  впечатлением,  что  он
нечаянно  задремал  на  несколько  секунд  и  ему ничего еще не
успело присниться.
      -- Сегодня не надо, -- сказал он цирюльнику. --  Увидимся
в пятницу.
     У   него   была   трехдневная  борода,  пестреющая  седыми
волосами, но он не счел нужным побриться -- в пятницу все равно
надо стричь волосы, и можно сделать то и  другое  сразу.  После
нездорового  дневного  сна  он  покрылся  липкой испариной, под
мышками заныли шрамы от нарывов. Дождь перестал, но солнце  все
еще  не проглянуло. Полковник Аурелиано Буэндиа звучно рыгнул и
ощутил на  небе  кислый  вкус  супа,  это  был  как  бы  приказ
организма  накинуть плащ и отправиться в уборную. Он задержался
там  дольше,  чем  было  необходимо,  сидя  на  корточках   над
деревянным   ящиком,   из   которого  поднимался  густой  запах
брожения,  потом  привычка  подсказала  ему,  что   надо   идти
работать.  В  уборной  он  вспомнил, что сегодня вторник и Хосе
Аркадио Второй не пришел в мастерскую, потому что по  вторникам
банановая  компания  рассчитывается  со  своими  рабочими.  Это
воспоминание, как всегда случалось с воспоминаниями в последние
годы, незаметно навело его на мысль о войне. Он  вспомнил,  что
полковник Геринельдо Маркес однажды пообещал достать ему лошадь
с  белой  звездочкой  на  лбу, да так никогда больше об этом не
заикался. Потом он стал перебирать отдельные эпизоды войны,  но
возвращение   к  прошлому  не  будило  в  нем  ни  радости,  ни
огорчения, потому что, не имея возможности  избежать  мыслей  о
войне,  он  научился  думать  о  ней спокойно, не тревожа своих
чувств. По дороге в мастерскую  он  заметил,  что  воздух  стал
суше,  и решил вымыться, но купальня уже была занята Амарантой.
И он взялся за вторую рыбку. Он уже приделывал ей хвост,  когда
вдруг  солнце вырвалось из-за туч с такой силой, что, казалось,
все вокруг заскрипело, как старый рыбачий шлюп. Воздух,  умытый
трехдневным   дождем,   наполнился   летающими  муравьями.  Тут
полковник  заметил,  что  давно  хочет   помочиться,   но   все
откладывал  это  до тех пор, пока не кончит собирать рыбку. Как
только он вышел во двор, в четыре часа  десять  минут,  до  его
слуха  донеслись отдаленные звуки медных труб, раскаты большого
барабана и ликующие крики детей, и в первый раз со времен своей
юности он умышленно ступил в западню тоски и снова пережил  тот
чудесный   день  с  цыганами,  когда  отец  взял  его  с  собой
посмотреть на лед. Санта София  де  ла  Пьедад  оставила  дела,
которыми занималась на кухне, и побежала на улицу.
      -- Это цирк, -- крикнула она.
     Вместо  того  чтобы  идти  к  каштану, полковник Аурелиано
Буэндиа тоже вышел из дому и смешался с толпой  зевак,  которые
глазели на двигавшуюся по улице процессию. Он увидел облаченную
в  золотые  одежды  женщину  на  спине слона. Увидел печального
одногорбого верблюда. Увидел медведя,  наряженного  голландкой,
который отбивал такт, хлопая ложкой по кастрюле. Увидел паяцев,
выделывающих  разные  штуки  в  самом конце процессии, и, после
того как все прошли  и  на  улице  ничего  не  осталось,  кроме
залитого  светом  пустого  пространства,  летающих  муравьев  и
нескольких зевак, завязнувших в трясине нерешительности,  снова
встретился лицом к лицу со своим жалким одиночеством. Тогда он,
думая  о  цирке,  направился к каштану и, пока мочился, пытался
продолжать думать о нем, но уже ничего не мог вспомнить. Втянул
голову в плечи и застыл, уткнувшись лбом в ствол дерева.  Семья
узнала  о  случившемся  только  на следующий день в одиннадцать
часов утра, когда Санта София де ла Пьедад пошла на задний двор
выбросить мусор и заметила, что к каштану слетаются ауры.

     x x x

     Последние каникулы Меме совпали с трауром по случаю смерти
полковника Аурелиано Буэндиа. В доме,  наглухо  закрывшем  свои
двери  и  окна, теперь было не до праздников. Говорили шепотом,
ели молча, трижды в день читали  молитву,  даже  упражнения  на
клавикордах в жаркие часы сиесты звучали как похоронная музыка.
Такой  строгий  траур  установила,  несмотря  на  свою  скрытую
враждебность   к   полковнику,   сама   Фернан