укладываясь спать,  увидел Борис
совсем рядом - так рядом,  что почувствовал запах солнца,  - увидел он
рядом со своей подушкой светлые волосы Лены.  Они притягивали  к  себе
магнитом,  и  Борис,  еще  боясь,  но  уже  и  веруя,  что  девушка не
отвернется,  дотронулся  до  белых  кудрей,  перебрал   их   осторожно
пальцами.  Лена замерла - ему ли,  промаявшемуся первую ночь,  было не
почувствовать это,  но  не  отстранилась,  не  отвернулась.  Наоборот,
подтянула  к  его  руке  свою  ладонь.  Утихомиривая сердце,  коснулся
пальцев девушки.  Тут же отнял руку - вроде случайность,  нечаянность,
извини.  Проверяя себя и ее, через какое-то время опустил пальцы на ее
ладонь.  Чуть-чуть погладил подушечками пальцев,  если Лева  что-то  и
скажет,  то ничего не было, ей это просто могло показаться. Но девушка
ответила легким ответным нажимом,  и только тогда Борис взял ее руку в
свою. По телу пробежал озноб, и он чувствуя, что не в силах справиться
с ним,  а самое главное,  не желая  расставаться  с  этой  томительной
усладой,  увлек руку девушки под одеяло.  Там,  в теплоте, в темноте и
близости,  они сцепились пальцами до  боли,  до  хруста,  и  этим  все
сказали друг другу. Позови в тот миг кто-то из них другого из палатки,
подальше от друзей-свидетелей,  не думая  о  будущем,  о  всевозможных
разговорах  и  догадках,  ушли бы в лес,  затерялись бы в его темноте,
слились бы в объятиях.  Но благоразумие взяло  верх,  а  может,  и  не
благоразумие,  а  еще  неверие в происходящее,  и они остались лежать,
сцепив руки.  А когда занемели пальцы и  он  медленно  высвободил  их,
Лена,  догадавшись, что будет дальше, вновь вся сжалась, замерла. "Так
никогда не вырастешь", - улыбнулся мысленно Борис и прислонил ладонь к
горячему бедру девушки.
     И потерялись после этого  вечера  головы,  и  кусты  вокруг  Лены
оказались столь густыми и высокими, что Борис уже и несколько минут не
мог провести без нее.  Что-то происходило между ними,  свои  отношения
складывались у ребят,  а он только ловил ее взгляды, ее прикосновения,
ее слова и таял,  таял,  таял.  Какое же это блаженство  быть  слабым,
беззащитным у женских ног...
     И когда захлопала в ладоши Настя,  радуясь выходному  дню,  когда
ушел  в палатку недовольный,  но нейтральный Филиппок,  перекрестились
взгляды Лены и Бориса,  Насти и Сергея.  Они оставались одни, доверяли
друг  другу  и  могли  быть чуточку откровеннее в своих чувствах.  Как
хочется быть откровенным в своих чувствах при других.
     - Товарищ  курсант,  - подойдя к Лене и тем самым отделяя Улыбу и
Буланова,  помогая  им  остаться  одним,  шутливо   произнес   старший
лейтенант.
     - Я, - также играя, с готовностью вытянулся и Сергей.
     - Определяю  вам  сектор  наблюдения.  - Борис отмерил им участок
леса от сих и до сих.
     - Есть,   -   согласился  тот,  благодарно  улыбнувшись:  старший
лейтенант взял инициативу на себя,  и теперь все можно делать якобы  в
шутку.
     Взял Настю за руку, кивнул в отмеренном им направлении:
     - Извини, командир приказал.
     - Молодежь,  - стараясь скрыть свою нервность,  проговорила Лена.
Все-таки  оставаться вдвоем вроде бы случайно - это одно,  а чтобы вот
так, почти в открытую...
     - А у нас берез больше,  - кивнул в противоположную от "молодежи"
сторону леса Борис.
     Какие березы, какие цветы и земляничные места - целуясь урывками,
перебивая желание тут же, сразу за первыми деревьями обняться, убегали
быстрее,  быстрее от всех, подальше, еще дальше. Никого не видеть и не
слышать. Только они в лесу, только они...
     Остановились наконец  около небольшой поляны,  повернулись друг к
другу. Обнялись, обласкались вначале взглядами.
     - Здравствуй.  -  Борис  наклонился,  дотронулся  своим  носом до
вздернутого носика Лены.
     - Здравствуй, - прошептала она горячим шепотом.
     Они уже не признавали встреч на людях,  они здоровались, отмечали
начало дня, только когда оставались одни.
     - Ты сегодня необычно красивая.
     - А вчера?
     - Вчера была еще милее.
     - Значит, сегодня хуже?
     - Погоди, ты меня не путай.
     - А  ты  не  путайся,  саперу нельзя ошибаться.  Ну,  так какая я
сегодня?
     Вместо ответа Борис легко подхватил ее на руки, закружил.
     Сколько девушек кружили кавалеры среди деревьев, уже вроде должно
было  за  тысячелетия  появиться  в генах у них равнодушие к этому.  И
какое счастье, что каждый раз любовь идет по новому рисунку.
     - Ой, упадем, - обхватила Лена Бориса за шею.
     - Ага, уже падаем, - согласился тот. Опустился на колени, положил
девушку на траву.  Лена,  улыбаясь,  закрыла глаза откинула голову,  и
старший лейтенант поцеловал ее напрягшуюся шею,  ямочку между  ключиц.
Затем  осторожно  проследовал  поцелуями  за синим ключиком на куртке,
открывающим женское таинство...
     ...Глупцы поэты, восхваляющие взрывы чувств при первом парашютном
прыжке,  при первой обезвреженной мине.  Они просто или не знают,  или
забыли,  или, что скорее всего, не способны уловить, что такое встреча
с женщиной. Как все меркнет и тускнеет после этого...
     - А  ты  знаешь,  у  меня  никогда  не будет детей,  - вдруг тихо
проговорила Лена, глядя на редкие белые облачка в синем-синем небе.
     - Почему? - приподнялся Борис. Лена торопливо закрыла глаза, и он
осторожно поцеловал ее дрожащие  веки.  На  губах  ощутил  солоноватый
привкус,  отстранился,  в  волосы,  за  уши  девушки  уже пролегли два
блестящих ручейка. - Что с тобой, Лена? Ты что? Ленушка!
     Она тоже встала, села к нему спиной, вытерла ладошками слезы.
     - Извини. Просто жалко себя стало и... и чтобы ты знал, - наконец
проговорила она.
     Ледогоров, словно неуверенный гипнотизер,  водил  около  ее  плеч
руками, не решаясь дотронуться: что надо делать с женщинами, когда они
плачут?  Успокаивать,  сводить  все  к   шутке,   молчать,   говорить,
сочувствовать?..
     - Все,  Боренька,  все,  больше  не  буду,  -  и  в  самом   деле
успокоившись, повернулась Лена к нему.
     - О,  а  глазки-то  уже  красные  и  носик  успел  распухнуть,  -
дотронулся наконец Ледогоров до щеки девушки.  Она доверчиво потерлась
о его шершавую ладонь,  хотела что-то сказать или объяснить, но в этот
миг раздался взрыв.  Глухой, приглушенный расстоянием и листвой, но он
подбросил их с места,  потому что прогремел в стороне лагеря, а там...
там Улыба и Буланов. Нет-нет, там же еще Филиппок, Филиппок...
     - Боря,  -  окликала,  звала  отставшая  Лена,  но  Ледогоров  не
оглянулся,  не остановился. Прыгая через рвы, пни, поваленные деревья,
отметая от лица ветки,  мчался  к  лагерю.  Нет  ничего  страшнее  для
сапера,  чем  невидимый  им  взрыв.  Неконтролируемый  взрыв.  Неужели
Филиппок?

     Ноябрь 1978 года. Суземка.
     На каждый случай есть в России своя песня. Поют люди на похоронах
и на свадьбах.  Когда остаются одни и прилюдно. С музыкой и без нее. С
повода и просто так, потому что захотелось попеть.
     Так же в России и плачут - на поминках и крестинах,  от радости и
горя,  одиночества  и от того,  что невозможно человеку порой остаться
одному. Плач и песня на Руси испокон веков очищали душу. И покуда поет
и плачет народ, есть у него душа и сердце.
     В ноябре пело,  пило,  плакало Сошнево на проводах в  армию  Юрки
Грача и Сашки Вдовина.  Народу пришло много,  в три захода садились за
столы да еще  выносили  на  улицу  дедам-бабкам,  которым  на  крыльцо
подниматься-то лишний раз оказалось тяжело, не говоря уже о том, чтобы
тесниться с молодыми на лавках  в  доме.  Крестились  перед  выпивкой,
прося у Бога прощения: мол, чем больше выпьется, тем легче плачется. А
поплакать вроде бы надо...
     Проводили солдат за село с гармошкой, там переобнимались. Которые
помоложе,  полезли в машины с красными флагами по бортам проводить  до
райвоенкомата, оставшиеся замахали руками - возвращайтесь. Матери сели
в кабины,  и по шляху, мимо грушенки, лога повезли их сыновей в армию.
Все  века  Россия вынуждена была растить себе солдат.  Судьбой и Богом
было определено ей постоянно  иметь  то  ли  ближних,  то  ли  дальних
врагов,  зарящихся  на  ее  земли,  ее богатства.  И счастьем выходило
России  считать  года,  которые  удавалось  прожить  без  войны.  Одна
заканчивалась,  а  народ со страхом уже смотрел вперед:  сколько сроку
отпущено заживить раны,  подрастить новых солдатушек,  наделать нового
оружья и откуда беда,  враг-ворог заявится. И присказка главная: "Хоть
бы умереть до войны".  Плуг и винтовка стали символом Руси, хотя нам и
хочется  видеть  в гербе лишь серп и молот.  И не просто из-за разлуки
плачут матери,  провожая сыновей в солдаты. Слишком близка всегда была
Россия, сама отнюдь не задира, к войне. И слезы матерей - это скорее и
больше на "вдруг", на будущее, не приведи Господь.
     А шли Юрка и Сашка к тому же еще и в десантные войска.  Черданцев
перед этим заехал в Сошнево,  спросил Аннушку и Соню: есть возможность
послать ребят вместе или в подводники,  но это на три года и атом, или
в береговую оборону,  но это район Тихоокеанского побережья и у  черта
на куличках,  или в десантники, вроде страшно, но рядом, в Белоруссию.
Уговорил, доказал, что ВДВ - это в первую очередь порядок, это мужская
гордость, а прыжки, ну и что, что прыжки, сотни и тысячи ребят прыгало
и прыгает, и ничего.
     Трудно, когда  дают выбирать.  Если есть один вариант - это вроде
судьба,  куда деться,  когда же выбираешь -  можешь  потом  всю  жизнь
жалеть, что поступил так, а не иначе. Плохо, когда выбираешь, плохо...
     - Мишенька,  ты уж по-свойски реши сам,  как лучше,  - митусилась
перед выбором Соня. - Ой, Господи, мы же ничего в этой армии не знаем.
Определи сам, по своему разумению.
     Черданцев посмотрел  на  Аннушку,  в хате у которой они собрались
"на совет в Филях",  та  беспомощно  улыбнулась,  и  Михаил  Андреевич
решился:
     - Все, в ВДВ.
     В Суземке,  во дворе райвоенкомата,  Юрия, Сашку и еще пять-шесть
ребят из других сел и в самом  деле  забрал  молоденький  лейтенант  с
парашютным  значком  на  кителе.  Прибежавшая  на  часок с работы Лена
Желтикова даже спросила его,  не знает ли  он  Бориса  Ледогорова,  но
ответ услышать не успела: к ребятам пробился Филиппок, и Лена, прячась
за людей, отошла, затерялась.
     Издали кивнул  заплаканным Соне и Ане снующий по двору с бумагами
Черданцев,  но подходить не стал.  А Лену усмотрел, подозвал, попросил
заглянуть  в  военкомат  завтра  -  отыскал адрес Ледогорова,  так что
просьбу выполнил.
     Вскоре электричка   умчала   призывников   дальше,   в   область.
Провожавшие же  достали  последние  припасы,  и  свои  ли,  просто  ли
подошедшие на праздник - всем наливали,  предлагали выпить. Потом, как
водится,  нашлись те,  кому обязательно надо подраться,  малочисленная
районная  милиция  подозвала  водителей,  приказала  заводить машины и
увозить "орды" по своим селам и деревням.
     Все, отдали ребят в армию.
     Соню и  Аннушку  Черданцев  усадил  в  "уазик":  "подброшу  сам".
Дождался,  а где и подогнал, чтобы побыстрее разъехались от военкомата
машины,  разошлись по домам свои,  суземские.  К "уазику"  вернулся  с
женой.
     - Смотри-ка,  видать,  с женкой,  - толкнула задумавшуюся подругу
Сонька. - Вроде ничего, не кочевряжится.
     - Знакомьтесь, товарищи женщины, - открыл дверцу Черданцев. - Это
Мария, моя жена. А это мои невесты, я тебе о них рассказывал.
     Женщины кивнули друг другу.  Маша внимательно оглядела  "невест",
задержала  взгляд  на  Ане;  видимо,  каждая жена сердцем ли,  десятым
чувством,  но  определит,  на  кого  может  посмотреть  ее  муж.   Аня
почувствовала этот выбор,  начала поправлять полы пальто на коленях, и
Мария, поняв, что не ошиблась, повернулась к мужу:
     - А может,  и я с тобой сейчас съезжу в Сошнево? Почти месяц, как
приехала,  - тут же пояснила она женщинам,  - а он только  обещает  да
обещает свозить на родину.
     - Месяц - не год,  - улыбнулся Михаил Андреевич,  уже жалея,  что
решил   познакомить   жену  с  Соней  и  Анной  сегодня.  Если  верить
Ледогорову,  то женщины - это  чистейший,  изумительный  миноискатель,
который  мгновенно  фонит  на  нужный  объект.  Нет,  надо  держать их
подальше друг от друга,  жену и ту, которая нравится. - Еще съездим, а
сейчас я быстро, только туда и обратно.
     - Хорошо,  -  быстро  и  охотно  согласилась  Маша,  но  в   этом
покорно-поспешном согласии уловил Черданцев и тревогу, и боль и обиду.
Хотел дать задний ход своему решению, но Мария сразу же отошла. Ей-то,
в самом деле, за что на плечи его груз?
     - Пусть бы  поехала,  -  после  некоторого  молчания,  когда  уже
выехали за Суземку,  сказала Соня.  Выходит, думали они об одном и том
же.
     - Теперь в другой раз,  - ответил Черданцев и перевел разговор на
более близкое для сидящих позади женщин:  - Ребята,  наверное,  уже  в
облвоенкомате.
     - Ох,  только бы нормально отслужили да воротились,  -  вздохнула
Соня. - А то, говорят, что и дерутся они там, в армии. А, Миш?
     Михаил Андреевич хотел отделаться усмешкой, но ответил серьезно:
     - Всякое  бывает,  девчата.  Когда  сто  человек  одного возраста
поселить на два года в казарму,  тут нужно не то что умение,  а  порой
просто житейскую мудрость, чтобы обойти все конфликты и острые углы.
     - Так, значит... - с испугом начала Соня, она спросила в надежде,
что Михаил развеет ее опасения, а он...
     - Но вы за своих ребят не бойтесь, - обернулся назад Черданцев. -
Во-первых,  дерутся далеко не везде.  А во-вторых,  если и дерутся, то
достается в первую очередь маменькиным  сынкам,  слюнтяям,  пижонам  и
сачкам. Короче, за дело, если отбросить эмоции. А ваши не такие.
     - Может, поехать к ним? - подала голос Аня.
     "Надо было все-таки просто посмеяться, не лезть в эти объяснения,
- пожалел Черданцев.  - Они сейчас  настолько  все  остро  и  обнажено
воспринимают, что лучший вариант ответов - это "да" или "нет".
     - Да все будет нормально.  Ехать к ним еще рано,  а  на  присягу,
через  месяц,  можно будет съездить.  Потом они в отпуск приедут,  так
время и пролетит. Лучше невест им ищите.
     - Была  одна  на двоих,  да ваш военный,  курсантик,  перебил,  -
вздохнула Соня.
     - Улыба, что ль? - догадался Черданцев.
     - Настасья.  Хорошая девка,  работящая,  а вот не повезло  нам  с
Аннушкой на такую невестку.
     - Еще десять раз все поменяется, - махнул рукой Михаил Андреевич.
- В их возрасте и в наше время это так.
     Замолчали, задумались каждый о своем.  Черданцев  краешком  глаза
выхватывал в дребезжащем зеркальце окаменевшее лицо Ани. В дребезжащем
каменное - страшно. Нельзя же так убиваться, надрывать сердце.
     - Аня, - позвал Черданцев.
     - Да,  - отрешенно отозвалась та,  не отрывая взгляда от  видимой
только ей точки на ветровом стекле.
     - Ты совсем загрустила.
     - Тревожно  на  душе  почему-то,  предчувствие какое-то нехорошее
гложет, - оторвалась она наконец от стекла, села поудобнее.
     - Перестань. Осенью восьмидесятого два бравых десантника появятся
в Сошневе, и вы сами будете смеяться над страхами и переживаниями.
     - Когда это будет...
     - Могу сказать: ровно через два года. Точность гарантирую, потому
что  обладаю  даром угадывать все события.  Например,  зима начнется 1
декабря,  Новый год - 1 января,  мне пятьдесят  два  года  стукнет  21
декабря, в день рождения Сталина...
     - Ох,  не напоминай про годы,  - отозвалась Соня.  - Наш век  уже
такой,  что  лучше  вообще не вести никаких подсчетов,  сзади,  как до
Суземки, уже проехано много, а спереди - вон оно, Сошнево, рядом.
     ...Деревня выглядела   пустынной,   первые   после   лета  холода
заставили искать место в доме у печки и старого и малого  -  пока  это
привыкнется  к  зябкости.  Черданцев  притормозил  машину у Сонькиного
дома,  она открыла,  вытолкнула плечом  дверцу.  Аня  из  своего  угла
задвигалась было по сиденью за ней, но Михаил Андреевич остановил:
     - Сиди, я подброшу.
     Соня с  грустью  и  тихой женской завистью посмотрела на них,  не
смогла сдержать вздоха:
     - А я думала, присядем на минутку втроем.
     Черданцев глянул на часы, Аннушка тоже замотала головой:
     - Не,  Сонь, мне тоже хоть чуть-чуть прибраться надо, все ж стоит
корытом. Я попозже забегу.
     - Тогда ладно, - вздохнула Соня. Намерилась захлопнуть дверцу, но
только оттолкнулась от нее и, оставив открытой, пошла к своей хате.
     - Нехорошо  как-то все получается,  Миша,  - проговорила Аннушка,
провожая взглядом подругу.  - Все нехорошо.  И  с  женой  твоей,  и  с
Сонькой.
     - Не надо, Аня.
     - Надо,  Мишенька,  давно надо. С самого начала. Я просто думала,
что-то вернется,  да только как вернуть  прожитое.  Жил  бы  ты  тихо,
спокойно, а тут я, дура...
     - Не говори ничего, прошу тебя. Давай завтра...
     - Не,  Миша,  никаких "завтра".  Ни завтра, ни послезавтра, ни на
Покров, ни на Николу. Молния долго в небе не держится.
     - Погоди, что-то ты... Давай доедем до тебя...
     - Не надо.  Не хочу.  Я лучше дойду.  Я давно себе  сказала:  вот
провожу  Сашу  в  армию - и...  и все,  Миша.  Для безрассудства я уже
стара,  да и не хочу,  чтобы у тебя в семье  из-за  меня  было  плохо.
Прощай.
     - Аня!  -  потянулся  Черданцев,  чтобы  удержать  ее,   но   Аня
увернулась, вылезла из машины. Захлопнула оставленную Соней дверцу.
     "К чему-то подобному и шло,  - подумал Михаил Андреевич.  Положил
голову на руки,  обнявшие баранку. - Только плохо, что именно сегодня.
И именно так. Сегодня им обеим тяжело".
     Вышел из  "уазика".  Аннушка  медленно шла мимо палисадников.  Не
оборачивалась,  а когда не оборачиваются,  сердце ведь болит  сильнее.
Зачем она так себя?
     Звякнули пустые ведра на крыльце у Сони.  Она стояла, опершись на
коромысло,  и  смотрела сквозь голые ветви растущей у дома черемухи на
него. Вернее на то, как он смотрит на Аню. Может, и загремела ведрами,
привлекая внимание.
     Но Черданцев, обернувшись еще раз на Аню, залез в машину. Включил
передачу...

     31 декабря 1978 года. Узбекистан.
     "Если найдет тебя это письмо,  здравствуй.  Сотни раз на  день  я
говорю тебе это слово - "здравствуй",  мой родной. Почему же и куда ты
исчез?  Я умоляю тебя откликнуться,  хотя бы  сказать,  что  живой.  А
хочешь, я приеду к тебе в гости? Хоть на две минутки, хоть навсегда...
     Мысли пляшут,  сбиваются,  ты меня извини.  Я даже не знаю,  если
честно,  как  писать  это письмо,  то ли о том,  что на сердце,  то ли
просто о новостях.  А все от того,  что не знаю,  как ты относишься ко
мне сейчас, спустя полгода после нашего расставания.
     Я сейчас снова работаю  экономистом.  Не  смогла  больше  быть  с
ребятами,  не имею права. Да и в школе смотрели на меня так, словно...
Впрочем,  что говорить обо мне,  во всей этой  истории  самым  крайним
оказался ты,  это больно,  несправедливо. Я даже писала вам в дивизию,
чтобы тебя не наказывали. А адрес твой разыскал Черданцев, он передает
тебе  привет.  Виделись  с  ним на проводах Юрки и Сашки Вдовина.  Они
десантники,  служат в Белоруссии.  На проводах видела и  Филиппка,  но
подойти  не осмелилась.  Ты,  наверное,  знаешь,  что ему ампутировали
кисти  рук,  а  сейчас  еще  начало  падать  зрение  на  тот,  правый,
поврежденный глаз...
     Вот и все новости. Сердцем пишу одно письмо, а разумом - вот это.
Прошу тебя,  откликнись.  По почерку, по словам попытаюсь понять тебя.
Хотя боюсь, вдруг все, что было у нас с тобой, - это сон. Лена".
     "Если найдет  тебя  это письмо,  здравствуй.  Сотни раз на день я
говорю тебе это слово - "здравствуй", мой родной..."
     - Здравствуй,   Лена,   -   вслух   произнес   Борис   и  отложил
читаную-перечитаную страничку из школьной тетради в клеточку,  вылил в
стакан  остатки  вина.  Кивнул  своему  отражению в осколке зеркальца,
сто