обвел  взглядом  пустынные  улицы,  увидел  капли воды,
повисшие на ветках миндальных  деревьев,  и  почувствовал,  что
погибает от одиночества.
      -- Аурелиано, -- грустно отстучал он ключом, -- в Макондо
идет дождь.
     На  линии  наступила  долгая  тишина.  Потом  аппарат стал
выбрасывать суровые точки и тире полковника Аурелиано Буэндиа.
      -- Не валяй дурака, Геринельдо, -- сказали точки и  тире.
-- На то и август, чтобы шел дождь.
     Полковник  Геринельдо Маркес, давно не видевший друга, был
несколько встревожен необычной резкостью ответа. Но  через  два
месяца,   когда   полковник  Аурелиано  Буэндиа  возвратился  в
Макондо,  эта  неясная  тревога  сменилась  изумлением,   почти
испугом.  Даже Урсула была потрясена тем, как изменился ее сын.
Он появился без шума, без свиты, закутанный, несмотря на  жару,
в плащ; его сопровождали три любовницы, которых он поселил всех
вместе  в  одном  доме,  где  и  проводил  большую часть суток,
валяясь в гамаке. Он едва выбирал  время  для  чтения  депеш  и
донесений  о  ходе  войны.  Как-то  полковник Геринельдо Маркес
обратился к нему за распоряжениями по поводу  эвакуации  одного
пограничного   городка   --   дальнейшее   пребывание   в   нем
повстанческих войск грозило международными осложнениями.
      -- Не тревожь  меня  из-за  всякой  мелочи,  --  приказал
полковник  Аурелиано  Буэндиа. -- Спроси ответа у Божественного
Провидения.
     То  был,  пожалуй,   самый   критический   момент   войны.
Землевладельцы-либералы,   на   первых   порах   поддерживавшие
революцию,      заключили       тайное       соглашение       с
землевладельцами-консерваторами, чтобы помешать пересмотру прав
на  землю.  Политики-либералы,  нажившие в эмиграции капитал на
войне, публично  осудили  жесткие  меры,  принятые  полковником
Аурелиано  Буэндиа,  но  даже  это  не вывело его из апатии. Он
больше не перечитывал  своих  стихотворений,  которые  занимали
около  пяти  томов  и валялись теперь, забытые, на дне сундука.
Ночью или во время сиесты он звал к себе в гамак одну из  своих
трех  женщин,  получал  от  нее  примитивное  удовлетворение  и
засыпал каменным  сном,  казалось,  не  нарушаемым  даже  тенью
тревоги.  И  только  он  один знал, что его безрассудное сердце
осуждено на  вечные  муки  неуверенности.  Вначале,  опьяненный
триумфальным  возвращением  на  родину  и  своими  невероятными
победами, он склонился над головокружительной бездной  величия.
Ему   нравилось  занимать  место  по  правую  руку  от  герцога
Марлборо, его великого учителя в искусстве войны, чей наряд  из
тигровых  шкур  вызывал  восхищение взрослых и удивление детей.
Именно тогда он принял решение не подпускать к себе  ближе  чем
на три метра ни одно человеческое существо, даже Урсулу. Всюду,
куда  бы  он ни являлся, его адъютанты очерчивали мелом на полу
круг,  и,  стоя  в  центре  этого  круга,  вступать  в  который
дозволялось   лишь  ему  одному,  полковник  Аурелиано  Буэндиа
краткими,  категорическими   приказами   решал   судьбы   мира.
Расстреляв  генерала  Монкаду,  он поспешил выполнить последнюю
волю своей жертвы сразу же, как только ему  удалось  попасть  в
Манауре.  Вдова  взяла  очки,  часы,  кольцо,  образок,  но  не
разрешила переступить порог своего дома.
      -- Не входите, полковник, -- сказала она.  --  Командуйте
на вашей войне, а в моем доме командую я.
     Полковник  Аурелиано  Буэндиа  ничем  не  показал,  что он
разгневан, но снова обрел душевное спокойствие лишь после того,
как его личная охрана разграбила и спалила дом  вдовы.  "Береги
свое  сердце,  Аурелиано,  --  предостерег  его тогда полковник
Геринельдо Маркес. -- Ты гниешь заживо".  Около  этого  времени
полковник Аурелиано Буэндиа созвал второе совещание командующих
повстанческими войсками. Явился самый пестрый народ: здесь были
идеалисты,    честолюбцы,    авантюристы,   люди,   отверженные
обществом, и даже обыкновенные преступники. В  том  числе  один
чиновник-консерватор,  примкнувший  к революции, чтобы спастись
от наказания за растрату казенных денег. Многие даже не  знали,
за  что  они  сражаются.  Среди  этой  разношерстной толпы, где
несогласие в убеждениях  готово  было  уже  вызвать  внутренний
взрыв, обращала на себя внимание одна мрачная и властная фигура
-- генерал Теофило Варгас. Это был чистокровный индеец, человек
грубый,   неграмотный,   наделенный   молчаливым  коварством  и
пророческим пылом, помогавший ему превращать людей  в  безумных
фанатиков.  Полковник  Аурелиано Буэндиа рассчитывал объединить
на совещании все повстанческое командование для  борьбы  против
махинаций  политиков.  Но  генерал Теофило Варгас расстроил его
планы: за несколько часов он успел  внести  разлад  в  коалицию
самых опытных командиров и захватил главное командование в свои
руки. "С этой бестией надо быть настороже", -- сказал полковник
Аурелиано  Буэндиа  своим  офицерам.  --  Для нас такой человек
опаснее военного министра".  Тогда  один  молоденький  капитан,
обычно    отличавшийся   робостью,   осторожно   поднял   вверх
указательный палец.
      -- Это очень просто, полковник, -- сказал он. -- Надо его
убить.
     Полковника Аурелиано  Буэндиа  встревожила  не  жестокость
предложения,  на  долю  секунды  опередившего  собственную  его
мысль, а та форма, в которой оно было сделано.
      -- Не ждите, что я отдам такой приказ, -- ответил он.
     Приказа  он  действительно   не   отдал.   Однако   спустя
пятнадцать  дней  генерал  Теофило  Варгас попал в засаду и был
изрублен на куски ударами мачете, а полковник Аурелиано Буэндиа
принял главное командование. В ту же  ночь,  когда  власть  его
была признана всеми командирами повстанцев, он вдруг проснулся,
охваченный  внезапным  ужасом,  и стал кричать, требуя принести
ему одеяло. Внутренний холод, пронизывавший его до самых костей
и терзавший даже под жаркими лучами солнца, мешал ему  спать  в
течение   многих  месяцев,  пока  наконец  не  сделался  чем-то
привычным.  Опьянение  властью  начало  перемежаться  вспышками
глубокого    недовольства    собой.   Пытаясь   излечиться   от
непрестанного холода, он приказал расстрелять молодого офицера,
посоветовавшего ему убить генерала Теофило Варгаса. Приказы его
исполнялись раньше, чем он успевал их отдать, раньше даже,  чем
он  успевал  их  задумать,  и  всегда шли дальше тех границ, до
которых он сам осмелился бы их довести. Заплутавшись в  пустыне
одиночества  своей  необъятной  власти,  он  почувствовал,  что
теряет почву под ногами. Его раздражали теперь радостные  клики
толпы  в захваченных им городах, ему казалось, что точно так же
эти же самые люди чествовали здесь его врагов.  Где  бы  он  ни
был,  повсюду  ему  встречались юноши, которые смотрели на него
такими же, как у него, глазами, говорили с ним таким же, как  у
него,  голосом, приветствовали его с тем же недоверием, с каким
он  приветствовал  их,  и  называли  себя  его  сыновьями.   Он
испытывал  странное чувство -- будто его размножили, повторили,
но одиночество становилось от этого лишь более  мучительным.  У
него  появилась уверенность, что собственные офицеры обманывают
его. Он охладел к герцогу Марлборо. "Лучший друг тот,  кто  уже
умер",  --  любил он повторять в те дни. Он устал от постоянной
подозрительности, от порочного круга вечной войны, по  которому
кружился,  оставаясь,  в  сущности,  на  одном  и том же месте,
только все старея, все более изматываясь,  все  менее  понимая:
почему,  как,  до  каких  пор? За пределами того отграниченного
меловой линией пространства, где  он  находился,  всегда  стоял
кто-нибудь.  Кто-нибудь,  кому  не  хватало  денег,  у кого сын
заболел коклюшем, кто мечтал заснуть навсегда, потому  что  был
сыт  по  горло  этой  дерьмовой  войной, и кто, однако, собирал
остатки своих сил, вытягивался по стойке "смирно" и рапортовал:
"Все спокойно, полковник". А спокойствие и было как  раз  самым
страшным  в  нескончаемой  войне:  оно  означало, что ничего не
происходит.  Обреченный  на   одиночество,   покинутый   своими
предчувствиями,  спасаясь от холода, который будет сопровождать
его до могилы, полковник  Аурелиано  Буэндиа  пытался  найти  в
Макондо  последнее  убежище,  погреться  у  костра самых старых
своих воспоминаний. Его апатия была такой глубокой, что,  когда
сообщили о прибытии делегации либеральной партии для обсуждения
с ним важнейших политических вопросов, он только перевернулся в
своем  гамаке  на  другой  бок и даже не дал себе труда открыть
глаза.
      -- Сведите их к шлюхам, -- буркнул он.
     Члены делегации -- шесть адвокатов в сюртуках и  цилиндрах
-- с  редким  стоицизмом  переносили  жгучее ноябрьское солнце.
Урсула поселила их у себя в доме. Большую часть дня  они  тайно
совещались,  запершись  в  спальне,  а  вечером просили дать им
охрану  и  ансамбль  аккордеонистов  и  снимали  для  себя  все
заведение  Катарино.  "Не  мешайте  им,  --  приказал полковник
Аурелиано  Буэндиа.  --  Я  прекрасно  знаю,  что   им   надо".
Состоявшиеся  в  начале  декабря долгожданные переговоры заняли
меньше часа,  хотя  очень  многие  думали,  что  они  обернутся
бесконечной дискуссией.
     На этот раз полковник Аурелиано Буэндиа не вошел в меловой
круг,  который  его адъютанты начертили в душной гостиной возле
похожей на призрак  пианолы,  укрытой,  словно  саваном,  белой
простыней.  Он  сел  на  стул  рядом  со  своими  политическими
советниками  и,  закутавшись  в  плащ,  молча  слушал   краткие
предложения  делегации.  Его  просили: во-первых, отказаться от
пересмотра прав на землю,  чтобы  возвратить  партии  поддержку
землевладельцев-либералов;  во-вторых,  отказаться  от борьбы с
влиянием  церкви,  чтобы  получить  опору  среди  верующих;   и
наконец,  отказаться  от  требования равных прав для законных и
незаконных  детей,  чтобы  сохранить  святость  и   нерушимость
семейного очага.
      -- Значит,  --  улыбнулся  полковник  Аурелиано  Буэндиа,
когда чтение было закончено, -- мы боремся только за власть.
      -- Мы внесли эти поправки в нашу программу по тактическим
соображениям, -- возразил один из  делегатов.  --  В  настоящее
время  самое  главное  --  расширить нашу опору в народе. А там
будет видно.
     Один  из  политических  советников  полковника   Аурелиано
Буэндиа поспешил вмешаться.
      -- Это  противоречит  здравому  смыслу,  -- заявил он. --
Если ваши поправки хороши, стало быть,  следует  признать,  что
хорош  режим  консерваторов.  Если с помощью ваших поправок нам
удастся расширить нашу опору в народе, как вы  говорите,  стало
быть,  следует  признать, что режим консерваторов имеет широкую
опору в народе. И в итоге все мы  должны  будем  признать,  что
двадцать лет боролись против интересов нации.
     Он  собирался  продолжать,  но полковник Аурелиано Буэндиа
остановил его. "Не тратьте напрасно время,  доктор,  --  сказал
он.  -- Самое главное, что с этого момента мы боремся только за
власть". Все  еще  улыбаясь,  он  взял  бумаги,  врученные  ему
делегацией, и приготовился подписать их.
      -- Раз так, -- заключил он, -- у нас нет возражений.
     Его офицеры переглянулись, ошеломленные происходящим.
      -- Простите  меня,  полковник,  --  тихо сказал полковник
Геринельдо Маркес, -- но это измена.
     Полковник  Аурелиано  Буэндиа  задержал  в   воздухе   уже
обмакнутое в чернила перо и обрушился на дерзкого всей тяжестью
своей власти.
      -- Сдайте мне ваше оружие, -- приказал он.
     Полковник  Геринельдо  Маркес  встал  и  положил оружие на
стол.
      -- Отправляйтесь  в  казармы,   --   приказал   полковник
Аурелиано    Буэндиа.   --   Вы   поступаете   в   распоряжение
революционного трибунала.
     Затем он подписал декларацию  и  вернул  ее  делегатам  со
словами:
      -- Сеньоры, вот ваши бумаги. Употребите их с пользой.
     Через  два  дня  полковник Геринельдо Маркес, обвиненный в
государственной измене, был приговорен к смертной казни.  Вновь
погрузившийся   в   свой   гамак  полковник  Аурелиано  Буэндиа
оставался глух к мольбам  о  помиловании.  Накануне  дня  казни
Урсула  пренебрегла  приказом  сына не беспокоить его и вошла к
нему в спальню. Одетая в черное, необыкновенно  величественная,
она так и не присела все три минуты, что длилось свидание.
      -- Я  знаю,  ты  расстреляешь  Геринельдо, -- сказала она
спокойно, -- и ничего не могу сделать, чтобы помешать этому. Но
предупреждаю тебя об  одном:  как  только  я  увижу  его  труп,
клянусь  тебе  прахом  моего  отца  и моей матери, клянусь тебе
памятью Хосе Аркадио Буэндиа, клянусь перед Богом, где бы ты ни
был, я выволоку тебя и убью своими  руками.  --  И  прежде  чем
покинуть  комнату,  не  ожидая его ответа, она заключила: -- Ты
поступаешь так, словно родился со свиным хвостом.
     Во время этой нескончаемой ночи, пока полковник Геринельдо
Маркес вспоминал  канувшие  в  прошлое  вечера,  проведенные  в
комнате  Амаранты,  полковник  Аурелиано  Буэндиа  час за часом
долбил твердую  скорлупу  одиночества,  пытаясь  проломить  ее.
Единственные  счастливые мгновения, которые подарила ему судьба
после того  далекого  вечера,  когда  отец  взял  его  с  собой
посмотреть  на  лед,  прошли  в  ювелирной  мастерской,  где он
занимался изготовлением золотых рыбок. Ему  пришлось  развязать
тридцать  две  войны,  нарушить все свои соглашения со смертью,
вываляться, как свинья, в навозе славы, для того чтобы он  смог
открыть  --  с  опозданием  почти  на сорок лет -- преимущества
простой жизни.
     На рассвете,  когда  до  казни  оставался  один  час,  он,
изнуренный   бессонной  ночью,  вошел  в  комнату,  где  стояли
колодки.  "Фарс  окончен,  друг,  --   сказал   он   полковнику
Геринельдо  Маркесу. -- Идем отсюда, пока наши пьянчуги тебя не
расстреляли".  Полковник  Геринельдо  Маркес  не   мог   скрыть
презрения, которое вызвал у него этот поступок.
      -- Нет,  Аурелиано,  -- ответил он. -- Лучше мне умереть,
чем видеть, что ты превратился в одного из продажных наемников.
      -- А ты и  не  увидишь,  --  сказал  полковник  Аурелиано
Буэндиа.  --  Надевай  сапоги  и  помоги  мне  кончить  с  этой
сволочной войной.
     Говоря так, он еще  не  знал,  что  гораздо  легче  начать
войну,  чем  кончить  ее.  Ему  понадобился  почти год кровавой
жестокости, чтобы вынудить  правительство  предложить  выгодные
для  повстанцев  условия  мира,  и  еще один год, чтобы убедить
своих сторонников в необходимости принять эти условия. Он дошел
до невообразимых пределов бесчеловечности,  подавляя  восстания
своих же собственных офицеров, не пожелавших торговать победой,
и,  чтобы бесповоротно сломить их сопротивление, не побрезговал
даже помощью войск противника.
     Ни разу в жизни не воевал он лучше. Уверенность в том, что
наконец-то  он  сражается  за  свое  освобождение,  а   не   за
абстрактные  идеи  и лозунги, которые политики в зависимости от
обстановки могут выворачивать с лица наизнанку,  наполняла  его
пылким  энтузиазмом. Полковник Геринельдо Маркес, боровшийся за
поражение столь же убежденно и преданно, как раньше боролся  за
победу,  упрекал  его  в  ненужной смелости. "Не беспокойся, --
улыбался полковник Аурелиано Буэндиа. -- Умереть совсем не  так
легко,  как  думают".  По отношению к нему это было правдой. Он
верил, что день его смерти предопределен, и вера  облекала  его
чудесной  броней, бессмертием до назначенного срока, оно делало
его неуязвимым для опасностей войны и  позволило  ему  в  конце
концов   завоевать   поражение  --  это  оказалось  значительно
труднее, чем одержать  победу,  и  потребовало  гораздо  больше
крови и жертв.
     За те двадцать лет, что полковник Аурелиано Буэндиа провел
на войне,  он  нередко  заезжал  домой,  но  всегдашняя спешка,
постоянно  сопровождавшая  его  военная  свита,   ореол   почти
легендарной  славы,  к  которому не оставалась равнодушной даже
Урсула, сделали его в конце концов чужим человеком для близких.
Во  время  последнего  появления  в  Макондо,  когда  он   снял
отдельный дом для трех любовниц, он всего лишь два или три раза
удосужился  принять  приглашение  к обеду и повидаться со своей
семьей.  Ремедиос  Прекрасная  и  родившиеся  в  разгар   войны
близнецы  его  почти  не  знали.  Амаранта  же  никак  не могла
соединить образ брата, который провел юность  за  изготовлением
золотых  рыбок,  с  образом легендарного воителя, установившего
между собой и остальным человечеством расстояние в  три  метра.
Но  когда прошел слух о перемирии и все стали думать о том, что
полковник Аурелиано Буэндиа, наверное, скоро вернется  домой  и
опять  превратится  в  обыкновенного  человека,  доступного для
любви близких, родственные чувства,  так  долго  пребывавшие  в
летаргическом сне, ожили, обретя необычайную силу.
      -- Наконец-то,  --  сказала  Урсула. -- Опять у нас будет
мужчина в доме.
     Амаранта  первой  заподозрила,  что   они   потеряли   его
навсегда.  За  неделю  до  перемирия он вошел в дом: без свиты,
предшествуемый только  двумя  босоногими  ординарцами,  которые
сложили  в  галерее седло и сбрую мула и сундучок со стихами --
единственное,  что   осталось   от   императорской   экипировки
полковника  Аурелиано  Буэндиа; Амаранта окликнула брата, когда
он проходил мимо ее комнаты. Полковник Аурелиано Буэндиа словно
бы и не мог вспомнить, кто перед ним.
      -- Я Амаранта, -- сказала  она  приветливо,  обрадованная
его  возвращением,  и  показала  ему руку с черной повязкой. --
Видишь?
     Полковник Аурелиано Буэндиа улыбнулся так  же,  как  в  то
далекое  утро, когда он шел по Макондо, осужденный на смерть, и
впервые увидел эту повязку.
      -- Ужасно, -- сказал он. -- Как время идет!
     Правительственные войска были вынуждены поставить  у  дома
охрану.  Полковник  Аурелиано  Буэндиа  возвратился  осмеянный,
оплеванный,  обвиненный  в  том,  что  он,  стараясь  продаться
подороже,  умышленно затягивал войну. Его трясло от лихорадки и
холода, под мышками снова вздулись нарывы. За шесть месяцев  до
этого  дня,  прослышав  о  перемирии,  Урсула  открыла и убрала
спальню сына, окурила миром все углы, думая, что  он  вернется,
готовый  спокойно  дожидаться  старости  среди обветшалых кукол
Ремедиос. Но на  самом  деле  за  минувшие  два  года  он  свел
последние  счеты  с  жизнью,  и даже старость была для него уже
позади. Проходя мимо ювелирной мастерской, прибранной Урсулой с
особой тщательностью, он и внимания не обратил  на  то,  что  в
замке  торчит  ключ.  До  его  сознания  не  дошли  мелкие,  но
хватающие  за  душу  разрушения,  учиненные  в  доме  временем,
разрушения, которые после столь длительного отсутствия потрясли
бы  любого  человека,  сохранившего  живыми  свои воспоминания.
Ничто  не  отозвалось  болью  в  его  сердце:  ни  облупившаяся
штукатурка   на  стенах,  ни  лохмотья  паутины  по  углам,  ни
запущенные бегонии, ни источенные термитами балки, ни  поросшие
мхом  косяки  дверей,  --  он не попался ни в одну из всех этих
коварных ловушек, расставленных для него тоской. Сел в галерее,
не  снимая  сапог,  укутавшись  в  плащ,  словно  зашел  в  дом
переждать  непогоду,  и  целый  вечер  смотрел,  как  льется на
бегонии дождь. Тогда Урсуле стало ясно, что он недолго проживет
с нею. "Может, опять война, --  подумала  она,  --  а  если  не
война,  то,  значит, смерть". Мысль эта была такой отчетливой и
убедительной, что Урсула восприняла ее как пророчество.
     Вечером за ужином Аурелиано  Второй  взял  хлеб  в  правую
руку,  а  ложку  --  в  левую.  Его  брат-бдизнец, Хосе Аркадио
Второй,  взял  хлеб  в  левую  руку;  а  ложку  --  в   правую.
Согласованность их движений была столь велика, что они казались
не  двумя  сидящими  друг  против  друга  братьями,  а каким-то
хитроумным устройством из зеркал. Этот  спектакль,  придуманный
близнецами в тот день, когда они осознали свое полное сходств