правились туда.
     Внезапно из лесу выехала группа всадников. Хотя Аргунов и  уверял,  что
мы на своей территории, на всякий случай  достаем  пистолеты.  Конники  тоже
приближались с карабинами наперевес. Напряженное ожидание  длилось  до  того
момента, когда я различил на их зеленых фуражках красные звездочки. Это были
наши пограничники. Хотя они ясно видели всю ситуацию,  признали  нас  своими
только после тщательной проверки документов.  Забрав  парашюты  и  бортпаек,
сняв  с  самолета  уцелевшую  радиостанцию   и   пулеметы,   мы   вместе   с
пограничниками, направились в ближайшее село.
     Вечерело.  Откуда-то  издалека  доносился  гул  артиллерии.   Под   эту
"колыбельную" мы и улеглись на сеновале после ужина у добрых друзей. Лежа, я
пытался вспомнить детали полета. Тревожили и другие вопросы:  откуда  взялся
Ме-110, которого мы не видели в районе цели,  что  стало  с  другими  нашими
экипажами?
     Разбудили меня первые лучи  солнца,  пробивавшиеся  через  щели  сарая.
Товарищи еще спали, и я, стараясь  не  шуметь,  вышел  на  улицу.  Расстелив
комбинезон, лег на мягкую росистую траву. Над головой голубело небо.  Где-то
рядом тинькала синица,  под  застрехой  пищали  воробьи,  низко  над  землей
проносились  ласточки.  Какой-то  противоестественной  казалась  эта  мирная
идиллия.
     Раздумье   нарушил   прерывистый   вой   моторов   "юнкерса",   который
самоуверенно шел прямо надо мной в глубь  нашей  территории.  Неподалеку  от
него разорвались всего  несколько  зенитных  снарядов,  словно  стреляла  не
батарея, а какая-то допотопная пищаль. Нет, не так нужно встречать врага!
     Провожая взглядом вражеского разведчика, я вдруг увидел, как  навстречу
Ю-88 устремился наш И-16. "Юнкерс" тут же  развернулся  на  180  градусов  и
вновь пролетел надо мной, но теперь уже в обратном направлении.  По  шлейфам
дыма было видно,  что  удирал  он  на  форсаже.  "Ястребок"  тоже  летел  на
максимальном режиме, однако заметно отставал от цели. Я  представил  на  миг
положение нашего летчика, который, наверное, с досады кусал себе  губы:  он,
истребитель, не может догнать бомбардировщика. "Ишачок" дал длинную  очередь
на авось и круто развернул назад.
     Конечно, обидно, что разведчик ушел  безнаказанным.  Но  мне  пришли  в
голову и другие мысли. В том поединке, который я наблюдал, в известной  мере
отражалось общее положение дел на фронте. Наши воины  дрались  с  величайшей
доблестью, наносили врагу большие потери.
     Однако гитлеровцы все еще превосходили  нас  в  количестве  и  качестве
боевой техники, особенно авиации и танков.
     Мои размышления прервало появление Копейкина и Аргунова. Тут же,  прямо
на траве, разложили мы карту и стали  прикидывать,  как  лучше  добраться  в
часть. Железные дороги в прифронтовой  полосе  практически  не  действовали.
Точное расположение частей 22-й армии нам не было известно. Поэтому,  узнав,
что в Пено едет грузовая  машина,  мы  устроились  в  ней,  надеясь  в  пути
встретить какую-нибудь оказию до Ржева.
     По дороге настигли пеструю колонну людей. Тут были и воины из  разбитых
противником частей, и выходцы из окружения, и беженцы  из  окрестных  сел  -
старики, женщины, дети. На повозках  и  в  переполненных  кузовах  автомашин
тряслись   раненые.   Худые,   изможденные,   они   производили   удручающее
впечатление.
     Оставив парашюты, мы уступили свои места в кузове ослабевшим  беженцам,
а сами пристроились к людскому потоку. За двое суток прошли километров около
тридцати. Потом на других попутных машинах  добрались  до  Ржева.  Последний
отрезок пути - до Ершей - прошли пешком.
     На полевой площадке, где базировалась наша эскадрилья, оказалось  всего
два самолета. Видимо, остальные находились на боевом задании.
     Первым встретил нас Василий Клементьевич  Кузьмин.  Коротко,  по-мужски
расцеловавшись с ним, я спросил:
     - Где эскадрилья?
     Техник как-то хрипло вздохнул и опустил  глаза.  Руки  у  него  заметно
дрожали. Я понял, что в подразделении  что-то  случилось.  Но  что?  Наконец
Кузьмин, взяв себя в руки, заговорил. Из его сбивчивого рассказа мы  узнали,
что за время нашего отсутствия эскадрилья потеряла почти все.  Чудом  уцелел
лишь экипаж Виктора Ушакова. Да и он из последнего вылета на  штурмовку  еле
дотянул до базы на избитой машине. А ведь прошло всего-навсего четыре дня.
     Мы постояли немного и пошли в  штаб.  Нас,  оказывается,  тоже  уже  не
ждали. Лицо командира полка немного просветлело, когда я доложил, что экипаж
в полном составе прибыл и готов выполнять  боевые  задания.  Иван  Семенович
по-отечески  прижал  меня  к  груди  и  потрепал  до  плечу.  Потом  твердым
командирским голосом сказал:
     -  Поздравляю  вас,  товарищ   старший   лейтенант,   с   благополучным
возвращением в полк.
     Мне показалось, что  И.  С.  Полбин  оговорился,  назвав  меня  старшим
лейтенантом. Нет, никакой оговорки тут не было. Выяснилось, что в тот  день,
когда мы не вернулись с боевого задания, пришел приказ о присвоении  большой
группе летчиков и штурманов  полка  очередных  воинских  званий.  Среди  них
оказался и я.
     Долго просидели мы тогда  с  командиром,  вспоминая  прекрасных  боевых
друзей, обдумывая, как будем жить и  воевать  дальше.  После  беседы  Полбин
распорядился, чтобы экипаж в полном составе  отправился  в  трехдневный  дом
отдыха, организованный неподалеку от  аэродрома  на  берегу  Волги.  Как  бы
невзначай заметил, что там уже находится раненный в левую руку Ушаков.
     И вот мы в доме отдыха. Погода стоит  солнечная,  тихая.  Вода  в  реке
теплая. Но нам с Виктором не до купания. Мрачные бродим по лесу и вспоминаем
погибших боевых друзей. Даже в мыслях не укладывается,  что  они,  вместе  с
нами начавшие войну, уже не увидят зарю победы.
     Словно  живой  встает  перед  глазами  Сергей   Щербаков   -   высокий,
широкоплечий русский богатырь из Касли. Добрый, простодушный, он с улыбкой и
шутками шел даже на самые трудные задания. Лейтенанту было  всего  23  года.
Светловолосый и сероглазый, он выглядел иногда рослым мальчиком.  Но  в  бою
действовал, как умудренный опытом воин, мужеству и мастерству  которого  мог
позавидовать каждый.
     Нас с Сергеем связывала особая дружба. Мы вместе  поступили  в  военное
авиационное училище, в один и тот же день  вылетели  самостоятельно.  Первые
бои еще больше сроднили и сблизили нас. И вот его не стало...
     По рассказам очевидцев, самолет Щербакова загорелся на малой высоте над
танковой колонной противника. Его  подожгли  немецкие  истребители.  Сергей,
видимо, был или тяжело ранен, или даже убит, поскольку он не попытался  уйти
на высоту, чтобы потом сбить пламя скольжением. Пролетев немного по  прямой,
его самолет взорвался в воздухе.
     В те дни я поклялся мстить за друга" пока руки держат  штурвал,  и  еще
задумал: если доживу до победы и у меня родится сын, непременно  назову  его
Сергеем.
     Не мне судить, как я воевал, всегда ли действовал безошибочно,  все  ли
отдал на алтарь Победы. Да, вероятно, и нет такой меры, которой  можно  было
бы измерять дела и чувства человека.  Одно  скажу:  до  самого  конца  войны
Сергей Васильевич Щербаков был всегда со  мною  рядом,  в  моем  сердце.  Мы
уходили в грозовое небо великой битвы и разили ненавистных оккупантов. Знает
об этом и мой сын Сергей, который,  я  надеюсь,  унаследовал  от  фронтового
друга его отца не только имя, но и лучшие  качества  советского  патриота  -
верность  долгу,  безграничную  любовь  к  Родине,  неугасимую  ненависть  к
врагам...
     В  доме  отдыха  время   тянулось   медленно.   В   печати   продолжали
публиковаться неутешительные сводки. Через три дня наш экипаж явился в штаб.
Здесь мы узнали, что эскадрилья уже успела пополниться и насчитывала  теперь
восемь экипажей.
     Меня тут же послали на аэродром Паникля за отремонтированным  самолетом
- тем самым, на котором раньше летал Сергей Щербаков. Когда я добрался  туда
на У-2, день клонился к вечеру. На облет  самолета  времени  не  оставалось.
Осмотрев его и опробовав двигатели, я немедленно взлетел, ничуть не смущаясь
отсутствием  штурмана  и  воздушного  стрелка-радиста.  СБ   был   последней
модификации, с новыми моторами и посадочной фарой в левом крыле.  В  воздухе
вел себя прекрасно и по достоинству занял  место  на  стоянке  возродившейся
эскадрильи.
     Пока проходила реорганизация, вернулись в  родной  полк  еще  несколько
человек из потерянных в боях экипажей. Среди них  Степан  Браушкин  и  Гриша
Гаврик - прекрасные летчики-ночники.
     Боевая обстановка, и  особенно  непрерывные  боевые  вылеты,  почти  не
оставляет времени для раздумий и вое поминаний. Воюя во имя будущего, солдат
преломляет его сквозь призму сегодняшнего дня, очередного боя, где  жизнь  и
смерть ходят рядом. Но не ошибусь,  если  скажу,  что  большинство  из  моих
фронтовых друзей, и я в том числе, никогда не думали о гибели, как о  чем-то
фатальном, не боялись ее и уж, во  всяком  случае,  не  ставили  жизнь  выше
долга.
     Вскоре интенсивная  боевая  работа  снова  втянула  всех  в  круговорот
полетов на воздушную разведку и бомбометание по различным объектам врага.  И
в первых же вылетах после двухнедельного перерыва я убедился, что  от  войны
можно отвыкнуть:  разрывы  зенитных  снарядов  стали  сильнее,  чем  раньше,
привлекать внимание и возбуждали желание обойти опасную зону. Удержать  себя
стоило немалых  усилий.  Потребовалось  время,  чтобы  вновь  обрести  былую
"форму".
     Военный календарь отсчитывал новые дни и  недели.  На  увядающую  траву
посыпались первые пожелтевшие листья.  Нередко  почти  до  земли  опускались
рваные дождевые тучи. А боевое напряжение  возрастало  -  немецко-фашистские
войска продолжали рваться к Москве н Ленинграду, то на одном, то  на  другом
участке фронта терзали нашу оборону. Надо  было  непрерывно  поддерживать  с
воздуха свои наземные войска, уничтожать вражеские переправы, его резервы на
марше и боевую технику. Летали мы теперь чаще всего  мелкими  группами  и  в
одиночку. Наш экипаж значился в ветеранах, и ему, естественно, ставили самые
сложные задачи. Была на это и другая причина: некоторые летчики  и  штурманы
не могли летать в сложных погодных условиях, сложившихся во второй  половине
сентября.
     Полеты в облаках повышали,  так  сказать,  "коэффициент  безопасности":
противник не имел технических средств для перехватов или поражения визуально
невидимых целей. Молодые летчики мало-помалу осваивали сложные метеоусловия,
и наши потери резко сократились, кадры  летного  состава  стабилизировались.
Это давало основания рассчитывать, что эскадрилья  скоро  восстановит  былую
боевую мощь.
     ...Мы сидели в большой эскадрильской палатке и  играли  в  домино.  Под
стук "костяшек" и шум дождя никто сразу не  заметил,  как  в  палатку  вошел
майор Полбин. Наконец кто-то  подал  команду,  все  встали.  Иван  Семенович
скептически посмотрел на участников баталии, но промолчал. Затем неторопливо
извлек из кармана  телеграфный  бланк,  и  лицо  его  сразу  стало  строгим.
Чувствовалось, что командир собирается сообщить нам что-то очень важное.  Он
даже не подал, как обычно, команду  "Вольно",  и  мы  замерли  в  молчаливом
ожидании.
     При тусклом  свете  коптилки  командир  зачитал  телеграмму.  Смысл  ее
заключался в том, что наши войска вели сейчас тяжелые оборонительные  бои  с
превосходящим противником и командующий общевойсковой армией не  приказывал,
а просил, если это возможно, выделить хотя бы один-два экипажа для удара  по
железнодорожной станции, на которой происходила выгрузка вражеских резервов.
Причем там, за 300 километров от нас, погода была хорошая.
     Дочитав телеграмму, командир разрешил всем сесть.  В  раздумье,  словно
формулируя вслух прерванную мысль, сказал, что, несмотря на такое  ненастье,
на то, что полеты в такую погоду сложны и  опасны,  летчики  не  должны,  не
могут оставить в беде свои наземные войска. И тут же  попросил  встать  тех,
кто мог бы выполнить боевую задачу.
     Я вскочил и быстро огляделся: рядом стояли все летчики эскадрильи, даже
те, которые никогда не летали ни в облаках, ни  ночью.  Полбин  поблагодарил
нас за готовность к риску, но заметил, что  сам  он,  как  командир,  обязан
предупреждать   неоправданные   потери,   поэтому   пошлет   лишь   наиболее
подготовленные экипажи. Первым он назвал свой экипаж, затем еще четыре и тут
же поставил боевую задачу. Я должен был лететь первым, вести разведку погоды
и обозначить цель.
     Сейчас, когда взлетно-посадочные  полосы  великолепно  оборудованы  для
ночного старта и посадки, трудно представить взлет ночью, в проливной дождь,
без всякого светообеспечения. Все выполнялось буквально  вслепую,  и  только
твердое знание особенностей своей машины и безупречная техника пилотирования
позволяли летчику благополучно взлетать в таких невероятно трудных условиях,
да еще с бомбами и полной заправкой.
     ...Больше часа шел наш самолет в густых свинцово-серых облаках, пока не
появились  первые   просветы.   А   неподалеку   от   цели   начали   хорошо
просматриваться крупные ориентиры: поселки,  железная  и  шоссейная  дороги,
водоемы. Едва Игорь Копейкин передал сводку погоды на КП  полка  и  экипажам
нашей группы,  как  впереди  по  курсу  показалась  цель  -  железнодорожная
станция. Даже издалека было заметно, что там  идет  интенсивная  работа:  не
ожидая в такую погоду ударов с  воздуха,  враг  не  принял  мер  маскировки,
боевая техника выгружалась из вагонов и с платформ при  ярком  электрическом
свете.
     Мы легли уже на боевой курс, когда на станции  одна  за  другой  начали
гаснуть лампы, - видимо, враг услышал  гул  моторов.  Но  было  уже  поздно:
фугасные бомбы сорвались с  замков  и  устремились  вниз.  Делаем  повторный
заход. Теперь цель хорошо освещалась возникшими пожарами.
     Задание выполнено. Можно разворачиваться и следовать  на  базу.  Но  на
какую? (И. С. Полбин разрешил командирам экипажей самостоятельно решать этот
вопрос.)
     На  свой  аэродром  возвращаться  было  очень  рискованно;   если   там
сохранились метеоусловия, которые были при взлете,  посадка  исключалась.  И
все-таки... видно, так уж устроен человек,  что  тянет  его  туда,  где  все
знакомо, привычно, где друзья, - одним словом, домой. Накоротке советуюсь  с
членами экипажа. У них такое же мнение.  Ну  что  ж?  Домой  так  домой!  По
крайней мере, там, если удастся "зацепиться" хотя  бы  за  один  ориентир  в
районе аэродрома, появится верный шанс  попасть  на  полосу.  К  тому  же  и
дежурный синоптик, хотя и не очень  уверенно,  предсказывал,  что  к  нашему
возвращению дождь может утихнуть или даже прекратиться.
     На четвертом часу полета выходим в район своего аэродрома.  Дождя  нет,
но земли не видно - она закрыта  плотной  пеленой  тумана.  Большое  светлое
пятно под нами - это луч посадочного прожектора, размытый  водяными  парами.
Вывожу машину по компасу в створ посадки, ориентируясь  на  центр  светового
пятна; выпускаю шасси, снижаюсь. На высоте около ста  метров  погружаемся  в
густой туман. Становится темно. Снижаюсь до тридцати  метров  по  прибору  -
просветов нет. Приходится с набором уходить на второй круг.  Аргунов  просит
сделать еще  заход,  говорит,  что  он  вроде  бы  видел  посадочные  знаки.
Сомнительно, конечно, ведь у меня тоже неплохое зрение. Но садиться все-таки
надо.
     Снова снижаемся в кромешной мгле. Нервы напряжены до предела в ожидании
столкновения с землей. Стрелка высотомера дрожит около деления "25  метров".
Ничего нет. Еще раз - на безопасную высоту! Бензина остается минут на сорок.
Что делать? Идти на запасные подмосковные аэродромы теперь уже поздно  -  не
хватит горючего. К тому же неизвестно, какая  сейчас  там  погода.  В  таких
случаях по инструкции надо покидать самолет, воспользовавшись парашютами. Но
ведь он полностью исправен и послушен воле летчика. Нот, расстаться с  такой
прекрасной машиной выше моих сил!
     Делаю  мелкий  вираж  над  аэродромом,  словно  заклеенным  серебристым
пластырем, осматриваю горизонт. Один край пелены  тумана  кажется  неровным,
как будто кто-то  вырвал  из  него  большой  клок.  Это  в  районе  Старицы.
Разворачиваю самолет в этом направлении и  минут  через  десять  вижу  внизу
громадное темное пятно. Земля! Решено: где-то здесь будем садиться.
     Ищу какой-нибудь ориентир, чтобы от него  с  малой  высоты  просмотреть
местность, подсветив ее посадочной фарой. Осторожно снижаюсь  и  вдруг  вижу
почти прямо по курсу, примерно в десяти  километрах,  тусклые  огни  ночного
старта. Словно приглашая на посадку, вспыхнул и лег на землю луч прожектора.
Немедленно выпускаю шасси, уточняю заход, вхожу в луч и... о ужас! Прямо под
колесами мелькают широкие канавы, толстые почерневшие пни, какие-то колья. В
памяти еще свежи воспоминания  о  посадке  на  такую  "подстилку".  Вторично
испытывать судьбу безрассудно -  чудес  на  свете  не  бывает.  Пока  голову
занимали эти мысли, сработали доведенные до автоматизма навыки: сектора газа
даны вперед до упора, штурвал  взят  на  себя,  кран  шасси  -  в  положении
"Убрано". Опасность осталась позади, но тело бьет нервная дрожь: ведь стоило
чуть промедлить - и катастрофа была бы неминуемой.
     Только теперь начинаю припоминать, что в этом районе оборудован  ложный
ночной аэродром, который бесконечно бомбила и штурмовала  немецкая  авиация,
вызывая с нашей стороны едкие замечания и остроты  по  поводу  пустой  траты
боеприпасов. Но, как говорится, нет худа без  добра.  Теперь  я  точно  знал
местонахождение  самолета,  вспомнил,  что  представляет  собой   местность.
Каких-либо серьезных препятствий здесь пет. Поэтому веду  машину  на  высоте
пять - десять метров с включенной  фарой.  Под  крылом  бежит  ровное  поле.
Дальше искать чего-то нет смысла и небезопасно. Память вновь восстанавливает
указания, что вне аэродрома, а тем более  ночью,  во  всех  случаях  посадку
производить с убранными шасси. Но это,  в  общем-то,  совершенно  правильное
положение инструкции, написанное,  как  говорят,  "кровью  летчиков",  может
опять на неопределенный срок оставить экипаж "безлошадным". Да и  что  такое
колесная посадка на поле по сравнению с  только  что  пережитым  заходом  на
ложный аэродром!
     Решительно  разворачиваю  машину  на  обратный   курс,   опускаю   кран
управления шасси вниз, прибираю газ. Едва колеса коснулись земли,  "вырубаю"
зажигание  и  полностью  зажимаю  тормоза.  Подпрыгнув  несколько   раз   на
неровностях, машина останавливается. Полет окончен.
     Первым выскочил из своей кабины  Николай  Аргунов.  Он  с  наслаждением
размялся, сделал несколько шагов вперед и вдруг снова бросился  к  самолету.
На его лицо я прочитал какую-то непередаваемую гамму чувств: смесь испуга  и
радости.
     - Командир, - закричал он срывающимся голосом,- посмотрите, что там!  -
и потянул меня за рукав.
     Я последовал за ним и в нескольких метрах перед носом  самолета  увидел
край зияющего чернотой глубокого оврага. Да, кто-то из нас родился,  видимо,
под счастливой звездой! А  может  быть,  и  все  трое.  Ведь  стоило  машине
пробежать еще десяток метров - и произошла бы серьезная неприятность.
     Интересно устроена человеческая память. После тех  событий  прошло  без
малого тридцать  лет.  Забылось  многое,  даже  очень  важное.  А  эта  ночь
запомнилась, будто была она вчера. Не знаю, как спали штурман и стрелок,  но
мне  несколько  раз  подряд  пришлось  "просмотреть"  во  сне  самые   яркие
впечатления от  вылета,  и  каждый  эпизод  кончался  самым  неблагоприятным
исходом. Может  быть,  в  эту  ночь  впервые  так  остро  сказалось  нервное
переутомление,   вызванное   постоянным   риском    и    тяжелым    бременем
ответственности за выполнение боевых задач и за жизнь экипажа. О чем  только
не передумал