и  порядке, не хуже, чем его прадеда во
время долгого плена  под  каштаном.  Вначале  Фернанда  приняла
жажду  деятельности,  охватившую Урсулу, за приступ старческого
слабоумия и с трудом сдерживала возмущение.  Но  тут  подоспело
письмо  из  Рима  --  Хосе  Аркадио  сообщал  о своем намерении
посетить Макондо перед принятием вечного обета,  и  эта  добрая
весть  привела  Фернанду в такой восторг, что она сама начала с
утра до ночи убирать дом и поливать цветы  по  четыре  раза  на
дню, лишь бы родовое гнездо не произвело дурного впечатления на
ее сына. Она снова вступила в переписку с невидимыми целителями
и  расставила  на  галерее  вазоны  с  папоротником и душицей и
горшки с бегониями задолго до того, как Урсула узнала, что  они
были  уничтожены  Аурелиано  Вторым  в  припадке разрушительной
ярости. Затем Фернанда продала  серебряный  столовый  сервиз  и
купила   глиняную  посуду,  оловянные  супницы  и  поварешки  и
оловянные приборы, после чего стенные шкафы, привыкшие  хранить
в   своих   недрах  старинный  английский  фарфор  и  богемский
хрусталь, приобрели жалкий вид.  Но  Урсуле  этого  было  мало.
"Откройте  окна  и  двери,  --  кричала она. -- Нажарьте мяса и
рыбы,  купите  самых  больших   черепах,   и   пусть   приходят
иностранцы,  пусть  они  разложат  свои постели во всех углах и
мочатся прямо на розы, пусть садятся за столы и  едят,  сколько
им  влезет,  пусть  рыгают,  несут  всякий вздор, пусть лезут в
своих сапожищах прямо в комнаты и  всюду  натаскивают  грязь  и
пусть  делают  с нами все, что им взбредет в голову, потому что
только  так  мы   отпугнем   разорение".   Но   Урсула   хотела
невозможного.  Она была уже слишком стара, чересчур зажилась на
этом свете и не в силах была  повторить  чудо  с  фигурками  из
леденца, а потомки не унаследовали ее жизненной стойкости. И по
распоряжению Фернанды двери оставались запертыми.
     Средств  Аурелиано  Второго,  снова  перетащившегося  свои
сундуки в дом Петры Котес, едва хватало на то, чтобы  семья  не
умерла с голоду. Выручив деньги лотереи, в которой был разыгран
мул,  Аурелиано  Второй  и  Петра Котес купили новых животных и
наладили примитивное лотерейное предприятие.  Аурелиано  Второй
ходил   по   домам   и  предлагал  билеты,  он  собственноручно
разрисовывал их цветными чернилами,  стараясь  придать  клочкам
бумаги  елико  возможно  соблазнительный  и  убедительный  вид.
Вероятно, он даже и не замечал, что многие покупали его билеты,
движимые  чувством   благодарности,   а   большинство   --   из
сострадания.  Однако даже самые жалостливые покупатели вместе с
билетом приобретали также и надежду выиграть свинью за двадцать
сентаво или телку за тридцать два. Эта надежда приводила  их  в
такое  возбуждение,  что вечерами по вторникам на дворе у Петры
Котес собиралась толпа людей, ожидавших минуты, когда выбранный
наудачу мальчик вытащит из мешка счастливый номер.  Сборища  не
замедлили  превратиться  в  еженедельную  ярмарку, и как только
начинало вечереть, во дворе расставляли  столы  с  фритангой  и
лотки  с  напитками,  и  многие  счастливцы  тут  же жертвовали
выигранное животное в общий котел при условии,  что  кто-нибудь
пригласит музыкантов и поставит водку; таким образом, Аурелиано
Второй,  помимо  своей воли, снова взял в руки аккордеон, и ему
опять   пришлось   принять   участие   в   скромных    турнирах
чревоугодников.  Эти  жалкие  потуги  на пиршества былых времен
помогли самому Аурелиано  Второму  понять,  как  выдохлась  его
былая энергия и иссякла некогда бившая ключом изобретательность
главного  заводилы  и  плясуна.  Да, он изменился. Сто двадцать
килограммов веса, обременявших его в тот день, когда он  бросил
вызов   Слонихе,   свелись   к  семидесяти  восьми,  лицо  его,
простодушное, распухшее от пьянства,  похожее  на  приплюснутую
морду  черепахи,  вытянулось  и  стало  напоминать скорее морду
игуаны. С этого лица не  сходило  смутное  выражение  уныния  и
усталости.  Но  никогда  еще  Петра  Котес  не любила Аурелиано
Второго так сильно, может быть, потому, что принимала за любовь
жалость,  которую  он  ей  внушал,  и   чувство   товарищества,
порожденное  в  обоих нищетой. Их старая расшатанная кровать из
пьедестала для  любовных  безумств  превратилась  в  приют  для
конфиденциальных  разговоров.  Зеркала,  повторявшие  каждое их
движение, были сняты и проданы, и на вырученные деньги  куплены
животные  для  лотереи.  Перкалевые простыни и плюшевые одеяла,
возбуждавшие  чувственность,  сжевал  мул,   и   теперь   былые
любовники  бодрствовали  допоздна  с целомудрием двух стариков,
страдающих  бессонницей,  и  то  время,  которое   они   прежде
расточали  на  бурное  расточение  своих  сил, уходило у них на
подведение итогов и подсчет сентаво. Иногда они засиживались до
первых петухов, деля деньги на кучки,  перекладывая  монеты  из
одной кучки в другую так, чтобы этой кучки хватило на Фернанду,
а  той  --  на  ботинки для Амаранты Урсулы, а той -- для Санта
Софии де ла Пьедад,  которая  не  обновляла  платья  со  времен
беспорядков,  а этой -- для того, чтобы заказать гроб Урсуле, в
случае, если она умрет, а той  --  на  покупку  кофе,  цена  на
который каждые три месяца повышается на один сентаво за фунт, а
этой -- на покупку сахара, который с каждым днем становится все
менее  сладким,  а той -- на дрова, еще не просохшие со времени
дождей, а той -- на бумагу и  цветные  чернила  для  лотерейных
билетов,  а этой, дополнительной, -- на возврат денег за билеты
апрельской лотереи:  в  тот  раз  у  телки  появились  признаки
сибирской  язвы  и  от нее чудом удалось спасти только шкуру, а
почти все билеты были уже проданы. И такой чистотой  отличались
их  обедни  нищеты,  что  большую долю Аурелиано Второй и Петра
Котес всегда выделяли Фернанде, и делали это не из-за угрызений
совести и  не  милосердия  ради,  а  потому,  что  благополучие
Фернанды  было им дороже своего собственного. По правде говоря,
оба они, сами того не сознавая, думали о Фернанде как  о  своей
дочери, о той, которую им так хотелось и не довелось иметь. Был
случай,  когда они целых три дня питались маисовой кашей, чтобы
купить Фернанде скатерть из голландского полотна. Однако как бы
ни убивались они за работой, сколько бы денег ни  выручали,  на
какие бы хитрости ни пускались -- все равно их ангелы-хранители
каждую  ночь  засыпали  от  усталости,  не дождавшись, пока они
кончат раскладывать и  перекладывать  монеты,  стараясь,  чтобы
хватило  хотя  бы на жизнь. Денег вечно недоставало, и, мучаясь
бессонницей, они спрашивали себя, что такое произошло  в  мире,
почему  скот  не  плодится  так  же обильно, как прежде, почему
деньги обесцениваются прямо в руках, почему  те  люди,  которые
совсем недавно беззаботно жгли пачки кредиток, танцуя кумбиамбу
(*21), теперь кричат, что их грабят среди бела дня, когда у них
просят   каких-нибудь   жалких   двенадцать  сентаво  за  право
участвовать в лотерее, где разыгрывается шесть  кур.  Аурелиано
Второй  думал, хотя и не говорил этого вслух, что зло коренится
не в окружающем мире, а где-то в потаенном уголке непостижимого
сердца Петры Котес; во время потопа там  что-то  сдвинулось,  и
потому животных одолело бесплодие, а деньги стали текучими, как
вода.  Заинтригованный  этой  тайной,  он  глубоко  заглянул  в
чувства своей возлюбленной, но, ища  выгоду,  неожиданно  обрел
любовь  и,  пытаясь  из  корыстных расчетов пробудить страсть в
Петре Котес, кончил тем, что  сам  влюбился  в  нее.  Со  своей
стороны,  Петра  Котес  любила  Аурелиано Второго все с большей
силой по мере того, как чувствовала его возрастающую  нежность,
-- в  разгаре своей осени она вернулась к детски наивной вере в
поговорку "где бедность, там  и  любовь".  Теперь  они  оба  со
стыдом и досадой вспоминали сумасшедшие пирушки, переливающееся
через край богатство, неистовое распутство былых лет и сетовали
на то, что слишком дорогой ценой обрели наконец рай одиночества
вдвоем.  Страстно  влюбленные  после  стольких  лет бесплодного
сожительства, они, как чудом, наслаждались открытием, что можно
любить друг друга за обеденным столом ничуть не меньше,  чем  в
постели,  и  достигли  такого  счастья, что, несмотря на полное
изнурение и старость, продолжали резвиться,  как  крольчата,  и
грызться между собой, как собаки.
     Выручка   от   лотерей   не  увеличивалась.  Первое  время
Аурелиано Второй три дня в  неделю  запирался  в  своей  старой
конторе  торговца  скотом  и  разрисовывал  билет  за  билетом,
довольно похоже изображая красную  корову,  зеленого  поросенка
или  компанию  синих  кур,  в  зависимости от того, какие призы
разыгрывались  в  лотерее,  и  старательно  выводил   печатными
буквами  название,  которым  Петре  Котес  вздумалось окрестить
предприятие: "Лотерея Божественного Провидения". Но  потом  ему
пришлось  разрисовывать  более двух тысяч билетов в неделю, и в
конце концов  он  почувствовал  такую  усталость,  что  заказал
каучуковые  штампы  с  названием  лотереи, рисунками животных и
номерами. С тех пор его работа  свелась  к  смачиванию  штампа,
который  он  прикладывал  к  подушечкам,  пропитанным чернилами
различных цветов. В  последние  годы  жизни  Аурелиано  Второму
пришло  в  голову заменить номера на билетах загадками и делить
выигрыш между теми, кто разгадает загадку, однако  эта  система
оказалась  слишком сложной, к тому же она предоставляла широкое
поле для всевозможных подозрений, и  после  второй  попытки  от
загадок  он  был  вынужден отказаться. С самого раннего утра до
позднего вечера Аурелиано Второй занимался укреплением престижа
своей лотереи, у него едва оставалось  время  для  того,  чтобы
повидать  детей.  Фернанда  поместила Амаранту Урсулу в частное
учебное заведение,  куда  принимали  каждый  год  только  шесть
учениц,  но  отказалась  дать  маленькому  Аурелиано разрешение
посещать городскую школу.  Она  и  так  уже  пошла  на  слишком
большие  уступки,  позволив ему свободно разгуливать по дому. К
тому же в школы тогда принимали только законнорожденных  детей,
от родителей, состоявших в церковном браке, а в свидетельстве о
рождении,  привязанном  вместе  с  соской  к корзине, в которой
Аурелиано отправили домой, ребенок был  записан  как  подкидыш.
Таким  образом,  Аурелиано  продолжал  жить  взаперти,  всецело
предоставленный ласковому надзору Санта Софии де  ла  Пьедад  и
Урсулы, в часы ее умственных просветлений, и, слушая объяснения
обеих  старух,  постигал тесный мир, ограниченный стенами дома.
Он рос вежливым, самолюбивым мальчиком,  наделенным  неутомимой
любознательностью,  которая  выводила  из  себя  взрослых, но в
отличие  от  полковника  в   том   же   возрасте   не   обладал
проницательным  и  ясновидящим  взором, а глядел даже несколько
рассеянно и то и дело моргал. Пока Амаранта  Урсула  училась  в
школе,  он  выкапывал червей и мучил насекомых в саду. Однажды,
когда он запихивал в коробку скорпионов,  собираясь  подбросить
их  в  постель  Урсулы,  Фернанда  поймала  его за этим делом и
заперла в бывшей спальне Меме, где он стал искать  спасения  от
одиночества,   разглядывая   картинки  в  энциклопедии.  Там  и
наткнулась на него Урсула, которая бродила по комнатам с пучком
крапивы в руках, кропя стены свежей водой, и, несмотря  на  то,
что уже много раз с ним встречалась, спросила, кто он такой.
      -- Я Аурелиано Буэндиа, -- сказал он.
      -- Верно,  -- ответила она. -- Уже пора тебе приступить к
изучению ювелирного дела.
     Она снова приняла его  за  своего  сына,  ибо  только  что
перестал  дуть  знойный  ветер,  пришедший  на смену ливню и на
некоторое время прояснивший ее разум.  Рассудок  старухи  снова
помутился. Заходя в спальню, она всякий раз заставала там целое
общество:  Петронила  Игуаран  красовалась в пышном кринолине и
шали,  вышитой  бисером,  которую  она  надевала  при  светских
визитах,   парализованная   бабушка  Транкилина  Мария  Миниата
Алакоке Буэндиа  восседала  в  качалке,  обмахиваясь  павлиньим
пером;  был там и прадед Урсулы -- Аурелиано Аркадио Буэндиа --
в ментике гвардейца вице-короля, и ее отец  Аурелиано  Игуаран,
сочинивший молитву, от которой личинки оводов подыхали и падали
с   коров,   и  ее  богобоязненная  мать,  и  двоюродный  брат,
родившийся с поросячьим хвостиком, и Хосе  Аркадио  Буэндиа,  и
его   покойные   сыновья   --   все   они  сидели  на  стульях,
расставленных вдоль стен,  словно  пришли  не  в  гости,  а  на
заупокойное  бдение.  Она  заводила  с  ними оживленную беседу,
обсуждая события,  не  связанные  между  собой  ни  местом,  ни
временем,  и,  когда  Амаранта  Урсула, вернувшаяся из школы, и
Аурелиано, которому наскучила энциклопедия, входили в  спальню,
она  сидела  на  постели  и  громко разговаривала сама с собой,
плутая по лабиринту воспоминаний об  умерших.  Как-то  раз  она
вдруг  страшным  голосом  завопила:  "Пожар!" -- и переполошила
весь дом,  на  самом  же  деле  она  вспомнила  пожар  конюшни,
виденный  ею  в  возрасте четырех лет. Она так путала прошлое с
настоящим, что даже во время умственных прояснений, которые еще
дважды или трижды случались у нее перед смертью, никто не  знал
наверняка,  говорит  ли  она  о  том,  что  вспоминает.  Урсула
постепенно высыхала, превращаясь  в  мумию  еще  при  жизни,  и
усохла   до  такой  степени,  что  в  последние  месяцы  своего
существования   стала   напоминать   сморщенную   черносливину,
затерянную  в  ночной  сорочке,  а  ее неизменно вытянутая рука
сделалась похожей на  лапку  мартышки.  Она  способна  была  по
нескольку  дней пребывать в полной неподвижности, и Санта София
де ла Пьедад встряхивала ее, дабы удостовериться, что она жива,
сажала себе на колени и поила с ложечки сахарной водой.  Урсула
казалась  новорожденной  старухой.  Амаранта Урсула и Аурелиано
брали ее на руки, носили по спальне и клали  на  алтарь,  желая
убедиться,  что  она  лишь  чуточку побольше младенца Христа, а
однажды вечером спрятали в шкафу кладовой, где ее могли сожрать
крысы. В вербное воскресенье, когда Фернанда слушала мессу, они
вошли в спальню и схватили Урсулу за голову и за щиколотки.
      -- Бедненькая прапрабабушка, -- сказала Амаранта  Урсула,
-- она умерла от старости.
     Урсула встрепенулась.
      -- Я жива, -- возразила она.
      -- Видишь,  -- сказала Амаранта Урсула, подавляя смех, --
даже не дышит.
      -- Я говорю! -- крикнула Урсула.
      -- Даже не говорит, -- сказал Аурелиано. --  Умерла,  как
сверчок.
     Тогда  Урсула  сдалась  перед  очевидностью. "Боже мой! --
тихо воскликнула она. -- Так это и есть смерть". И она затянула
молитву,  бессвязную,  длинную  молитву,  которая  продолжалась
более  двух  дней,  пока  наконец  во  вторник  не  вылилась  в
беспорядочную   смесь   обращений   к   Богу   и   практических
наставлений:   истребляйте  рыжих  муравьев,  иначе  дом  может
рухнуть, пусть не угасает лампада перед дагерротипом  Ремедиос,
пусть  ни один Буэндиа не берет себе в жены родственницу, иначе
на свет появятся дети со свиным хвостом. Аурелиано Второй хотел
было, воспользовавшись ее бредовым  состоянием,  выпытать,  где
спрятано  золото,  но все его приставания ни к чему не привели.
"Когда вернется хозяин,  --  сказала  Урсула,  --  Господь  его
просветит,  и  он  найдет  клад". Санта София де ла Пьедад была
убеждена, что Урсула может скончаться с минуты на  минуту,  так
как  в  эти  дни  в  природе  наблюдались  какие-то  непонятные
явления: розы пахли  полынью,  зерна  фасоли,  высыпавшиеся  из
тыквенной  плошки,  которую  уронила  Санта София де ла Пьедад,
сложились на полу в геометрически  правильный  рисунок  морской
звезды,   а   как-то  раз  ночью  по  небу  пролетела  вереница
светящихся оранжевых дисков.
     Она умерла рано  утром  в  четверг  на  страстной  неделе.
Последний  раз -- еще при банановой компании, -- когда Урсула с
помощью родственников пыталась установить, сколько ей лет,  она
насчитала  не менее ста пятнадцати и не более ста двадцати двух
годов.  Ее  похоронили  в  маленьком  гробике,  размерами  чуть
побольше  корзинки,  в  который  принесли  Аурелиано; народу на
похоронах было мало. Это объяснялось отчасти  тем,  что  многие
уже позабыли Урсулу, отчасти сумасшедшей жарой -- в тот полдень
пекло так сильно, что птицы теряли ориентировку и на всем лету,
как  дробинки,  влеплялись  в  стены  или, пробив металлические
сетки на окнах, умирали в спальнях.
     Вначале решили, что они мрут от чумы. Хозяйки надрывались,
выметая из комнат мертвых птиц -- особенно много их  погибло  в
часы  сиесты,  --  а мужчины целыми повозками сбрасывали в реку
птичьи трупики. В светлое Христово воскресенье столетний  падре
Антонио  Исабель  провозгласил с амвона, что мор на птиц наслал
Вечный Жид, которого святому отцу прошлой ночью удалось  узреть
своими  собственными  очами.  Он описал его как отродье козла и
еретички, исчадие ада, чье дыхание делает воздух раскаленным, а
появление заставляет молодых женщин зачинать ублюдков. Мало кто
принял всерьез эти апокалипсические откровения,  так  как  весь
город  давно  был убежден, что приходский священник по старости
лет рехнулся. Но  в  среду  рано  утром  одна  женщина  подняла
соседей  истошным  криком  --  она обнаружила следы раздвоенных
копыт, принадлежащих какому-то неведомому двуногому  животному.
Следы эти были четки и определенны, и все, кто их видел, уже не
сомневались  в  том, что оставило их страшное существо, похожее
на чудовище, описанное священником.  В  каждом  дворе  устроили
западню.  И  через  некоторое  время  загадочный  пришелец  был
пойман. Две недели спустя после смерти  Урсулы  Петру  Котес  и
Аурелиано Второго разбудил среди ночи доносившийся из соседнего
двора жуткий плач, похожий на мычание молодого бычка. Когда они
вышли  посмотреть,  что  случилось,  толпа  мужчин  уже снимала
чудовище с острых кольев, вбитых в дно  ямы,  прикрытой  сухими
листьями,  и  оно  больше не мычало. Весило оно как добрый бык,
хотя по величине не  превосходило  мальчика-подростка;  из  ран
сочилась  зеленая  вязкая  кровь. Тело его было покрыто грубой,
усеянной клещами шерстью и струпьями, но в отличие  от  исчадия
ада,  виденного  священником,  части  этого  тела  походили  на
человеческие; мертвый напоминал  скорее  даже  не  человека,  а
захиревшего ангела; у него были чистые и тонкие руки, огромные,
сумрачные  глаза,  а  на  лопатках  --  две  мозолистые культи,
иссеченные  рубцами,  --  остатки  мощных   крыльев,   которые,
по-видимому,  были  обрублены топором дровосека. Труп подвесили
за щиколотки к одному из миндальных деревьев на площади,  чтобы
все  могли  на  него  посмотреть, а когда он начал разлагаться,
сожгли на костре, ибо  невозможно  было  определить,  кто  этот
выродок  --  животное,  которое  следует  бросить  в  реку, или
христианин,  заслуживающий  погребения.  Так   и   не   узнали,
действительно   ли  из-за  него  погибали  птицы,  но  ни  одна
новобрачная не зачала предсказанного священником ублюдка и зной
не ослабел. В  конце  года  скончалась  Ребека.  Ее  неизменная
служанка  Архенида  обратилась  к  властям  с просьбой взломать
дверь спальни, в которой три дня назад  заперлась  ее  хозяйка.
Дверь  взломали, Ребека, с облысевшей от лишаев головой, лежала
на своей одинокой  постели,  скрючившись,  словно  креветка,  и
зажав  во  рту  большой  палец.  Аурелиано  Второй взял на себя
похороны и попытался отремонтировать дом, надеясь продать  его,
но  дух  разрушения  слишком  глубоко  внедрился  в это здание:
стоило покрыть стены краской, как они  снова  облупливались,  и
самый толстый слой известкового раствора не мог помешать сорным
травам  прорастать  сквозь  полы,  а  подпоркам  гнить в душных
объятиях плюща.
     Так и шла жизнь в Макондо после того, как перестал  дождь.
Вялые,  медлительные  люди  не  могли  противостоять ненасытной