и надоедливый
стук молотков, несмолкающий грохот падающих досок вдруг замерли
и уступили место тишине, исполненной удивления перед  гармонией
и  чистотой  музыки.  Все  сбежались  в  гостиную. Хосе Аркадио
Буэндиа застыл, пораженный, но не  красотой  мелодии,  а  видом
клавиш,  которые поднимались и опускались сами по себе. Он даже
установил в комнате  камеру  Мелькиадеса,  рассчитывая  сделать
снимок  невидимого  пианиста.  В то утро итальянец завтракал со
всей семьей. Ребека и Амаранта, подававшие на стол, робели  при
виде  удивительной  плавности, с которой бледные, не украшенные
кольцами руки этого ангелоподобного человека действовали  ножом
и  вилкой. В соседней с гостиной зале Пьетро Креспи стал давать
им уроки танцев. Не прикасаясь к девушкам, под стук  метронома,
отбивающего  ритм,  он  показывал  им различные па под вежливым
надзором Урсулы, которая ни на минуту не покидала комнату, пока
ее дочери обучались танцам. В эти  дни  Пьетро  Креспи  надевал
бальные туфли и особые брюки -- очень узкие и облегающие.
     "Напрасно  ты  так  беспокоишься,  -- говорил Хосе Аркадио
Буэндиа своей жене. -- Ведь он  же  и  не  мужчина  вовсе".  Но
Урсула  покинула  свой  пост лишь после того, как обучение было
закончено  и  итальянец  уехал  из  Макондо.   Тогда   началась
подготовка  к  празднику.  Урсула составила весьма ограниченный
список приглашенных, в  него  вошли  только  семьи  основателей
Макондо   --  все,  за  исключением  семейства  Пилар  Тернеры,
успевшей к этому времени родить еще двух сыновей от неизвестных
отцов. Отбор, по существу, был кастовый, хотя  и  обусловленный
дружескими  чувствами:  ведь  удостоенные приглашения считались
друзьями  Буэндиа  еще  до  похода,  завершившегося  основанием
Макондо,  их  сыновья  и  внуки  с  детских лет были товарищами
Аурелиано и  Аркадио,  а  дочери  --  единственными  подругами,
которых  допускали  к  Ребеке и Амаранте для совместных занятий
вышиванием. Власть дона Аполинара Москоте,  кроткого  правителя
Макондо,  имела  чисто  фиктивный  характер, и деятельность его
ограничивалась содержанием  на  скудные  личные  средства  двух
вооруженных деревянными жезлами полицейских. Чтобы свести концы
с концами, его дочерям пришлось открыть швейную мастерскую, где
изготовляли  также искусственные цветы, сласти из гуайявы, а по
особому заказу и любовные записки. Несмотря на то, что  девушки
отличались скромностью и услужливостью, были самыми красивыми в
городе  и  лучше  всех  танцевали  новые  танцы,  им не удалось
попасть в число приглашенных на бал.
     Пока  Урсула,  Амаранта  и  Ребека  распаковывали  мебель,
чистили  серебро  и,  оживляя  пустые  пространства возведенных
каменщиками стен, развешивали  картины  с  изображением  томных
девиц   в  нагруженных  розами  лодках,  Хосе  Аркадио  Буэндиа
отказался от дальнейшего преследования Господа  Бога,  придя  к
твердому  заключению,  что  его  не  существует,  и  выпотрошил
пианолу, пытаясь найти разгадку ее волшебного секрета.  За  два
дня   до  празднества,  заваленный  лавиной  неизвестно  откуда
взявшихся лишних болтов и молоточков,  судорожно  мечась  среди
путаницы  струн,  которые, стоило распрямить их с одного конца,
тут же снова сворачивались  в  кольцо  с  другого,  он  кое-как
собрал  инструмент.  Никогда еще в жилище Буэндиа не было такой
суеты и переполоха, однако новые керосиновые лампы были зажжены
точно в назначенный день и час.  Дом,  еще  пахнущий  смолой  и
непросохшей  известкой,  раскрыл  свои  двери,  и  дети и внуки
старожилов Макондо осмотрели галерею, уставленную папоротниками
и бегониями, жилые комнаты, где  пока  царила  тишина,  и  сад,
наполненный  благоуханием  роз,  а  затем  собрались в гостиной
вокруг неведомого чуда, спрятанного под  белой  простыней.  Те,
кому  уже случалось видеть пианолу, довольно распространенное в
других   городах   долины,   почувствовали    себя    несколько
разочарованными,  но  самым  горьким было разочарование Урсулы,
когда она поставила первый цилиндр,  чтобы  Ребека  и  Амаранта
открыли  бал,  а механизм не пришел в действие. Мелькиадес, уже
почти совсем слепой и разваливающийся на  части  от  дряхлости,
попытался вспомнить свое былое колдовское мастерство и починить
пианолу.  Наконец  Хосе  Аркадио Буэндиа чисто случайно сдвинул
застрявшую деталь -- из инструмента вырвалась  музыка;  сначала
это   было   какое-то  клокотание,  затем  хлынул  целый  поток
перепутавшихся нот. Колотя по струнам,  натянутым  как  Бог  на
душу  положит  и  настроенным  с  завидной  отвагой,  молоточки
срывались со своих болтов. Но  упрямые  потомки  двадцати  двух
храбрецов, одолевших в поисках моря неприступный горный хребет,
успешно  обходили  подводные  камни беспорядочного музыкального
потока, и бал продолжался до рассвета.
     Пьетро  Креспи  возвратился  в  Макондо,  чтобы   починить
пианолу.  Ребека  и  Амаранта  помогали ему приводить в порядок
струны и вместе с ним  потешались  над  исковерканной  мелодией
вальсов.  Итальянец  был  так  приветлив  и  держался  с  таким
достоинством, что на этот раз  Урсула  отказалась  от  надзора.
Перед   его   отъездом   устроили  прощальный  бал  под  музыку
отремонтированной пианолы, и Пьетро Креспи  в  паре  с  Ребекой
продемонстрировал высокое искусство современного танца. Аркадио
и   Амаранта   не  уступали  им  в  изяществе  и  ловкости.  Но
показательное исполнение  танцев  пришлось  прервать,  так  как
Пилар  Тернера, стоявшая в дверях вместе с другими любопытными,
вцепилась в волосы женщине, которая осмелилась заметить, что  у
молодого  Аркадио  женский зад. Была уже полночь. Пьетро Креспи
произнес  чувствительную  прощальную  речь   и   обещал   скоро
возвратиться.  Ребека  проводила  его  до порога, а когда двери
были заперты и лампы погашены, отправилась  в  свою  комнату  и
залилась   горючими   слезами.   Этот  безутешный  плач  длился
несколько дней, и никто не знал  его  причины,  даже  Амаранта.
Скрытность   Ребеки   не   удивила   домашних.   Общительная  и
приветливая на вид, Ребека на  самом  деле  обладала  замкнутым
характером   и   непроницаемым  сердцем.  Хотя  она  уже  стала
красивой, крепкой и длинноногой девушкой, но по-прежнему любила
сидеть в качалке, с которой пришла в дом Буэндиа, у этой уже не
раз  чиненной  качалки  не  хватало  подлокотников.  Никто   не
подозревал,  что  Ребека  даже и в этом возрасте сохраняла свою
привычку сосать палец. Потому-то она при всяком удобном  случае
закрывалась  в  купальне  и  приучила себя спать лицом к стене.
Теперь иной раз дождливым вечером, вышивая в обществе подруг  в
галерее с бегониями, она вдруг теряла нить разговора, и горькая
слеза  тоски  увлажняла  ее небо при виде мокрых дорожек сада и
холмиков из грязи, возведенных червями. Дело в том, что  с  тех
пор,  как  она  начала плакать, дурные склонности, излеченные в
свое время  при  помощи  апельсинового  сока  и  ревеня,  вновь
пробудились  в  ней  с  непреодолимой силой. Ребека снова стала
есть землю. В первый раз она сделала это скорее из любопытства,
уверенная, что неприятный вкус будет лучшим  лекарством  против
соблазна.  И  действительно,  она  тут  же  все  выплюнула. Но,
побежденная  растущей  тоской,  продолжала  свои   попытки,   и

минералам.  Она насыпала в карманы земли и тайком, по щепоткам,
с неясным чувством счастья и страдания  съедала  ее  всю,  пока
обучала  подруг  самым  трудным  стежкам  и беседовала с ними о
разных мужчинах, не заслуживавших  того,  чтобы  ради  них  ели
землю  и  известку.  Эти  щепотки земли, казалось, делали более
реальным, приближали к ней  единственного  мужчину,  достойного
такого   унизительного   жертвоприношения,   словно   бы  в  их
минеральном  привкусе,  оставлявшем  сильный  жар  во   рту   и
успокоительный  осадок  в  сердце,  Ребеке  передавались  через
почву, по которой он ступал своими изящными лаковыми  сапожками
на  другом  конце  света,  тяжесть  и  тепло его крови. Однажды
вечером Ампаро Москоте  попросила  разрешения  осмотреть  новый
дом.   Амаранта   и   Ребека,  смущенные  неожиданным  визитом,
встретили старшую дочь коррехидора  холодно  и  церемонно.  Они
показали  ей  перестроенный  дом,  включили  для  нее  пианолу,
угостили лимонадом и печеньем. Ампаро преподала девушкам  такой
урок достоинства, личного обаяния, хороших манер, что произвела
впечатление  на Урсулу, хотя последняя зашла в комнату всего на
несколько минут. Через  два  часа,  когда  разговор  уже  начал
иссякать, Ампаро воспользовалась тем, что Амаранта на мгновение
отвлеклась,  и  передала  Ребеке  письмо. Та успела заметить на
конверте имя уважаемой доньи Ребеки Буэндиа, написанное теми же
аккуратными буквами и теми же  зелеными  чернилами,  с  тем  же
красивым  расположением  слов,  что  и  руководство  к пианоле,
сложила письмо кончиками пальцев  и  спрятала  его  за  корсаж,
глядя   на   Ампаро   Москоте   взором,   в  котором  светились
благодарность  без  конца  и   края   и   молчаливое   обещание
сообщничества до самой смерти.
     Внезапно  возникшая  дружба между Ампаро Москоте и Ребекой
Буэндиа заронила надежду в душу Аурелиано. Его  не  переставало
мучить  воспоминание о маленькой Ремедиос, но случая увидеть ее
все не выпадало. Прогуливаясь по городу  со  своими  ближайшими
друзьями: Магнифико Висбалем и Геринельдо Маркесом -- сыновьями
основателей  Макондо,  носивших  те  же  имена,  -- он искал ее
алчущим взором в швейной мастерской, но находил только  старших
сестер. Появление Ампаро Москоте в доме было как знамение. "Она
должна  прийти  с ней, -- шептал себе Аурелиано. -- Должна". Он
столько раз и с такой убежденностью  повторял  эти  слова,  что
однажды вечером, трудясь в мастерской над золотой рыбкой, вдруг
почувствовал  уверенность, что Ремедиос ответила на его призыв.
И действительно, немного погодя  он  услышал  детский  голосок,
поднял глаза, и сердце его замерло от испуга, когда он увидел в
дверях девочку в платье из розового органди и белых туфельках.
      -- Туда  нельзя,  Ремедиос, -- крикнула Ампаро Москоте из
галереи. -- Там работают.
     Но Аурелиано не дал девочке осознать значение  этих  слов.
Он  поднял  в  воздух  золотую  рыбку,  подвешенную  за губу на
цепочке, и сказал:
      -- Входи.
     Ремедиос вошла и что-то спросила о  рыбке,  но  Аурелиано,
охваченный  внезапным  приступом удушья, не смог ответить на ее
вопросы. Ему хотелось быть всегда  возле  этой  лилейной  кожи,
около  этих  изумрудных  глаз,  вблизи  этого голоса, который к
каждому вопросу добавлял  слово  "сеньор"  с  таким  уважением,
будто  обращался  к  родному  отцу.  В  углу  за  столом  сидел
Мелькиадес, выводя  какие-то  недоступные  прочтению  каракули.
Аурелиано  его  возненавидел. Он только и успел, что предложить
Ремедиос взять рыбку на память, девочка испугалась и  поспешила
уйти  из  мастерской.  В  этот вечер Аурелиано навсегда утратил
скрытое терпение, с которым до сих пор ждал встречи с  нею.  Он
забросил   работу.   Много   раз   делал  он  отчаянные  усилия
сосредоточиться  и   снова   вызвать   Ремедиос,   но   та   не
повиновалась.  Он  искал  ее в мастерской сестер, за опущенными
занавесками окон ее дома, в конторе ее отца, но встречал только
в  своем  сердце,  и  образ   этот   скрашивал   его   страшное
одиночество.  Аурелиано  проводил целые часы в гостиной, слушая
вместе с Ребекой вальсы пианолы. Она слушала их, потому что под
эту музыку Пьетро Креспи учил ее танцевать. Аурелиано -- по той
простой  причине,  что  все,  даже  музыка,  напоминало  ему  о
Ремедиос.
     Дом  наполнился любовью. Аурелиано изливал ее в стихах, не
имевших ни начала, ни конца. Он писал их на жестком пергаменте,
подаренном  ему  Мелькиадесом,  на  стенах  купальни,  на  коже
собственных   рук,   и   во  всех  этих  стихах  присутствовала
преображенная Ремедиос:  Ремедиос  в  сонном  воздухе  полудня,
Ремедиос  в  тихом  дыхании  роз,  Ремедиос  в  утреннем запахе
теплого хлеба -- Ремедиос всегда и  повсюду.  Ребека  поджидала
свою  любовь каждый день в четыре часа, сидя с вышиванием возле
окна. Ей было прекрасно известно, что мул, который возит почту,
приходит в Макондо только два раза в месяц, но тем не менее она
ждала его все время, убежденная, что по ошибке он может прибыть
в любой  день.  Случилось  как  раз  наоборот:  однажды  мул  в
положенный  день  не явился. Обезумев от горя, Ребека поднялась
среди ночи и торопливо, с жадностью самоубийцы стала  поглощать
землю  в  саду, горсть за горстью, плача от горя и ярости, раня
десны осколками раковин улиток. Ее рвало до самого вечера.  Она
впала  в  состояние  какой-то лихорадочной прострации, потеряла
сознание, и в бреду сердце ее бесстыдно  раскрыло  свою  тайну.
Возмущенная  Урсула  взломала  замок  сундука  и  нашла  на дне
шестнадцать  надушенных  писем,  перевязанных  розовой  лентой,
останки  листьев  и лепестков, хранимые между страницами старых
книг,  и  засушенных  бабочек,  при  первом  же   прикосновении
обратившихся к пыль.
     Только  Аурелиано способен был понять всю глубину отчаяния
Ребеки. В тот вечер, когда Урсула пыталась извлечь ее из пучины
бреда, он отправился с Магнифико Висбалем и Геринельдо Маркесом
в заведение Катарино. К нему теперь  была  пристроена  галерея,
разгороженная  досками  на клетушки, где жили одинокие женщины,
от которых пахло умершими цветами. Ансамбль из аккордеониста  и
барабанщиков  исполнял  песни Франсиско Человека, уже несколько
лет не появлявшегося  в  Макондо.  Трое  друзей  заказали  себе
тростникового   вина.   Магнифико   и   Геринельдо,   ровесники
Аурелиано, но более, чем  он,  искушенные  в  житейских  делах,
неторопливо  пили с женщинами, которые сидели у них на коленях.
Одна из женщин,  увядшая,  золотозубая,  попыталась  приласкать
Аурелиано.  Но  тот  ее оттолкнул. Он обнаружил, что чем больше
пьет,  тем  чаще  вспоминает  о  Ремедиос,  но  выносить   муку
воспоминаний  становится легче. Потом Аурелиано вдруг поплыл, в
какое мгновение это началось,  он  и  сам  не  заметил.  Только
вскоре  обнаружил,  что  его  друзья  и женщины плывут в тускло
светящемся  мареве  --  бесформенные,  невесомые  фигуры  --  и
произносят  слова,  которые  слетают  не  с  их  губ,  и делают
таинственные знаки,  не  совпадающие  с  их  жестами.  Катарино
положила  ему  на  плечо  руку  и сказала: "Скоро одиннадцать".
Аурелиано обернулся, увидел огромное расплывшееся  пятно  лица,
искусственный  цветок  за  ухом, а затем потерял память, как во
время эпидемии забывчивости, и обрел ее вновь  лишь  на  другое
утро  и  в  комнате,  совершенно  ему  незнакомой, -- перед ним
стояла Пилар Тернера, в одной рубашке, босая, растрепанная, она
освещала его лампой и не верила своим глазам:
      -- Аурелиано!
     Аурелиано утвердился на ногах и поднял голову. Он не знал,
как сюда попал, но хорошо помнил, с  каким  намерением,  потому
что  еще  с детских лет хранил это намерение в неприкосновенном
тайнике своего сердца.
      -- Я пришел, чтоб спать с вами, -- сказал он.
     Одежда Аурелиано была  измазана  грязью  и  рвотой.  Пилар
Тернера  -- она в то время жила только со своими двумя младшими
сыновьями -- ни о чем его не спросила. Повела к постели. Отерла
мокрой тряпкой лицо, раздела, потом  сама  разделась  догола  и
опустила  полог  от  москитов,  чтобы  сыновья не увидели, если
проснутся. Она устала ждать мужчину, с которым ее  разлучили  в
ее  родном селении, мужчин, которые уехали, пообещав вернуться,
бесчисленных мужчин, которые не нашли дороги к ее дому,  сбитые
с  толку  неопределенностью  карточных  предсказаний.  Пока она
ждала их, кожа  ее  покрылась  морщинами,  груди  обвисли,  жар
сердца  угас. Пилар Тернера нашла в темноте Аурелиано, положила
руку ему на живот и с материнской нежностью поцеловала  в  шею.
"Мой  бедный  малыш",  --  прошептала  она. Аурелиано задрожал.
Спокойно и уверенно, не мешкая, он отчалил от скалистых берегов
печали и встретил Ремедиос,  обратившуюся  в  бескрайнюю  топь,
пахнущую грубым животным и свежевыглаженным бельем. Отправляясь
в путь, он плакал. Сначала это были непроизвольные, прерывистые
всхлипывания.  Потом  слезы  хлынули  неудержимым потоком, и он
почувствовал, как что-то распухшее и болезненное лопнуло внутри
его. Перебирая его волосы кончиками пальцев, женщина подождала,
пока его тело не освободилось от того темного, что  мешало  ему
жить.  Тогда  Пилар  Тернера  спросила:  "Кто она?" И Аурелиано
сказал ей. Она засмеялась, смех, при звуках  которого  в  былые
времена  испуганно  взлетали  в  воздух  голуби, теперь даже не
разбудил  ее  мальчиков.  "Тебе  придется   сначала   донянчить
невесту",  --  пошутила  она.  Но за шуткой Аурелиано разглядел
глубокое сочувствие. Когда он вышел из комнаты, оставив там  не
только  неуверенность  в своих мужских достоинствах, но также и
горький груз,  в  течение  стольких  месяцев  обременявший  его
сердце, Пилар Тернера неожиданно пообещала ему:
      -- Я  поговорю с девочкой и поднесу ее тебе на блюде, вот
увидишь.
     Обещание свое она выполнила. Но момент  был  неподходящий,
потому   что  дом  Буэндиа  утратил  былое  спокойствие.  Когда
обнаружилась страстная любовь Ребеки --  а  скрыть  эту  любовь
было  невозможно,  так как Ребека громко кричала о ней в бреду,
-- Амаранта вдруг заболела горячкой. И она тоже  была  уязвлена
шипом  любви, но любви неразделенной. Запершись в купальне, она
изливала муки безнадежной страсти в пламенных  письмах,  но  не
отправляла эти послания, а довольствовалась тем, что прятала их
на дно своего сундука. Урсула разрывалась на части, ухаживая за
обеими  больными.  Несмотря на длительные и хитроумные допросы,
ей не удалось выяснить причины угнетенного состояния  Амаранты.
Наконец  ее  снова  осенило: она взломала замок сундука и нашла
повязанные розовой лентой, переложенные свежими белыми лилиями,
еще влажные от слез письма, адресованные Пьетро  Креспи  и  так
ему и не отосланные. Плача от бешенства, Урсула прокляла день и
час,  когда ей взбрело в голову купить пианолу, запретила уроки
вышивания и объявила нечто вроде траура без покойника --  траур
должен был продолжаться до тех пор, пока ее дочери не откажутся
от  своих  надежд.  Вмешательство Хосе Аркадио Буэндиа, который
изменил свое первоначальное мнение о Пьетро Креспи и восхищался
теперь его мастерством в обращении с музыкальными машинами,  ни
к  чему  не  привело.  Поэтому,  когда  Пилар  Тернера сообщила
Аурелиано о согласии Ремедиос выйти за него  замуж,  он  понял,
что  эта новость лишь усугубит горе его родителей, однако решил
встретить свою судьбу лицом к лицу. Призванные в  гостиную  для
официальных  переговоров,  Хосе Аркадио Буэндиа и Урсула стойко
выслушали заявление своего сына. Но, узнав  имя  невесты,  Хосе
Аркадио  Буэндиа побагровел от негодования. "Очумел ты, что ли,
от своей любви? -- загремел он. -- Вокруг  столько  красивых  и
приличных  девушек,  а  ты  не  находишь  ничего  другого,  как
жениться на дочери нашего врага". Урсула  выбор  одобрила.  Она
призналась,  что  все  семь  сестер  Москоте  нравятся ей своей
красотой, трудолюбием, скромностью, воспитанностью, и похвалила
сына за  благоразумие.  Обезоруженный  восторженными  похвалами
жены,  Хосе Аркадио Буэндиа поставил лишь одно условие: Ребека,
на любовь которой отвечают взаимностью, выйдет замуж за  Пьетро
Креспи.   Когда  Урсула  сможет  выкроить  время,  она  повезет
Амаранту  в  главный  город  провинции,  чтобы  путешествие   и
перемена  общества помогли девушке справиться с разочарованием.
Как только  Ребека  узнала  об  этом  соглашении,  она  тут  же
выздоровела, написала жениху ликующее письмо, предъявила его на
утверждение  родителям и, не прибегая к услугам посредниц, сама
отнесла на почту. Амаранта сделала вид, что покоряется  решению
старших,  и  мало-помалу  оправилась от лихорадки, но в глубине
души дала себ