да,   потрясенная
торжественностью,   с   которой  правительство  почтило  память
умершего врага. Аурелиано Второй, как обычно во  время  каникул
дочери, ночевал дома, и, очевидно, Фернанда предприняла кое-что
для  восстановления  своих  законных  супружеских  прав,  ибо в
следующий приезд, через год, Меме  увидела  недавно  родившуюся
сестренку, названную вопреки желанию матери Амарантой Урсулой.
     Меме закончила свое обучение. Диплом, аккредитовавший ее в
качестве    концертирующей   клавикордистки,   был   единодушно
ратифицирован после того, как она с блеском исполнила  народные
мелодии  семнадцатого века на празднике по случаю завершения ее
учебы, положившем конец трауру. Еще больше, чем искусство Меме,
гостей восхитила ее необычная двойственность. Легкомысленный  и
даже   немного   ребячливый   характер,   казалось,   делал  ее
неспособной к любым серьезным занятиям, между тем, усевшись  за
клавикорды,  она  совершенно  преображалась,  в ней проявлялась
неожиданная  зрелость,  придававшая  ей  вид  вполне  взрослого
человека. Так случалось всегда. По правде говоря, Меме не имела
особого  призвания  к музыке, но, не желая перечить матери, она
заставила себя  достигнуть  высокого  совершенства  в  игре  на
клавикордах.  С  таким  же  успехом  ее  могли  бы  принудить к
изучению  любого  другого  дела.  Уже  в  детстве  ей  докучала
суровость Фернанды, ее обыкновение решать все за других, и Меме
готова  была  принести  еще  более  тяжелую  жертву, лишь бы не
сталкиваться  с  непреклонностью  матери.  На  выпускном   акте
девушка  испытала  такое чувство, словно пергамент с готическим
шрифтом  и  нарядными  заглавными  буквами  освобождает  ее  от
обязательств,  которые  она  приняла  на  себя  не  столько  из
послушания,  сколько  ради  собственного  спокойствия,  и   она
думала,  что  отныне  даже  упрямая  Фернанда  не станет больше
вспоминать об инструменте,  ведь  сами  монахини  называли  его
музейным  ископаемым.  В  первые  годы  Меме показалось, что ее
расчеты были ошибочными, потому что, хотя уже полгорода  успело
выспаться  под  музыку ее клавикордов, и на семейных приемах, и
на  всех  благотворительных  концертах,  школьных   вечерах   и
патриотических   чествованиях,   Фернанда  все  еще  продолжала
приглашать в дом каждого  нового  человека,  если  считала  его
способным  оценить талант дочери. Только после смерти Амаранты,
когда семья снова на время погрузилась в  траур,  Меме  удалось
запереть  клавикорды  и  спрятать  ключ  в  один  из шкафов, не
опасаясь, что мать начнет расследовать, в  какой  момент  и  по
чьей  вине  ключ  затерялся.  А  до  тех пор девушка переносила
публичную демонстрацию  своих  талантов  с  тем  стоицизмом,  с
которым в свое время разучивала упражнения. Она платила этим за
свою  свободу.  Фернанда  была так довольна покорностью дочери,
так горда всеобщим восхищением, вызванным  ее  искусством,  что
без  возражений  позволяла Меме наводнять дом подругами, гулять
по плантациям, ходить в кино с Аурелиано Вторым или  достойными
доверия  дамами,  разумеется, если фильм одобрен с амвона падре
Антонио Исабелем.  В  минуты  развлечений  выявлялись  истинные
вкусы Меме. То, что делало ее счастливой, не имело ни малейшего
отношения   к   порядку   и  дисциплине:  ей  нравились  шумные
праздники, она любила  целыми  часами  сидеть  с  подружками  в
каком-нибудь  укромном  уголке, где они сплетничали, кто в кого
влюблен, учились курить, говорили о мужчинах, а однажды распили
три бутылки тростникового рома, после чего  разделись  и  стали
сравнивать и измерять различные части своего тела. Меме никогда
не  забудет  того  вечера: пережевывая кусок солодкового корня,
она вошла в столовую, где в полном молчании ужинали Фернанда  и
Амаранта,  и  села  за  стол,  и никто не заметил, что она не в
себе. Перед этим  Меме  провела  два  ужасных  часа  в  спальне
подружки,  смеясь  до  слез  и плача от страха, но когда кризис
миновал,  почувствовала   внезапный   прилив   храбрости,   той
храбрости,   которой  ей  так  недоставало,  чтобы  убежать  из
монастырской  школы  и  заявить  матери  в  более   или   менее
пристойных выражениях: пусть она вставит себе клавикорды вместо
клизмы.   Сидя   во   главе  стола  и  поедая  куриный  бульон,
вливавшийся ей в желудок как живая  вода,  Меме  вдруг  увидела
Фернанду  и  Амаранту  в беспощадном свете истины. Она с трудом
удержалась, чтобы  не  бросить  им  в  лицо  их  ханжество,  их
скудоумие,  их  бредовые  мечты  о величии. Еще во время вторых
каникул Меме стало известно, что отец живет в доме только  ради
соблюдения   приличий,   и,   хорошо  зная  Фернанду,  а  позже
ухитрившись создать себе представление и  о  Петре  Котес,  она
взяла   сторону  отца.  Она  предпочла  бы  иметь  матерью  его
любовницу. В алкогольном опьянении Меме с наслаждением думала о
том, какой скандал разразится сейчас, выскажи  она  свои  мысли
вслух,  и  тайное  озорное удовлетворение, которое она при этом
испытывала, было так велико, что Фернанда его заметила.
      -- Что с тобой? -- спросила она.
      -- Ничего, -- ответила Меме. -- Просто  я  только  теперь
поняла, как я вас обеих люблю.
     Амаранту испугала ненависть, явственно прозвучавшая в этих
словах.  Но Фернанда была так тронута, что чуть не сошла с ума,
когда в полночь  Меме  проснулась  с  разламывающейся  от  боли
головой  и  ее  стало  рвать. Фернанда дала дочери выпить целый
флакон касторового масла, поставила ей на живот припарки, а  на
голову  положила пузырь со льдом и пять дней не выпускала ее из
дому, держа на диете, как прописал  новый  доктор,  чудаковатый
француз,  который  после  более  чем  двухчасового осмотра Меме
пришел к  туманному  заключению,  что  у  нее  обычное  женское
недомогание.  Мужество  покинуло  Меме,  она  совершенно  упала
духом, и в этом жалком состоянии ей ничего не  оставалось,  как
только  терпеть.  Уже  совсем  ослепшая,  но  все  еще  живая и
проницательная  Урсула,  единственная   из   всех,   интуитивно
поставила  точный  диагноз.  "По-моему, -- сказала она себе, --
как раз такое самое лечение прописывают пьяницам".  Но  тут  же
отогнала эту мысль и даже упрекнула себя в несерьезности. Когда
Аурелиано   Второй  заметил  подавленное  настроение  Меме,  он
почувствовал угрызения совести и дал слово в будущем уделять ей
больше внимания. Так и родились между отцом и дочерью отношения
веселого товарищества,  которые  на  время  освободили  его  от
горького  одиночества  среди  пьяных радостей, а ее от постылой
опеки  Фернанды,   предотвратив,   казалось,   уже   неизбежное
столкновение между Меме и ее матерью. В те дни Аурелиано Второй
отдавал  дочери  большую  часть  своего досуга и, не колеблясь,
откладывал любое свидание, лишь  бы  только  провести  вечер  с
Меме,  пойти  с ней в кино или цирк. За последние годы характер
Аурелиано   Второго   начал   портиться,   виной   тому    была
обременительная   тучность,  лишившая  его  возможности  самому
зашнуровывать свои ботинки и удовлетворять,  как  прежде,  свои
разнообразные   желания.  Обретение  дочери  вернуло  Аурелиано
Второму былую веселость, а удовольствие, которое он  находил  в
ее  обществе,  постепенно  отдаляло  его  от разгульного образа
жизни.  Меме  расцвела,  словно  дерево  весной.  Она  не  была
красавицей,  как  никогда  не была красавицей Амаранта, но зато
отличалась миловидностью, простотой и способностью нравиться  с
первого   взгляда.  Присущий  ей  дух  современности  оскорблял
старомодную умеренность и плохо скрытую черствость Фернанды, но
нравился Аурелиано Второму, и тот  его  всячески  поощрял.  Это
Аурелиано Второй извлек Меме из спальни, которую она занимала с
детских  лет  и  где робкие взгляды святых питали ее ребяческие
страхи; новую комнату дочери он украсил  кроватью,  похожей  на
трон,  большим  туалетным  столом  и  бархатными портьерами, не
заметив, что создает копию жилища Петры Котес. Он был так щедр,
что даже не знал, сколько денег дает Меме, она сама брала их  у
него из карманов. Аурелиано Второй снабжал дочь всеми новинками
по  части  женской красоты, которые только можно было достать в
магазине   банановой   компании.   Спальня   Меме   наполнилась
подушечками  для полирования ногтей, щипцами для завивки волос,
эликсирами,   придающими   блеск   зубам,   глазными   каплями,
придающими  томность  взгляду, и бесчисленным множеством других
новинок  косметики  и  приспособлений  для  наведения  красоты;
всякий раз, входя в эту комнату, Фернанда с возмущением думала,
что  у  ее  дочери,  наверное,  такой  же туалетный стол, как у
французских гетер. В ту пору Фернанда была всецело погружена  в
заботы  о капризной и болезненной Амаранте Урсуле и в волнующую
переписку  с  невидимыми   целителями.   Поэтому,   когда   она
обнаружила   сообщничество   между   отцом   и   дочерью,   она
ограничилась лишь тем, что вырвала у Аурелиано Второго обещание
никогда не водить Меме в дом Петры Котес. Эта  предосторожность
была  излишней,  ибо  Петру  Котес  так  расстроила  дружба  ее
возлюбленного с дочерью, что она даже и  слышать  не  хотела  о
Меме.  Любовницу  Аурелиано  Второго мучил незнакомый ей доселе
страх, словно инстинкт подсказывал ей, что стоит Меме захотеть,
и она добьется того, чего не могла добиться Фернанда, --  лишит
Петру Котес любви, которая, казалось, уже была ей обеспечена до
самой  смерти. И тут Аурелиано Второму впервые довелось увидеть
злые взгляды и услышать ядовитые насмешки в доме  любовницы  --
он  даже  стал  побаиваться,  как бы не пришлось его перелетным
сундукам проделать обратный путь в дом супруги. Но до этого  не
дошло.  Никто  еще не изучил ни одного мужчину лучше, чем Петра
Котес своего возлюбленного; она знала -- сундуки останутся там,
куда были присланы, ведь ничто не вызывало у Аурелиано  Второго
большего  отвращения,  чем  необходимость  усложнять свою жизнь
разными исправлениями и переменами. Поэтому сундуки остались на
месте,  а   Петра   Котес   принялась   отвоевывать   любовника
единственным  оружием,  которое не могла оспаривать у нее дочь.
Она тоже зря тратила силы  --  Меме  никогда  и  не  собиралась
вмешиваться  в  дела  отца,  а  если  бы сделала это, то лишь в
пользу  Петры  Котес.  У  Меме  не  оставалось  времени,  чтобы
причинять  кому-нибудь  неприятности. Каждый день она сама, как
ее научили монахини, убирала  спальню  и  стелила  постель.  По
утрам  занималась  в  галерее  своей  одеждой  -- вышивала себе
что-нибудь или шила на старой  ручной  машине  Амаранты.  В  то
время  как  другие  после  обеда  ложились  спать, она два часа
упражнялась на клавикордах, зная,  что  эта  ежедневная  жертва
обеспечит  ей  спокойствие  Фернанды. Из тех же соображений она
продолжала  выступать  с  концертами  на  церковных  базарах  и
школьных  праздниках,  хотя  приглашения  поступали  все  реже.
Вечером она надевала одно из своих простых  платьев  и  высокие
ботинки   на  шнурках,  и  если  не  шла  никуда  с  отцом,  то
отправлялась до самого ужина к подругам.  Но  Аурелиано  Второй
почти всегда являлся за дочерью и уводил ее в кино.
     В  число  приятельниц Меме входили три молодые американки,
которые вырвались из электрифицированного курятника и  завязали
дружбу  с  девушками  Макондо.  Одной  из  этих американок была
Патриция Браун. В  благодарность  за  гостеприимство  Аурелиано
Второго  сеньор Браун открыл Меме двери своего дома и пригласил
ее на субботние танцы -- только во время них гринго и  общались
с  туземцами. Узнав о приглашении, Фернанда забыла на минуту об
Амаранте   Урсуле   и   невидимых   целителях    и    разыграла
душераздирающую   мелодраму.  "Ты  только  представь  себе,  --
сказала она Меме, -- что подумает об  этом  полковник  в  своей
могиле".  Фернанда  не  преминула  обратиться  за  поддержкой к
Урсуле. Но вопреки всем ожиданиям слепая  старуха  решила,  что
ничего  предосудительного  в  посещении танцев и дружбе Меме со
сверстниками-американками не будет, если  девушка,  разумеется,
сохранит  твердость своих убеждений и не позволит обратить себя
в  протестантскую  веру.  Меме  очень  хорошо   уловила   мысль
прапрабабки  и  с тех пор на следующий день после танцев всегда
вставала раньше, чем обычно, и шла к мессе. Фернанда оставалась
в оппозиции, пока не была обезоружена  сообщением  дочери,  что
американцы   хотели   бы  послушать  ее  игру  на  клавикордах.
Инструмент еще раз вытащили из дому и отвезли к сеньору Брауну,
где  юная  музыкантша   была   награждена   самыми   искренними
аплодисментами  и самыми горячими поздравлениями, после чего ее
стали приглашать уже не только на танцы, но также на воскресные
купанья в бассейне и раз  в  неделю  к  обеду.  Меме  научилась
плавать,  как профессиональная пловчиха, играть в теннис и есть
виргинскую ветчину с ломтиками ананаса. Танцуя, плавая, играя в
теннис, она незаметно освоила английский язык. Аурелиано Второй
был в  таком  восторге  от  успехов  дочери,  что  купил  ей  у
бродячего  торговца  английскую  энциклопедию  в  шести томах с
многочисленными цветными вклейками, и в свободное время Меме ее
читала. Чтение отвлекло девушку от  уединений  с  подружками  и
сплетен  про  любовь,  и  не  потому,  что  она  вменила себе в
обязанность читать,  а  просто  Меме  потеряла  всякое  желание
заниматься  обсуждением  секретов,  известных  всему  городу. О
своем опьянении она вспоминала теперь как  о  детской  шалости,
которая  казалась  такой  забавной,  что  она  рассказала о ней
Аурелиано  Второму,  ему  эта  история  показалась  еще   более
забавной.  "Если  бы  твоя  мать  узнала!.."  --  повторял  он,
задыхаясь  от  смеха,  так  он  говорил  всегда,   когда   дочь
признавалась  ему в чем-нибудь. Он взял с нее обещание столь же
откровенно рассказать ему о своей первой любви, и  вскоре  Меме
сообщила   отцу,   что   ей  нравится  один  рыжий  американец,
приехавший на каникулы к своим родителям в  Макондо.  "Вот  так
штука!  --  смеялся  Аурелиано  Второй.  --  Если  бы твоя мать
узнала!.." Но позже Меме известила  его,  что  молодой  человек
вернулся  на родину и не подает признаков жизни. Зрелый ум Меме
способствовал упрочению  семейного  мира,  и  Аурелиано  Второй
постепенно  снова  зачастил  к  Петре  Котес.  Хотя празднества
больше не веселили его тело и душу так, как раньше, он  все  же
не  упускал  случая  поразвлечься  и вынуть из чехла аккордеон,
несколько  клавиш  которого  были  теперь  подвязаны  сапожными
шнурками.  Дома  Амаранта  без  конца  вышивала саван, а Урсула
позволила старости увлечь себя в глубины тьмы,  откуда  ей  уже
ничего  не  удавалось  разглядеть,  кроме призрака Хосе Аркадио
Буэндиа под каштаном. Фернанда укрепила  свою  власть.  Письма,
которые она каждый месяц посылала сыну, не содержали в то время
ни  одной  строчки неправды, мать скрывала от Хосе Аркадио лишь
свою переписку с невидимыми целителями, они  определили  у  нее
доброкачественную  опухоль  толстой кишки и готовили Фернанду к
телепатическому оперативному вмешательству.
     Уже можно было бы сказать, что  в  уставшем  от  жизненных
передряг  семействе  Буэндиа  воцарились  на  долгие годы мир и
благоденствие, но тут внезапная смерть Амаранты  вызвала  новый
переполох. Смерть эта явилась для всех неожиданностью. Амаранта
была  уже  стара  и  чужда  всему  окружающему,  тем  не  менее
держалась она еще очень прямо, выглядела крепкой  и,  казалось,
по-прежнему  сохраняла  свое  железное  здоровье. С того самого
дня, как  она  окончательно  оттолкнула  полковника  Геринельдо
Маркеса  и  заперлась,  чтобы  хорошенько выплакаться, никто не
знал, о чем она думает. Когда Амаранта вышла из  спальни,  весь
ее  запас  слез  был исчерпан навсегда. Она не плакала ни после
вознесения  Ремедиос  Прекрасной,  ни  после  уничтожения  всех
Аурелиано,   ни  после  смерти  полковника  Аурелиано  Буэндиа,
человека, которого она любила больше всех в мире,  хотя  поняла
это  лишь  в  ту минуту, когда его труп нашли под каштаном. Она
помогла поднять мертвеца с земли. Обрядила его в военную форму,
причесала, побрила, подкрутила ему усы лучше, чем это делал сам
полковник во время своей славы. Никто не увидел в ее  действиях
проявления  любви, все уже привыкли к тому, что Амаранта хорошо
знакома  с  похоронными  обрядами.   Фернанда   с   возмущением
говорила,  что Амаранта не понимает связей католицизма с жизнью
и видит  лишь  его  связи  со  смертью,  словно  католицизм  не
религия,   а   свод  правил  погребения.  Но  Амаранта,  далеко
углубившаяся в чащу своих воспоминаний, не  слышала  ее  ученых
речей  в  защиту  католической  религии.  Она вошла в старость,
сохранив живыми все свои  печали.  При  звуках  вальсов  Пьетро
Креспи  ей  по-прежнему, так же как в юности, хотелось плакать,
словно время и горький опыт ничему  ее  не  научили.  Хотя  она
своими  руками  выбросила  на свалку цилиндры с музыкой под тем
предлогом, что картон сгнил от сырости,  у  нее  в  памяти  они
продолжали   вращаться  и  сообщать  движение  молоточкам.  Она
пыталась утопить их в  нечистой  страсти  к  своему  племяннику
Аурелиано  Хосе, которой позволила увлечь себя, пыталась искать
от них защиты в спокойном  мужском  покровительстве  полковника
Геринельдо Маркеса, но не смогла избавиться от этого наваждения
даже с помощью самого отчаянного поступка своей старости, когда
за  три года до отправления маленького Хосе Аркадио в семинарию
она купала его и ласкала, не как бабушка ласкает внука,  а  как
женщина ласкает мужчину, как это делали, по слухам, французские
блудницы,  как  в  ее  двенадцать-четырнадцать  лет ей хотелось
ласкать Пьетро Креспи, стоявшего перед ней в своих узких брюках
для танцев и  под  стук  метронома  отмечавшего  такты  взмахом
волшебной  палочки.  Иногда Амаранта мучилась тем, что оставила
за собой  в  жизни  целый  поток  страданий,  а  иной  раз  это
приводило  ее  в  такую  ярость,  что  она  колола  себе пальцы
иголкой, но больше всего ее мучил, бесил и печалил благоуханный
и изъеденный червями цветник любви, который должен был  умереть
лишь  вместе  с  ней. Как полковник Аурелиано Буэндиа не мог не
думать о войне, так Амаранта не могла не думать  о  Ребеке.  Но
если полковник сумел лишить свои воспоминания остроты, она свои
только  еще  больше  раскалила.  В  течение многих лет Амаранта
молила Бога лишь о том, чтобы он не послал ей наказание умереть
раньше Ребеки. Каждый раз, проходя мимо дома былой соперницы  и
замечая  в  нем  все  новые  разрушения. Амаранта радовала себя
мыслью, что ее молитва услышана. Однажды,  занимаясь  шитьем  в
галерее,  она  вдруг  почувствовала  глубокую  уверенность, что
будет сидеть на том же самом месте, в том же  самом  положении,
при  том  же освещении, когда ей сообщат о смерти Ребеки. С тех
пор Амаранта сидела и ждала, как ждут письма, и одно  время  --
это  совершенно  точно  --  даже  отрывала  пуговицы и снова их
пришивала, чтобы праздность не сделала ожидание более долгим  и
томительным. Никто в доме не подозревал, что Амаранта ткет свой
роскошный   саван   для   Ребеки.   Когда  Аурелиано  Печальный
рассказал,  что  Ребека  превратилась  в  загробное  видение  с
морщинистой   кожей  и  несколькими  желтоватыми  былинками  на
черепе, Амаранта не удивилась, потому что описанный им  призрак
в  точности  походил  на  тот,  который она уже давно создала в
своем воображении. Она решила,  что  приведет  в  порядок  труп
Ребеки, замажет парафином разрушения на лице и сделает ей парик
из  волос  святых.  Соорудит  красивый  труп,  завернет  его  в
полотняный саван, уложит  в  гроб,  обитый  снаружи  плюшем,  а
внутри  пурпуром,  и  в  сопровождении  великолепной похоронной
процессии отправит  в  распоряжение  червей.  Кипя  ненавистью,
составляла  Амаранта  свой  план,  когда  внезапно  ей пришло в
голову, что, люби она Ребеку, она сделала  бы  для  нее  то