рюсселя, Хосе Аркадио Второй беседовал с Аурелиано  в  комнате
Мелькиадеса и вдруг ни с того ни с сего сказал:
      -- Навсегда  запомни:  их  было  больше трех тысяч и всех
бросили в море.
     Затем он упал ничком на  пергаменты  и  умер  с  открытыми
глазами.  В  ту  же  минуту  на  постели  Фернанды  закончилась
затянувшаяся мучительная борьба, которую его брат-близнец вел с
железными клешнями рака, разрывавшими ему горло. За  неделю  до
этого  Аурелиано Второй вернулся в родительский дом без голоса,
без дыхания, одна кожа да кости, вернулся со своими перелетными
сундуками  и  дряхлым  аккордеоном,  вернулся  выполнить   свое
обещание  и  умереть  возле  супруги.  Петра  Котес помогла ему
собрать белье и простилась с ним, не проронив ни единой  слезы,
но забыла положить в сундук лаковые ботинки, в которых он хотел
лежать в гробу. Поэтому, когда ей стало известно, что Аурелиано
Второй  скончался,  она  оделась  в черное, завернула ботинки в
газету и  попросила  у  Фернанды  разрешения  подойти  к  телу.
Фернанда не позволила ей переступить порог дома.
      -- Поставьте  себя  на мое место, -- умоляла Петра Котес.
-- Подумайте, как я его любила, если иду на такое унижение.
      -- Нет  такого  унижения,  которого  не  заслуживала   бы
незаконная   сожительница,   --  ответила  Фернанда.  --  Лучше
подожди, пока не умрет кто-нибудь еще из тех многих, с  кем  ты
спала, и надень на него эти ботинки.
     Во  исполнение  своего  обета  Санта  София  де  ла Пьедад
кухонным ножом перерезала трупу  Хосе  Аркадио  Второго  горло,
дабы  быть  уверенной,  что его не погребут живым. Тела братьев
были помещены в одинаковые гробы, и  тут  все  увидели,  что  в
смерти  они  снова  сделались такими же похожими друг на друга,
какими были в юности.  Старые  собутыльники  Аурелиано  Второго
возложили  на  его  гроб  венок, обвитый темно-лиловой лентой с
надписью:  "Плодитесь,   коровы,   жизнь   коротка!"   Фернанда
возмутилась  таким  кощунством  и  приказала выбросить венок на
помойку. В сутолоке последних приготовлений печальные  пьяницы,
выносившие  гробы  из  дома,  перепутали  их  и  погребли  тело
Аурелиано Второго в могиле, вырытой для Хосе Аркадио Второго, а
тело Хосе Аркадио Второго в  могиле,  предназначенной  для  его
брата.

     x x x

     Еще  долгие  годы  Аурелиано  не  расставался  с  комнатой
Мелькиадеса.  Он  выучил  наизусть  фантастические  легенды  из
растрепанной  книги,  сжатое  изложение  учения  монаха Германа
Паралитика, заметки о демонологической науке,  способы  поисков
философского  камня,  "Века"  Нострадамуса  и ее исследования о
чуме  и,  таким  образом,  перешагнул  в  отрочество,  не  имея
представления  о  своем времени, но обладая важнейшими научными
познаниями человека средневековья. В какой бы час  ни  вошла  в
комнату  Санта  София  де  ла  Пьедад,  она неизменно заставала
Аурелиано погруженным в чтение. Рано утром  она  приносила  ему
чашку  кофе  без  сахара,  в  полдень  тарелку  вареного риса с
несколькими ломтиками жареного банана -- единственное, что  ели
в  доме после смерти Аурелиано Второго. Она стригла ему волосы,
вычесывала насекомых,  перешивала  для  него  старую  одежду  и
белье,  которое  собирала  в  забытых  сундуках, а когда у него
начали пробиваться усы, принесла бритву и стаканчик для бритья,
принадлежавшие полковнику Аурелиано Буэндиа. Сын  Меме  походил
на полковника больше, чем его собственные, родные сыновья, даже
больше,  чем  Аурелиано  Хосе,  сходство  особенно подчеркивали
выступающие скулы юноши и решительная и вместе с тем  надменная
линия  рта.  В  свое  время,  когда в комнате Мелькиадеса сидел
Аурелиано  Второй,  Урсуле  казалось,  что  он  сам   с   собой
разговаривает,  также  думала  теперь  Санта София де ла Пьедад
относительно Аурелиано. На самом  деле  Аурелиано  беседовал  с
Мелькиадесом.  В  один  знойный  полдень,  вскоре  после смерти
братьев-близнецов, он увидел  на  светлом  фоне  окна  мрачного
старика в шляпе с полями, похожими на крылья ворона, старик был
словно  воплощение  некоего  смутного  образа,  хранившегося  в
памяти Аурелиано еще задолго до его рождения.  К  тому  времени
Аурелиано  закончил классификацию алфавита пергаментов. Поэтому
на вопрос Мелькиадеса, узнал ли он, на каком языке сделаны  эти
записи, он, не колеблясь, ответил:
      -- На санскрите.
     Мелькиадес  сказал,  что ему недолго уже осталось посещать
свою комнату. Но он спокойно удалится в  обитель  окончательной
смерти,  зная,  что  Аурелиано успеет изучить санскрит за годы,
остающиеся до того дня, когда пергаментам исполнится сто лет  и
можно  будет  их  расшифровать.  Это  от  него  Аурелиано стало
известно, что  в  переулке,  выходящем  на  реку,  где  в  годы
банановой  компании  угадывали  будущее  и  толковали сны, один
ученый каталонец держит книжную  лавку,  и  в  той  лавке  есть
Sanskrit  primer  (*22),  и  он должен поспешить приобрести эту
книгу, иначе через шесть лет ее сожрет моль.  Впервые  за  свою
долгую  жизнь  Санта София де ла Пьедад позволила себе проявить
какое-то  чувство,  и  это  было  чувство  крайнего  изумления,
охватившее  ее,  когда  Аурелиано  попросил принести ему книгу,
которая  стоит  между  "Освобожденным  Иерусалимом"  и  поэмами
Мильтона  в правом углу второго ряда книжных полок. Санта София
де ла Пьедад не умела читать, поэтому  она  вызубрила  наизусть
все  эти  сведения  и  раздобыла  нужные деньги, продав одну из
семнадцати золотых рыбок, спрятанных в мастерской; только она и
Аурелиано знали, где они лежат после той  ночи,  когда  солдаты
обыскали дом.
     Аурелиано  делал успехи в изучении санскрита, а Мелькиадес
появлялся все реже и становился все более  далеким,  постепенно
растворяясь в слепящем полуденном свете. В последний его приход
Аурелиано  уже  не  увидел  старика,  а  лишь  почувствовал его
незримое присутствие и различил еле внятный шепот: "Я  умер  от
лихорадки  в  болотах  Сингапура".  С  того дня в комнату стали
беспрепятственно проникать пыль, жара, термиты, рыжие муравьи и
моль, которой надлежало превратить в труху книги  и  пергаменты
вместе с содержащейся в них премудростью.
     В  доме не было недостатка в пище. На следующий день после
смерти Аурелиано Второго один его друг, из тех, кто нес венок с
непочтительной надписью, предложил Фернанде уплатить ей деньги,
которые он остался должен ее покойному супругу. Начиная с этого
дня  каждую  среду  в  доме  появлялся  посыльный  с   плетеной
корзиной,  наполненной  всякой  снедью.  Содержимого  корзины с
избытком хватало на неделю. Никто в доме не подозревал, что всю
эту  еду  посылала  Петра  Котес,  считавшая,  что   постоянная
милостыня  --  верный  способ  унизить  ту, которая унизила ее.
Злоба, накопившаяся в душе Петры Котес, рассеялась скорее,  чем
она  сама этого ожидала, и все же бывшая возлюбленная Аурелиано
Второго сначала из гордости, а потом из сострадания  продолжала
посылать  пищу  его  вдове.  Позже,  когда  у  Петры  Котес уже
недоставало сил продавать билеты, а  люди  потеряли  интерес  к
лотерее,  были случаи, что она сама сидела голодная, но кормила
Фернанду  и  не  переставала   выполнять   принятое   на   себя
обязательство  до  тех  пор,  пока  своими  глазами  не увидела
похороны соперницы.
     Сокращение числа обитателей дома, казалось, должно было бы
облегчить Санта Софии де ла Пьедад тяжелое  бремя  повседневных
забот,  более полустолетия лежавшее на ее плечах. Никто никогда
не слышал ни слова жалобы  от  этой  молчаливой,  необщительной
женщины,  которая  подарила  семье  ангельскую доброту Ремедиос
Прекрасной и загадочную  надменность  Хосе  Аркадио  Второго  и
посвятила  всю  свою  одинокую  и  молчаливую жизнь выращиванию
малышей, едва ли даже помнивших,  что  они  ее  дети  и  внуки;
словно  за плотью от плоти своей, ухаживала она и за Аурелиано,
и  в  самом  деле  приходившимся  ей  правнуком,  чего  она  не
подозревала.  В  любом другом доме ей не пришлось бы расстилать
свою  циновку  на   полу   в   кладовой   и   спать   там   под
непрекращавшуюся ночную возню крыс. Она никому не рассказывала,
как  однажды  среди  ночи  проснулась в испуге от ощущения, что
кто-то смотрит на нее из  темноты:  это  была  гадюка,  которая
уползла,  скользнув  по  ее  животу.  Санта  София де ла Пьедад
знала, что, расскажи она об этом  происшествии  Урсуле,  Урсула
положила  бы  ее  спать  в  свою постель, но в те времена никто
ничего не замечал, и, чтобы  привлечь  чье-то  внимание,  нужно
было  громко  вопить  в  галерее, ибо изнуряющая выпечка хлеба,
превратности войны, уход за детьми  не  оставляли  времени  для
того,   чтобы   подумать   о   благополучии   своего  ближнего.
Единственным человеком, помнящим о Санта Софии  де  ла  Пьедад,
была  Петра Котес, которую она так ни разу и в глаза не видела.
Петра Котес всегда -- даже в тяжелые дни, когда ей с  Аурелиано
Вторым  приходилось  ночами  колдовать  над скудной выручкой от
лотерей, -- заботилась, чтобы Санта София де  ла  Пьедад  имела
приличное платье и пару добротных башмаков, в которых не стыдно
было  бы выйти на улицу. Когда Фернанда появилась в доме, у нее
были основания принять Санта Софию де ла Пьедад  за  бессменную
служанку,  и, хотя ей много раз твердили, кто такая Санта София
де ла Пьедад, все равно Фернанде  это  представлялось  какой-то
нелепостью,  и  она  с  трудом усваивала и тут же забывала, что
перед ней мать ее мужа, ее свекровь. По-видимому,  Санта  София
де  ла Пьедад вовсе не тяготилась своим подчиненным положением.
Наоборот, ей как будто даже и нравилось  молча,  безостановочно
бродить  по  комнатам, заглядывать во все углы и поддерживать в
чистоте и порядке огромный дом, в котором она жила с юных  лет,
хотя  дом этот, особенно при банановой компании, походил больше
на казарму, чем на семейный очаг. Но после смерти Урсулы  Санта
София  де  ла  Пьедад,  несмотря  на  всю  свою  нечеловеческую
расторопность и потрясающую работоспособность, начала  сдавать.
И не только потому, что сама она состарилась и выбилась из сил,
но  и  потому, что дом с каждым часом все больше дряхлел. Стены
его покрылись нежным мхом, весь двор зарос травой, под  напором
сорняков  цементный  пол  галереи  растрескался,  как стекло, и
сквозь трещины пробились те самые желтые цветочки, которые  без
малого  сто  лет  тому назад Урсула нашла в стакане, где лежала
вставная челюсть  Мелькиадеса.  Не  имея  ни  времени,  ни  сил
противостоять  неистовому  натиску  природы,  Санта София де ла
Пьедад проводила  целые  дни  в  спальнях,  распугивая  ящериц,
которые  ночью снова возвращались. Как-то утром она обнаружила,
что рыжие муравьи покинули  источенный  ими  фундамент,  прошли
через   сад,   взобрались  на  галерею,  где  иссохшие  бегонии
приобрели землистый оттенок, и проникли  в  глубь  дома.  Санта
София  де  ла Пьедад попыталась уничтожить их сначала с помощью
просто  метлы,  затем  в  ход  пошли  инсектициды  и,  наконец,
негашеная известь, но все было напрасно -- на другой день рыжие
муравьи  наползли  снова,  упорные  и  неистребимые.  Фернанда,
всецело занятая сочинением  писем  своим  детям,  не  сознавала
ужасающей быстроты разрушения, его необратимости, и Санта Софии
де  ла  Пьедад  приходилось  биться в одиночку; она сражалась с
сорняками, не пропуская их на кухню, смахивала со стен  заросли
паутины,  через  несколько часов появлявшиеся снова, выскребала
муравьев-древоточцев из их нор. Но когда она заметила, что пыль
и  паутина  проникли  даже  в  комнату  Мелькиадеса,  хотя  она
подметала  и  убирала ее по три раза на дню, и что, несмотря на
ее яростные усилия сохранить чистоту, комната все более и более
принимает  тот  грязный  и  жалкий  облик,  которые  пророчески
увидели  только  два  человека -- полковник Аурелиано Буэндиа и
молодой офицер, -- она признала  себя  побежденной.  Тогда  она
надела  поношенное  выходное  платье,  старые  ботинки  Урсулы,
простые чулки -- подарок Амаранты Урсулы -- и завязала в узелок
оставшиеся у нее две или три смены белья.
      -- Я больше не могу, -- сказала она  Аурелиано,  --  Этот
дом слишком велик для моих бедных костей.
     Аурелиано   спросил,   куда   она   думает  пойти,  и  она
неопределенно махнула  рукой,  словно  не  имела  ни  малейшего
представления  о  своей будущей судьбе. Все же она сказала, что
собирается провести последние годы у своей  двоюродной  сестры,
живущей  в  Риоаче.  Но  эти  слова  звучали  неубедительно. Со
времени смерти своих родителей Санта София де ла  Пьедад  ни  с
кем  в  Макондо  не поддерживала связи, ниоткуда не получала ни
писем, ни посылок и  ни  разу  не  говорила,  что  у  нее  есть
родственники.  Аурелиано  отдал  ей четырнадцать золотых рыбок,
так как она собиралась  уйти  только  со  своими  сбережениями:
одним  песо и двадцатью пятью сентаво. Из окна Аурелиано видел,
как она, горбясь под тяжестью лет, волоча ноги, медленно прошла
через двор с узелком в руках, видел, как  она  всунула  руку  в
отверстие  калитки  и  опустила  за  собой  щеколду.  Больше он
никогда ее не видел и ничего о ней не слышал.  Узнав  об  уходе
Санта  Софии  де  ла  Пьедад,  Фернанда  целый день болтала без
умолку; она перерыла все сундуки, комоды и шкафы, перебрала все
вещи одну за другой и убедилась, что свекровь ничего с собой не
унесла. Потом обожгла себе пальцы, впервые в жизни  попытавшись
растопить  печь,  и  должна  была  просить Аурелиано сделать ей
милость и показать, как варят кофе. Со временем юноше  пришлось
взять  на  себя  все  кухонные  дела. Встав с постели, Фернанда
находила завтрак уже на столе,  позавтракав,  она  удалялась  в
спальню  и  снова  показывалась только в час обеда, чтобы взять
еду, оставленную ей Аурелиано в  печке  на  еще  теплых  углях,
отнести нехитрые кушанья в столовую и съесть их, восседая между
двумя  канделябрами  во  главе  накрытого  полотняной скатертью
стола,  у  которого  стояло  пятнадцать  пустых  стульев.  Даже
оставшись  одни  в  доме, Аурелиано и Фернанда продолжали жить,
замкнувшись  каждый  в  своем  неразделенном  одиночестве.  Они
убирали только свои спальни, все остальные помещения постепенно
обволакивала  паутина,  она  оплетала  розовые кусты, облепляла
стены, толстым слоем покрывала стропила. Именно в  эту  пору  у
Фернанды  сложилось  впечатление, что у них в комнатах завелись
домовые. Вещи, особенно такие, без которых нельзя  обойтись  ни
одного  дня,  словно  обрели ноги. Фернанда часами могла искать
ножницы, будучи  в  полной  уверенности,  что  положила  их  на
кровать, и, только перерыв всю постель, обнаруживала пропажу на
полке  в  кухне,  хотя ей казалось, что в кухню она не заходила
вот уже целых четыре дня. А то вдруг из ящика пропадали  вилки,
а  назавтра  шесть  вилок  валялись  на  алтаре и три торчали в
умывальнике. Вещи словно играли в прятки, и эти забавы особенно
выводили Фернанду из себя, когда она  садилась  писать  письма.
Чернильница,  только  что  поставленная справа, перемещалась на
левую сторону, пресс-папье вообще исчезало со  стола,  а  через
три  дня  Фернанда  находила  его у себя под подушкой, страницы
письма к Хосе Аркадио попадали в конверт для Амаранты Урсулы, и
Фернанда  жила  в  смертельном  страхе,  что   она   перепутает
конверты,  как  это  неоднократно  и  случалось.  Однажды у нее
пропала ручка с пером. Прошло  пятнадцать  дней,  и  эту  ручку
принес  почтальон  --  он обнаружил ее у себя в кармане и долго
таскал из дома  в  дом,  разыскивая  хозяев.  Вначале  Фернанда
думала,  что  эти исчезновения, как и пропажа бандажей, -- дело
рук невидимых целителей, и даже начала было писать им письмо  с
просьбой   оставить   ее  в  покое,  но  неотложные  надобности
заставили  ее  прервать  письмо  на  полуслове,  а  когда   она
вернулась в комнату, оно исчезло, да и сама Фернанда уже забыла
о   своем   намерении  его  написать.  Одно  время  у  нее  под
подозрением  был  Аурелиано.  Она  принялась  следить  за  ним,
подбрасывала  различные  предметы  на его пути, надеясь поймать
юношу с поличным в тот момент, когда он будет  их  прятать,  но
вскоре  убедилась, что Аурелиано выходит из комнаты Мелькиадеса
только на кухню и в уборную и что он  человек,  неспособный  на
шутки.  Таким  образом  Фернанда  и пришла к мысли, что все это
проделки домовых, и решила закрепить каждую вещь на том  месте,
где  она  должна  находиться.  Длинными веревками она привязала
ножницы к изголовью кровати, коробочку для перьев и пресс-папье
-- к ножке стола, а чернильницу приклеила к  столешнице  справа
от  того места, куда имела обыкновение класть бумагу. Однако ей
не удалось добиться желаемых результатов,  так  как  стоило  ей
заняться  шитьем,  и  через  два-три  часа  она  уже  не  могла
дотянуться до ножниц,  словно  домовые  укоротили  веревку,  на
которой ножницы были привязаны. То же происходило и с веревкой,
на  которой  было  пресс-папье,  и  даже с рукой Фернанды, ибо,
взявшись за письмо, через некоторое  время  она  уже  не  могла
дотянуться  до  чернильницы.  Ни Амаранта Урсула в Брюсселе, ни
Хосе Аркадио в Риме ничего не знали об этих  ее  неприятностях.
Она  писала  им,  что  вполне счастлива, да и в самом деле была
счастлива именно потому, что чувствовала себя свободной от всех
обязанностей, как будто снова вернулась в родительский дом, где
ей не приходилось сталкиваться с  повседневными  мелочами,  так
как  все  эти  мелкие  проблемы  были  разрешены  заранее  -- в
воображении. Бесконечное писание  писем  привело  к  тому,  что
Фернанда  утратила  чувство времени, особенно это стало заметно
после ухода Санта Софии де ла Пьедад. Фернанда  привыкла  вести
счет   дням,   месяцам,   годам,   принимая  за  точки  отсчета
предполагаемые даты возвращения детей.  Но  когда  сын  и  дочь
начали  раз  за  разом откладывать свой приезд, даты смешались,
сроки перепутались и дни перестали отличаться один от  другого,
пропало  даже  ощущение,  что  они  проходят.  Эти  отсрочки не
выводили Фернанду из себя, наоборот, они вызывали у нее чувство
глубокого удовлетворения. Даже когда Хосе Аркадио сообщил,  что
надеется завершить курс высшей теологии и приступить к изучению
дипломатии, она не огорчилась, хотя несколько лет тому назад он
уже  писал,  что  находится накануне принятия обета: она знала,
как высока и крута витая лестница, ведущая к  престолу  святого
Петра.   Ее   приводили  в  восторг  известия,  которые  другим
показались бы самыми заурядными, например, сообщение сына,  что
он лицезрел папу. Когда дочь написала ей, что сможет продолжить
учение   в   Брюсселе  дольше  установленного  срока,  так  как
благодаря своим отличным успехам она получила  льготы,  которых
отец не мог предвидеть, Фернанда даже обрадовалась.
     Более  трех лет минуло с того дня, когда Санта София де ла
Пьедад принесла Аурелиано  санскритскую  грамматику,  и  только
теперь  ему  удалось  перевести  первый  лист  пергаментов.  Он
выполнил гигантскую работу и все же сделал лишь первый  шаг  на
пути,  длину  которого  невозможно было измерить, ибо испанский
перевод пока еще не  имел  смысла  --  это  были  зашифрованные
стихи.  Аурелиано  не располагал исходными данными, чтобы найти
ключ к  шифру,  но,  вспомнив  слова  Мелькиадеса  про  лавочку
ученого  каталонца,  где  есть  книги, позволяющие проникнуть в
глубокий смысл пергаментов, он решил поговорить с  Фернандой  и
попросить   позволения   отправиться   на  поиски.  В  комнате,
загроможденной грудами мусора, растущими  с  головокружительной
быстротой  и уже заполнившими почти все пространство, Аурелиано
подбирал  слова   для   этого   разговора,   сочинял   наиболее
убедительную        форму       обращения,       предусматривал
наиблагоприятнейшие обстоятельства, но при встречах с Фернандой
на  кухне,  когда  она  вынимала  еду  из  печки  --  а  другой
возможности  встретиться  с  ней  у  него  не  бы