это было похоже на сон
и  смешило  Аурелиано  Второго;  ему  ничего не оставалось, как
выкидывать разные коленца, чтобы  дать  выход  своему  веселью.
"Плодитесь,  коровы,  жизнь коротка!" -- орал он. Урсулу мучили
страхи, не впутался ли ее правнук в какие-нибудь  темные  дела:
может  быть, стал вором или скотокрадом, -- и каждый раз, когда
она  видела,  что  он  раскупоривает  шампанское  просто   ради
удовольствия  полить  себе  пеной  голову, она кричала на него,
обвиняя  в  расточительстве.  Нарекания  Урсулы   так   допекли
Аурелиано  Второго, что однажды, вернувшись домой на рассвете в
приподнятом  настроении,  он  взял  ящик  с   деньгами,   банку
клейстера  и  кисть  и,  распевая  во  весь  голос старые песни
Франсиско Человека, оклеил весь дом --  и  изнутри  и  старужи,
сверху донизу -- кредитками достоинством в один песо. Старинное
здание,   которое  с  тех  самых  пор,  как  привезли  пианолу,
неизменно красили в белый цвет,  приобрело  подозрительный  вид
какой-то  мечети.  Пока Урсула и другие домочадцы возмущались и
кричали, а народ, запрудивший улицу, чтобы  присутствовать  при
этом  восславлении  мотовства, ликовал, Аурелиано Второй оклеил
все -- от фасада  до  кухни,  даже  купальни  не  забыл,  --  и
выбросил оставшиеся кредитки во двор.
      -- Теперь,  --  сказал он в заключение, -- я надеюсь, что
никто в этом доме не станет больше говорить мне о деньгах.
     Так оно и было. По распоряжению Урсулы кредитки  вместе  с
приставшими  к  ним кусками штукатурки отодрали от стен и снова
покрасили дом в белый цвет. "Господи Боже, -- молила Урсула, --
сделай нас такими же бедными, какими мы  были,  когда  основали
этот  город,  чтобы не пришлось нам расплачиваться на том свете
за расточительство". Ее молитвы были истолкованы  совершенно  в
обратном  смысле. Один из рабочих, отдиравших кредитки, толкнул
по  неосторожности  большую  гипсовую  фигуру  святого  Иосифа,
которую  кто-то принес в дом перед концом войны, статуя упала и
разбилась на куски. Внутри  она  была  полая  и  битком  набита
золотыми  монетами.  Долго  вспоминали, как этот святой попал в
дом. "Его притащили трое мужчин, -- объяснила  Амаранта.  --  И
спросили  разрешения  оставить  здесь, пока пройдет дождь; я им
сказала -- поставьте в угол, чтобы никто не наткнулся, они  его
туда  осторожно поставили, там он с тех пор и стоял, ведь никто
за ним не вернулся".
     В последнее время Урсула зажигала перед  статуей  свечи  и
преклоняла  колени,  не  подозревая,  что молится не святому, а
почти двумстам килограммам золота. С запозданием обнаружив свое
невольное язычество, она еще больше расстроилась. Потом собрала
с пола внушительную груду монет, положила  их  в  три  мешка  и
закопала  в  потайном  месте, рассудив, что рано или поздно три
незнакомца явятся за ними. Много лет спустя, в  тяжкие  времена
своей   дряхлости,   Урсула  имела  обыкновение  вмешиваться  в
разговоры многочисленных приезжих, попадавших к ним  в  дом,  и
спрашивать  их,  не  они  ли  оставили  здесь святого Иосифа из
гипса, чтобы он постоял, пока не пройдет дождь.
     Изобилие, так тревожившее Урсулу, было в ту  пору  обычным
явлением. Макондо благоденствовал, как в сказке. Выстроенные из
глины  и  тростника  дома  старожилов  уступили место кирпичным
зданиям с деревянными ставнями от солнца и  цементными  полами,
помогавшими  легче  переносить  удушливую  полуденную  жару.  О
селении, основанном когда-то Хосе Аркадио  Буэндиа,  напоминали
лишь   запыленные  миндальные  деревья,  которым  суждено  было
выстоять  перед  самыми  суровыми  испытаниями,   да   река   с
прозрачной  водой  -- камни ее, похожие на доисторические яйца,
раздробили в порошок  обезумевшие  молотки  каменотесов,  когда
Хосе  Аркадио Второй задумал расчистить русло и открыть по этой
реке навигацию. То был бредовый замысел, сравнимый разве что  с
фантазиями  Хосе  Аркадио  Буэндиа,  ибо многочисленные камни и
пороги исключали  судоходство  от  Макондо  до  моря.  Но  Хосе
Аркадио  Второй,  в  неожиданном для него порыве безрассудства,
настаивал на своем проекте. До тех пор он ни разу  не  проявлял
излишнего  воображения. Он даже не встречался с женщинами, если
не считать кратковременного приключения с Петрой Котес.  Урсула
всегда  находила  этого  своего  правнука  самым жалким из всех
отпрысков  рода  Буэндиа  за  всю   его   историю,   человеком,
неспособным  отличиться  даже  на  поприще  петушиных  боев. Но
как-то  полковник  Аурелиано  Буэндиа  рассказал  Хосе  Аркадио
Второму  про  испанский  галион,  сидящий  на мели в двенадцати
километрах от моря, про галион, чей почерневший остов полковник
видел в годы войны своими собственными  глазами.  Эта  история,
которую уже давным-давно все воспринимали как выдумку, для Хосе
Аркадио  Второго явилась откровением. Он продал с молотка своих
петухов, подрядил на эти деньги  рабочих,  купил  инструмент  и
занялся  невиданным  делом:  стал  дробить  камни, рыть каналы,
расчищать подводные мели и даже выравнивать пороги. "Я все  это
уже  наизусть  знаю! -- кричала Урсула. -- Похоже, что время по
кругу вертится и мы опять пришли к тому, с чего начали".  Когда
река,  по мнению Хосе Аркадио Второго, сделалась судоходной, он
подробно изложил брату  свои  планы,  и  тот  дал  ему  деньги,
необходимые  для  их  осуществления.  После  этого Хосе Аркадио
Второй на долгое время исчез. В Макондо уже стали поговаривать,
что его проект купить судно -- всего лишь уловка, придуманная с
целью  выманить  деньги  у  брата  и  промотать  их,  но  вдруг
распространился  слух  о  каком-то  странном  корабле,  который
приближается к городу.  Жители  Макондо,  давно  позабывшие  об
умопомрачительных затеях Хосе Аркадио Буэндиа, сбежались к реке
и,  не  веря  своим  глазам,  смотрели,  как  к берегу подходил
корабль   --   первый   и   последний    корабль,    когда-либо
пришвартовавшийся  возле  Макондо.  Это  был всего лишь плот из
бальсовых бревен, его тянули за толстые канаты двадцать мужчин,
которые шли берегом.  На  носу  стоял  Хосе  Аркадио  Второй  с
сияющими  от счастья глазами и руководил этим сложным маневром.
Он привез с собой целый букет великолепных  французских  гетер:
они  прятались от палящих лучей солнца под яркими зонтиками, на
их роскошные плечи были наброшены шелковые шали, лица  их  были
покрыты румянами и белилами, волосы украшены живыми цветами, на
руках  сверкали  золотые браслеты, а во рту -- вделанные в зубы
бриллианты. Бальсовый плот был единственным плавучим средством,
которое Хосе Аркадио Второй смог провести вверх по  течению  до
Макондо,  и  то лишь единожды, тем не менее он так никогда и не
признал, что замыслы его потерпели  крушение,  даже,  напротив,
провозгласил  свое деяние великой победой человеческой воли над
силами природы. Он до последнего гроша отчитался  перед  братом
во  всех  расходах  и  вскоре  опять ушел с головой в будничные
заботы о бойцовых петухах. Единственное, что осталось от  этого
неудачного начинания, было дуновение новой жизни, принесенное в
Макондо  французскими  гетерами,  чье  замечательное  искусство
изменило традиционные методы  любви,  а  неусыпное  радение  об
общественном   благе  побудило  сровнять  с  землей  устаревшее
заведение Катарино и превратить глухую улочку в подобие  шумной
ярмарки  с китайскими фонариками и грустной музыкой органчиков.
Именно  французские  гетеры   были   застрельщицами   кровавого
карнавала,  на  три  дня  погрузившего  все Макондо в состояние
безумия   и   предоставившего    Аурелиано    Второму    случай
познакомиться с Фернандой дель Карпио.
     Королевой    карнавала    была    провозглашена   Ремедиос
Прекрасная.  Урсула,  которую   волнующая   красота   правнучки
приводила в трепет, не смогла помешать избранию. До тех пор она
выпускала   Ремедиос   Прекрасную  на  улицу  только  вместе  с
Амарантой, когда надо было идти к мессе, и то при условии,  что
девушка  закроет  лицо  черной мантильей. Даже самые далекие от
благочестия мужчины из тех, кто мог, переодевшись  священником,
служить  кощунственные  мессы в заведении Катарино, приходили в
церковь,  надеясь  увидеть  хоть  на  мгновение  лицо  Ремедиос
Прекрасной, о чьей сказочной красоте с восторгом, переходящим в
священный  ужас,  говорила  вся  долина. Прошло немало времени,
прежде чем любопытным довелось взглянуть на это лицо,  и  лучше
было  бы  им не дождаться такого случая, потому что большинство
из них  с  той  поры  позабыло  о  спокойном  сне.  А  человек,
благодаря  которому  исполнилось  их  желание  -- один приезжий
кабальеро, --  сам  навсегда  утратил  покой,  увяз  в  трясине
мерзости  и  нищеты  и несколько лет спустя, заснув на рельсах,
был разрезан на части ночным поездом. С  самой  первой  минуты,
когда  он появился в церкви в своем зеленом вельветовом костюме
и вышитом жилете, все поняли, что он  приехал  очень  издалека,
возможно  даже  из  какой-нибудь  другой  страны,  привлеченный
волшебными чарами Ремедиос Прекрасной.  Он  был  так  красив  и
строен, держал себя с таким спокойным достоинством, что рядом с
ним  Пьетро  Креспи  показался  бы  просто недоноском, и многие
женщины с завистливыми улыбками шептали, что это  его  надо  бы
закрыть  мантильей.  Он  не  был  знаком  ни  с  кем в Макондо.
Приезжал на рассвете в воскресенье,  как  принц  из  сказки  --
верхом на коне с серебряными стременами и бархатным чепраком, и
после мессы покидал город.
     Присутствие  его  в  церкви было замечено с самого первого
раза, как он вошел, и все решили,  что  между  ним  и  Ремедиос
Прекрасной   завязался   безмолвный   и  напряженный  поединок,
подписан  тайный  договор,  возникло   роковое   соперничество,
которое  должно завершиться не только любовью, но и смертью. На
шестое воскресенье кабальеро появился с желтой  розой  в  руке.
Он,  как  обычно,  слушал  службу  стоя,  а  после окончания ее
преградил путь Ремедиос Прекрасной и преподнес ей розу. Девушка
взяла цветок очень естественным движением, будто ожидала  этого
дара,  затем приподняла на мгновение свою мантилью и улыбнулась
незнакомцу. Вот и все, что она  сделала.  Но  для  него,  и  не
только  для  него,  а  и  для  всех  мужчин, кто, на свое горе,
оказался рядом, это мгновение стало незабываемым.
     С тех пор кабальеро начал приходить под  окно  Ремедиос  с
оркестром,  который  нередко  играл  до  самого утра. Аурелиано
Второй -- единственный в семье Буэндиа человек,  проникшийся  к
нему  сердечным  участием,  -- пытался поколебать его упорство.
"Не теряйте напрасно время, -- сказал он ему однажды ночью.  --
Женщины  в  этом  доме  упрямее ослиц". Он предложил незнакомцу
свою  дружбу,  пригласил  искупаться  в  шампанском,   пробовал
объяснить,  что представительницы женской половины рода Буэндиа
обладают сердцем из кремня, но так и не  смог  разубедить  его.
Выведенный   из   терпения  нескончаемыми  ночными  концертами,
полковник Аурелиано Буэндиа пригрозил кабальеро излечить его от
печали с  помощью  пистолета.  Но  ничего  не  могло  заставить
влюбленного  отречься  от  своих  намерений,  пока он не впал в
глубокое отчаяние. Тогда из красивого  и  элегантного  молодого
человека  он превратился в жалкого оборванца. Ходили слухи, что
он отказался от власти и богатства в своем  далеком  отечестве,
хотя  на  самом  деле  никто  так никогда и не узнал, откуда он
родом. Он стал  задирой,  пьяницей,  драчуном,  рассвет  всегда
заставал  его теперь в заведении Катарино. Самым грустным в его
трагедии было то, что Ремедиос  Прекрасная  в  действительности
была  к  нему  безразлична даже в ту пору, когда он появлялся в
церкви разодетый, как принц. Она приняла от  него  желтую  розу
без  всякого  кокетства,  просто  позабавленная  этим необычным
поступком, и приподняла мантилью, желая  лучше  разглядеть  его
лицо, а вовсе не затем, чтобы показать ему свое.
     По правде говоря, Ремедиос Прекрасная была существом не от
мира сего.  Еще  долго  после  того,  как она вышла из детского
возраста, Санта София  де  ла  Пьедад  вынуждена  была  мыть  и
одевать  ее,  и  даже  когда  Ремедиос стала с этим справляться
сама, все еще приходилось следить, чтобы  она  не  рисовала  на
стенах  зверюшек  палочкой,  вымазанной собственными какашками.
Она дожила до двадцати лет, так и не научившись ни  читать,  ни
писать,  ни обращаться с приборами за столом, и бродила по дому
нагая -- ее природе были противны все виды  условностей.  Когда
молодой  офицер,  начальник  охраны, объяснился ей в любви, она
отвергла его просто потому, что была удивлена его легкомыслием.
"Ну и дурак, -- сказала она Амаранте. -- Говорит,  что  умирает
из-за  меня,  что я -- заворот кишок, что ли?" Когда же офицера
действительно нашли мертвым под ее окном,  Ремедиос  Прекрасная
подтвердила свое первое впечатление.
      -- Вот видите, -- заметила она, -- круглый дурак.
     Казалось,  будто некая сверхъестественная проницательность
позволяла ей  видеть  самую  сущность  вещей,  отбрасывать  все
поверхностное, внешнее. Так, по крайней мере, полагал полковник
Аурелиано  Буэндиа,  для  которого  Ремедиос  Прекрасная никоим
образом не была умственно отсталой, какой  ее  все  считали,  а
совсем  наоборот.  "Смотришь  на  нее,  и  как будто бы не было
двадцати  лет  войны",  --  любил  говорить  он.  Урсула   тоже
благодарила  Бога,  что  он  наградил  их семью существом такой
исключительной  чистоты,  но  красота  правнучки  ее   смущала,
казалась  ей  не  достоинством,  а  изъяном -- силками дьявола,
расставленными посреди  невинности.  Поэтому  Урсула  и  хотела
отдалить  Ремедиос  Прекрасную  от  людей,  уберечь  от  земных
соблазнов, не зная, что Ремедиос Прекрасная уже в  чреве  своей
матери  была навсегда защищена от любой заразы. Урсула не могла
допустить, что  ее  правнучку  выберут  королевой  красоты  для
бесовского шабаша, называемого карнавалом. Но Аурелиано Второй,
загоревшийся  желанием  одеться  тигром, уговорил падре Антонио
Исабеля прийти в дом и растолковать  Урсуле,  что  карнавал  не
языческий   праздник,  как  она  считала,  а  народный  обычай,
освященный   католической   церковью.    Наконец,    убежданная
священником,  она  дала,  хотя  и  скрепя  сердце,  согласие на
коронацию.
     Известие о том,  что  Ремедиос  Буэндиа  станет  королевой
праздника,  за  несколько  часов  облетело всю округу, достигло
самых  отдаленных  мест,  куда  еще  не   проникала   слава   о
необычайной  красоте  девушки,  и вызвало беспокойство тех, для
кого фамилия Буэндиа была все еще символом мятежа.  Их  тревога
не  имела  оснований.  Если  кого-нибудь  в то время можно было
назвать безобидным,  так  это  постаревшего  и  разочарованного
полковника  Аурелиано  Буэндиа,  который  постепенно  утрачивал
всякую связь с жизнью страны.  Он  сидел  затворником  в  своей
мастерской, и единственным видом общения с остальным миром была
для  него  торговля  золотыми  рыбками. Один из тех солдат, что
охраняли его дома в первые дни мира, продавал их  в  городах  и
селениях   долины,   откуда  возвращался  нагруженный  золотыми
монетами  и  новостями.  Он  рассказывал,   что   правительство
консерваторов  при  поддержке  либералов  собирается переделать
календарь так, чтобы каждый президент находился  у  власти  сто
лет; что наконец-то подписан конкордат со святым престолом и из
Рима приезжал кардинал, корона у него была вся в бриллиантах, а
трон     --     литого     золота;     что    министры-либералы
сфотографировались, стоя перед  ним  на  коленях  и  целуя  его
перстень;  что  примадонна гастролировавшей в столице испанской
труппы была похищена из своей уборной неизвестными в  масках  и
на  следующее  утро,  в  воскресенье,  танцевала голая в летнем
дворце президента республики. "Не говори  мне  о  политике,  --
отвечал  ему полковник. -- Наше дело -- продавать рыбок". Когда
слух о том, что полковник не хочет ничего знать о  положении  в
стране, а сидит себе в своей мастерской и наживается на золотых
рыбках,  дошел  до  Урсулы,  она  засмеялась.  Ее  на  редкость
практический ум не мог постигнуть, какой смысл имеет  коммерция
полковника,  который  меняет  рыбок  на золотые монеты, а потом
превращает эти монеты в рыбок, и так без конца,  и  чем  больше
продает,  тем  больше  должен работать, чтобы поддерживать этот
порочный круг. По правде говоря, полковника  Аурелиано  Буэндиа
интересовала   не  торговля,  а  работа.  Ему  приходилось  так
сосредоточиваться,  вставляя   в   оправу   чешуйки,   укрепляя
крошечные рубины на месте глаз, отшлифовывая жабры и приделывая
хвосты,  что  не  оставалось  ни  одной  свободной  минутки для
воспоминаний о войне и связанных с нею разочарованиях. Точность
и тонкость ювелирного искусства требовали такого безраздельного
внимания, что за  короткий  срок  полковник  Аурелиано  Буэндиа
состарился  больше, чем за все годы войны; от долгого сидения у
него согнулась спина, от тонкой работы испортилось  зрение,  но
зато  он  приобрел  душевный  покой.  Последний  раз  полковник
занимался вопросом, имеющим отношение  к  войне,  когда  группа
ветеранов,  состоящая  из  либералов и консерваторов, попросила
помочь им добиться обещанных правительством пожизненных пенсий,
дело с утверждением которых все еще  не  сдвинулось  с  мертвой
точки.   "Забудьте  об  этом,  --  сказал  полковник  Аурелиано
Буэндиа. -- Вы видите: я отказался от пенсии, чтобы не мучиться
до самой смерти, ожидая ее". Сначала  его  навещал  по  вечерам
полковник  Геринельдо Маркес, они усаживались вдвоем на улице у
двери дома и вызывали в своей памяти прошлое. Но Амаранта  была
не  в  силах  переносить воспоминания, пробуждаемые в ней видом
этого усталого  человека,  непреклонно  увеличивавшаяся  лысина
которого   уже   подталкивала   его  к  бездне  преждевременной
старости,   и   полковника    Геринельдо    Маркеса    изводили
несправедливым  пренебрежением  до  тех  пор,  пока он не начал
приходить только в исключительных случаях, а потом он и  совсем
исчез  --  его  разбил  паралич.  Замкнутый, молчаливый, чуждый
новым  веяниям  жизни,  наполнявшим  дом,  полковник  Аурелиано
Буэндиа мало-помалу понял, что секрет спокойной старости -- это
не  что  иное, как заключение честного союза с одиночеством. Он
вставал в пять  часов  утра,  после  неглубокото,  похожего  на
забытье  сна,  выпивал  на  кухне свою всегдашнюю чашку черного
кофе и запирался на все утро в мастерской, а в четыре часа  дня
проходил  по  галерее,  волоча  за  собой табуретку, не обращая
никакого внимания ни на пламенеющие пожаром кусты  роз,  ни  на
разлитое  вокруг  сияние  клонящегося  к  закату  солнца, ни на
высокомерный вид Амаранты, неизбывная  тоска  которой  издавала
явственно различимый в тишине наступающего вечера шум кипящей в
котле  воды,  и  сидел  на  улице  возле двери до тех пор, пока
позволяли  москиты.  Однажды  кто-то  из   прохожих   осмелился
нарушить его одиночество.
      -- Что поделываете, полковник?
      -- Да вот сижу, -- отвечал он, -- жду, когда понесут мимо
гроб с моим телом.
     Итак,  беспокойство, вызванное в некоторых кругах тем, что
в связи  с  коронованием  Ремедиос  Прекрасной  имя  полковника
Аурелиано Буэндиа снова появилось у всех на устах, не имело под
собой реального основания. Однако многие придерживались другого
мнения.  Не  ведая о нависшей над ними трагедии, жители Макондо
радостными  толпами  запрудили   городскую   площадь.   Веселые
безумства  карнавала  достигли  уже апогея, и Аурелиано Второй,
осуществивший наконец свою мечту одеться  тигром,  ходил  среди
необъятной  толпы,  охрипнув  от  беспрестанного рычания, когда
вдруг на дороге из долины показалась  большая  группа  ряженых;
они  несли  на золоченых носилках женщину, пленительнее которой
не могло  представить  себе  человеческое  воображение.  Мирные
жители  Макондо на минуту сняли свои маски, стараясь разглядеть
получше о