о,
давался  в  честь  вновь  прибывшего.  Но  полковник  Аурелиано
Буэндиа  ничего  не  заметил.  Он  был  так  далек   от   всего
окружающего,   что   даже   не  обратил  внимания  на  Ремедиос
Прекрасную, которая прошла мимо столовой совершенно голая. Одна
только Урсула осмелилась вывести его из задумчивости.
      -- Если ты собираешься снова уехать, -- сказала она среди
ужина, -- хоть постарайся запомнить, как мы  выглядели  сегодня
вечером.
     Тогда  полковник  Аурелиано  Буэндиа  понял,  что  Урсула,
единственная из всех человеческих  существ,  сумела  разглядеть
нищету  его  души;  он  не был удивлен, но впервые за много лет
осмелился посмотреть ей прямо в лицо. У нее была  изборожденная
морщинами  кожа,  стершиеся  зубы,  сухие,  бесцветные волосы и
удивленный взгляд. Он  сравнил  ее  с  самым  старым  из  своих
воспоминаний  о  ней,  с Урсулой того дня, когда он предсказал,
что  горшок  с  кипящим  супом  упадет   на   пол,   и   горшок
действительно  упал  и  разбился.  В  одно мгновение он заметил
царапины, мозоли, раны и шрамы, которые оставили на  ней  более
полувека  будничных  забот  и  трудов,  и  обнаружил,  что  эти
печальные следы не вызывают в нем  даже  простого  сострадания.
Тогда он сделал последнее усилие, чтобы отыскать в своем сердце
то  место, где он сгноил все свои добрые чувства, и не смог его
найти. В былое  время  он  по  крайней  мере  испытывал  что-то
похожее  на  стыд, когда запах собственной кожи напоминал ему о
запахе Урсулы, и мысли его  нередко  обращались  к  матери.  Но
война все уничтожила. Даже Ремедиос, его жена, была сейчас лишь
тусклым  образом  какой-то незнакомки, годившейся ему в дочери.
От бесчисленных  женщин,  встреченных  им  в  пустыне  любви  и
разбросавших  его семя по всему побережью, не сохранилось в его
душе никакого следа. Обычно они приходили к нему  в  темноте  и
уходили  до зари, и наутро уже ничто о них не напоминало, разве
лишь ощущение какой-то пресыщенности во всем теле. Единственной
привязанностью, устоявшей против времени и войны, было чувство,
которое он испытывал в детстве к своему брату -- Хосе  Аркадио,
но зиждилось оно не на любви, а на сообщничестве.
      -- Простите,  --  извинился  он  в  ответ  на  требование
Урсулы. -- Это война все доконала.
     На другой  день  он  занялся  уничтожением  всяких  следов
своего пребывания на свете. В ювелирной мастерской он не тронул
лишь  то,  на  чем  не было отпечатка его личности, одежду свою
подарил ординарцам,  а  оружие  закопал  во  дворе,  с  тем  же
покаянным  чувством,  с  каким  его  отец  зарыл копье, убившее
Пруденсио   Агиляра.   Оставил   себе   только   револьвер    с
одним-единственным  патроном.  Урсула ни во что не вмешивалась.
Она запротестовала всего раз -- когда он  собрался  было  снять
освещаемый  неугасимой лампадой дагерротип Ремедиос в гостиной.
"Этот портрет давно уже не твой,  --  сказала  Урсула.  --  Это
семейная  святыня". Накануне подписания перемирия, когда в доме
не оставалось почти ни одной вещи, которая могла бы напомнить о
полковнике Аурелиано Буэндиа, он принес в  пекарню,  где  Санта
София  де  ла  Пьедад  готовилась  разжигать  печи, сундучок со
своими стихами.
      -- Растопи этим, --  сказал  он,  протягивая  ей  сверток
пожелтевших бумаг. -- Такое старье будет хорошо гореть.
     Санта  Софии де ла Пьедад, молчаливой, уступчивой, никогда
не возражавшей даже своим детям, почудилось, что ей  предлагают
сделать что-то запретное.
      -- Это важные бумаги, -- сказала она.
      -- Нет,  --  ответил полковник. -- Такое пишут для самого
себя.
      -- Тогда, -- предложила она, -- вы  их  сами  и  сожгите,
полковник.
     Он не только так и сделал, но даже разрубил топором сундук
и бросил  в  огонь  щепки.  За  несколько  часов  до  этого его
навестила Пилар Тернера. Много лет не встречавший ее, полковник
Аурелиано Буэндиа удивился, что она так постарела и располнела,
что смех ее утратил былую звонкость, но вместе  с  тем  он  был
удивлен,  какого  мастерства  достигла она в гадании на картах.
"Береги рот", -- остерегла его Пилар  Тернера,  и  он  подумал:
разве   эти  слова  не  явились  поразительным  предвосхищением
ожидавшей его судьбы, когда она сказала их  в  прошлый  раз,  в
самый  расцвет его славы. Вскоре после встречи с Пилар Тернерой
он, стараясь не обнаружить особой заинтересованности,  попросил
своего  личного  врача,  только  что  удалившего  ему  гной  из
нарывов,  показать,  где  точно  находится  сердце.  Врач   его
выслушал  и  затем  испачканной йодом ватой нарисовал у него на
груди круг.
     Вторник -- день подписания перемирия -- выдался холодным и
дождливым. Полковник Аурелиано Буэндиа появился на кухне раньше
своих обычных пяти часов утра и выпил всегдашнюю чашку кофе без
сахара. "В такой день, как сегодня,  ты  родился  на  свет,  --
сказала  ему  Урсула. -- Всех испугали твои открытые глаза". Он
не обратил на нее внимания,  так  как  прислушивался  к  топоту
марширующих  солдат,  сигналам  трубы  и  отрывистым  командам,
которые врывались в тишину раннего утра.  Хотя  после  стольких
лет  войны  полковник Аурелиано Буэндиа должен был привыкнуть к
этим звукам, он ощутил  слабость  в  коленях  и  озноб,  как  в
юности,  когда в первый раз увидел обнаженную женщину. И смутно
подумал, попав наконец в западню тоски, что, если бы в то время
женился на этой женщине, он не узнал бы ни войны,  ни  славы  и
остался   бы  просто  безымянным  ремесленником  --  счастливым
животным. Эта запоздалая и неожиданная  слабость  отравила  ему
завтрак.  Когда  в  шесть  часов  утра  за ним пришел полковник
Геринельдо Маркес с группой повстанческих  офицеров,  полковник
Аурелиано  Буэндиа  выглядел еще более молчаливым, задумчивым и
одиноким, чем обычно. Урсула пыталась  накинуть  ему  на  плечи
новый плащ. "Что подумает правительство, -- уговаривала она. --
Вообразят, что у тебя даже на плащ денег не осталось, потому ты
и сдался". Плаща он не взял, но уже в дверях, увидев льющиеся с
неба  струи  воды, согласился надеть старую фетровую шляпу Хосе
Аркадио Буэндиа.
      -- Аурелиано, --  попросила  Урсула,  --  если  тебе  там
придется плохо, ты вспомнишь о своей матери, обещай мне это.
     Он  улыбнулся ей отрешенной улыбкой, клятвенно поднял руку
и, не проронив ни слова, шагнул  за  порог  навстречу  угрозам,
попрекам  и  проклятиям,  которые  будут следовать за ним через
весь город. Урсула задвинула засов на двери,  решив  больше  не
открывать  ее  до  конца  своих дней. "Мы сгнием тут взаперти в
нашем женском монастыре, -- подумала она, -- обратимся в  прах,
но  не  доставим этому подлому люду радости видеть наши слезы".
Все утро она пыталась найти в доме хоть что-нибудь напоминающее
о сыне, но так ничего и не разыскала, даже  в  самых  потаенных
уголках.
     Церемония  состоялась в двадцати километрах от Макондо под
гигантской сейбой,  вокруг  которой  позже  был  основан  город
Неерландия.  Представителей  правительства и партий и делегацию
повстанцев, уполномоченную сложить оружие,  обслуживала  шумная
гурьба  послушниц  в  белых одеждах, напоминавшая потревоженную
дождем голубиную стаю. Полковник Аурелиано Буэндиа  приехал  на
грязном,  облезлом  муле.  Он  был  не брит и страдал скорее от
боли, причиняемой нарывами, чем от сознания страшного  крушения
всех  своих  иллюзий,  потому  что исчерпал уже всякую надежду,
оставил позади славу и тоску по славе. Согласно с его желанием,
не было ни музыки, ни  фанфар,  ни  праздничного  трезвона,  ни
криков  "ура!"  и  никаких других проявлений радости, способных
нарушить  траурный  характер  перемирия.  Бродящего  фотографа,
успевшего  сделать  с полковника Аурелиано Буэндиа один снимок,
который мог бы остаться потомству, заставили  разбить  негатив,
не позволив даже проявить его.
     Процедура   заключения   перемирия  заняла  ровно  столько
времени, сколько понадобилось для  того,  чтобы  все  поставили
свои  подписи.  Делегаты сидели за простым деревенским столом в
центре потрепанного циркового шатра,  вокруг  стояли  последние
сохранившие  верность  полковнику  Аурелиано  Буэндиа  офицеры.
Прежде чем собрать  подписи,  личный  представитель  президента
республики   хотел   огласить  акт  капитуляции,  но  полковник
Аурелиано Буэндиа воспротивился этому. "Не будем тратить  время
на  формальности", -- сказал он и приготовился подписать бумаги
не читая. Тогда один из  его  офицеров  нарушил  сонную  тишину
шатра.
      -- Полковник,  --  сказал  он, -- окажите нам милость: не
подписывайтесь первым.
     Полковник Аурелиано Буэндиа  согласился.  После  того  как
документ  обошел вокруг стола, среди такой глубокой тишины, что
по царапанью пера о бумагу  можно  было  угадать  буквы  каждой
подписи,  первое  место  все  еще  оставалось пустым. Полковник
Аурелиано Буэндиа приготовился заполнить его.
      -- Полковник, -- сказал тогда другой из его офицеров,  --
у вас еще есть возможность спасти себя от позора.
     Не   изменившись   в  лице,  полковник  Аурелиано  Буэндиа
расписался  на  первом  экземпляре  акта.  Он  еще  не   кончил
расписываться  на  последней  копии,  когда  у  входа  в  шатер
появился  офицер   повстанческих   войск,   держа   под   уздцы
нагруженного  двумя  сундуками  мула.  Несмотря на свою крайнюю
молодость,  вновь  прибывший  производил  впечатление  человека
сухого  и  сдержанного.  Это  был  казначей  повстанцев  округа
Макондо.   Чтобы   поспеть   вовремя,   он   проделал   тяжелое
шестидневное  путешествие,  таща  за собой умирающего от голода
мула. С бесконечной осторожностью  он  снял  сундуки  со  спины
мула,  открыл их и выложил на стол один за другим семьдесят два
золотых кирпича. Это  было  целое  состояние,  о  существовании
которого  все  забыли. В последний год центральное командование
развалилось, революция переродилась  в  кровавое  соперничество
главарей,  и  среди  общей  неразберихи  уже никто ни за что не
отвечал. Золото повстанцев, отлитое  в  блоки,  покрытые  затем
глиной,  осталось  без  всякого  контроля.  Полковник Аурелиано
Буэндиа заставил включить семьдесят два золотых кирпича  в  акт
капитуляции  и  подписал  его,  не допустив никаких обсуждений.
Изможденный юноша стоял перед ним и глядел ему в  глаза  своими
ясными, цвета золотистого сахарного сиропа глазами.
      -- Что еще? -- спросил его полковник Аурелиано Буэндиа.
     Молодой офицер стиснул зубы.
      -- Расписка, -- сказал он.
     Полковник  Аурелиано  Буэндиа  собственноручно  выдал  ему
расписку. Затем выпил стакан лимонада и  съел  кусок  бисквита,
предложенные  послушницами,  и  удалился  в  походную  палатку,
приготовленную на тот случай, если он захочет отдохнуть. Там он
снял рубашку, сел на край койки и в три часа  пятнадцать  минут
пополудни  выстрелил  из  пистолета  в круг, который его личный
врач нарисовал йодом у него  на  груди.  В  этот  самый  час  в
Макондо  Урсула  подняла  крышку горшка с молоком, стоявшего на
плите,  удивляясь,  что  молоко  так  долго  не   закипает,   и
обнаружила в нем великое множество червей.
      -- Аурелиано убили! -- воскликнула она.
     Потом,   повинуясь  привычке,  выработанной  одиночеством,
бросила  взгляд  во  двор  и  увидела  Хосе  Аркадио   Буэндиа,
грустного,  промокшего  под дождем и гораздо более старого, чем
он был, когда умер. "Его убили предательски, --  уточнила  она,
-- и никто не позаботился закрыть ему глаза".
     Ночью  Урсула  заметила  сквозь слезы светящиеся оранжевым
светом диски, которые стремительно  пересекали  небо,  подобные
падающим  звездам,  и  решила, что это знамение смерти. Она все
еще рыдала под каштаном, припав к коленям  своего  мужа,  когда
принесли  полковника Аурелиано Буэндиа, обернутого в задубевший
от крови плащ. В его открытых глазах полыхало бешенство.
     Он был вне опасности. Сквозная рана оказалась такой чистой
и прямой, что врач без всякого труда  засунул  ему  в  грудь  и
вытащил  через спину пропитанный йодом шнурок. "Это мой шедевр,
-- сказал с удовлетворением лекарь. -- Тут единственное  место,
где  пуля  могла пройти, не задев ни одного жизненного центра".
Полковник Аурелиано Буэндиа увидел себя в окружении  послушниц,
охваченных   состраданием  к  нему  и  распевающих  исполненные
безнадежности псалмы за упокой его души, и  тогда  он  пожалел,
что  не  выстрелил  себе  в рот, как собирался сделать вначале,
просто чтобы посмеяться над предсказанием Пилар Тернеры.
      -- Если бы у меня еще была хоть какая-нибудь  власть,  --
сказал  он  врачу, -- я расстрелял бы вас без суда и следствия.
Не за то, что вы спасли мне жизнь, а за то, что превратили меня
в посмешище.
     Несостоявшаяся смерть в течение нескольких  часов  вернула
полковнику  Аурелиано  Буэндиа  утраченный престиж. Те же люди,
которые выдумали легенду о том, что он продал победу за дом  со
стенами из золотых кирпичей, расценили попытку самоубийства как
благородный  поступок  и  объявили полковника Аурелиано Буэндиа
мучеником.  Позже,  когда  он  отказался  от   ордена   Почета,
пожалованного   ему  президентом  республики,  даже  самые  его
ожесточенные противники из либералов явились к нему с  просьбой
отречься  от  условий  перемирия  и  начать  новую  войну.  Дом
наполнился   дарами,   присланными,   чтобы   загладить   былые
прегрешения.  Взволнованный поддержкой, оказанной ему, хотя и с
некоторым запозданием, бывшими товарищами по оружию,  полковник
Аурелиано  Буэндиа  не  отвергал  возможности удовлетворения их
просьбы. И одно время, казалось, так  вдохновился  идеей  новой
войны,  что полковник Геринельдо Маркес даже подумал: а не ждет
ли он только предлога, чтобы объявить ее.  И  предлог  в  самом
деле   был   найден,   когда   президент  республики  отказался
установить  пенсии  бывшим  участникам  войны  --  либералам  и
консерваторам,  --  прежде  чем  дело  каждого  из них не будет
рассмотрено специальной комиссией и конгресс не утвердит  закон
об  ассигнованиях.  Полковник  Аурелиано  Буэндиа метал громы и
молнии: "Это произвол.  Они  состарятся  и  умрут  раньше,  чем
получат пенсию". Он в первый раз покинул качалку, купленную ему
Урсулой  на  время  выздоровления, и, расхаживая взад-вперед по
спальне, продиктовал дерзкое послание к президенту  республики.
В   этой   никогда  не  опубликованной  телеграмме  он  обвинял
президента в нарушении условий Неерландского перемирия и грозил
объявить войну  не  на  жизнь,  а  на  смерть,  если  вопрос  о
пенсионных  ассигнованиях  не  будет  решен в течение ближайших
двух недель. Его требования были так справедливы, что позволяли
надеяться на  поддержку  даже  тех  участников  войны,  которые
принадлежали   к   партии   консерваторов.   Но  вместо  ответа
правительство  усилило   военную   охрану   у   дома   Буэндиа,
поставленную  якобы  для  защиты полковника, и воспретило любые
визиты к нему. На всякий случай подобные же меры были приняты и
по отношению к  другим  опасным  для  правительства  командирам
повстанцев. Операция была проведена так своевременно, энергично
и   успешно,  что  через  два  месяца  после  перемирия,  когда
полковник Аурелиано Буэндиа окончательно  встал  на  ноги,  все
самые   верные   его  помощники  либо  были  уже  мертвы,  либо
находились   в   изгнании,   либо   поступили   на   службу   к
правительству.
     Полковник  Аурелиано Буэндиа вышел из спальни в декабре, и
ему с первого взгляда сделалось ясно,  что  о  войне  нечего  и
думать. С энергией, казалось, уже невозможной в ее годы, Урсула
еще  раз обновила весь дом. "Теперь они узнают, кто я такая, --
сказала она в тот день, когда ей сообщили, что ее сын останется
в живых. -- Не будет ни одного дома наряднее  и  гостеприимнее,
чем  этот  сумасшедший  дом".  Она  распорядилась  вымыть его и
покрасить, сменила мебель,  привела  в  порядок  сад,  посадила
новые  цветы и распахнула все двери и окна, чтобы ослепительное
сияние лета проникало даже в спальни. Потом известила  всех  об
окончании  многочисленных, наслоившихся друг на друга трауров и
сама первая  сняла  старое  черное  платье  и  нарядилась,  как
молодая. Услышав их, Амаранта вспомнила Пьетро Креспи, гардению
в  вечерних  сумерках,  запах  лаванды, и в глубине ее увядшего
сердца  снова  вспыхнули  злоба   --   чистая,   облагороженная
временем.  Однажды вечером, прибирая гостиную, Урсула попросила
солдат, охранявших дом, помочь ей.  Командир,  молодой  офицер,
разрешил  им  это  сделать. День за днем Урсула давала солдатам
все новые поручения. Она стала приглашать их к столу, дарила им
одежду  и  обувь,  учила  их  читать  и  писать.  Позже,  когда
правительство  сняло охрану, один из солдат остался жить в доме
и служил Урсуле еще много лет. А молодой офицер, доведенный  до
безумия пренебрежением Ремедиос Прекрасной, умер от любви у нее
под окном на заре первого дня нового года.

     x x x

     Пройдет  много  лет,  и  на  своем смертном ложе Аурелиано
Второй вспомнит тот дождливый июньский день, когда он  вошел  в
спальню  посмотреть  на  своего  первенца.  Хотя  сын  оказался
чахлым, плаксивым и ничем не напоминал Буэндиа, отец  долго  не
раздумывал, какое имя ему дать.
      -- Мы назовем его Хосе Аркадио, -- сказал он.
     Фернанда   дель   Карпио,  красивая  женщина,  на  которой
Аурелиано Второй женился за год до этого, согласилась с  мужем.
Урсула,  напротив,  не  могла  скрыть  смутное чувство тревоги.
Упорное повторение одних и тех же  имен  на  протяжении  долгой
истории  семьи  позволяло  сделать  выводы,  казавшиеся  Урсуле
вполне окончательными.  В  то  время  как  все  Аурелиано  были
нелюдимыми  и  обладали  проницательным  умом, все Хосе Аркадио
отличались  порывистым,  предприимчивым   характером   и   были
отмечены знаком трагической обреченности. Под эту классификацию
не  подпадали  только Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй. В
детстве они так  походили  друг  на  друга  и  оба  были  такие
непоседливые,  что  даже  сама  Санта  София  де  ла  Пьедад не
различала  их.  В  день  крестин  Амаранта  надела  каждому  на
запястье  браслет  с  именем  и нарядила близнецов в костюмчики
разного цвета, на которых вышила их инициалы, но когда мальчики
стали ходить в  школу,  они  завели  манеру  меняться  одеждой,
браслетами  и даже именами. Учитель Мельчор Эскалона, привыкший
узнавать Хосе Аркадио Второго  по  зеленой  рубашке,  вышел  из
себя,  обнаружив,  что  у  мальчика  в  рубашке  зеленого цвета
браслет с  именем  "Аурелиано  Второй",  а  другой  мальчик,  в
рубашке  белого  цвета, утверждает, что Аурелиано Второй -- это
он, несмотря на то, что на его браслете написано "Хосе  Аркадио
Второй".  С  той  поры  уже  никто  не  мог  сказать, не рискуя
ошибиться, кто из них кто.  Даже  когда  они  выросли  и  жизнь
сделала их разными, Урсула часто спрашивала себя, а не ошиблись
ли  они сами в какой-нибудь из моментов своей головоломной игры
с переодеваниями и не перепутались ли навсегда.  Пока  близнецы
не  вступили  в  юношеский  возраст,  это  были  два синхронных
механизма. Просыпались они всегда одновременно, в одну и ту  же
минуту у обоих возникало желание идти мыться, они болели одними
и  теми  же  болезнями и даже видели одни и те же сны. Дома все
считали, что мальчики просто  согласовывают  свои  действия  из
желания  подурачиться,  и  никто не подозревал истины вплоть до
того дня, когда Санта София де ла Пьедад  дала  одному  из  них
воды  с  лимоном,  и только он пригубил напиток, как другой уже
сказал, что лимонад не  сладкий.  Санта  София  де  ла  Пьедад,
которая действительно забыла положить в стакан сахару, сообщила
об  этом  Урсуле. "Они все такие, -- ответила Урсула, ничуть не
удивившись. -- Сумасшедшие от рождения". Со  временем  путаница
еще увеличилась. Тот, кто после фокусов с переодеванием остался
при имени Аурелиано Второй, вырос огромный, как его дед -- Хосе
Аркадио  Буэнд