ы, постепенно уменьшая скорость. Как  можно  спокойнее
запрашиваю:
     - Штурман! Курс и удаление до аэродрома?
     А минут через десять вылезаю из кабины, с наслаждением валюсь на  траву
прямо под крылом самолета и словно проваливаюсь в черную бездну.

КОНЕЦ "ПАНТЕРЫ"
     Как-то в конце июля 1941  г.  после  очередного  боевого  вылета  майор
Полбин  на  своем  открытом  "козлике"  объезжал  рассредоточенные   стоянки
самолетов. У некоторых из них машина останавливалась,  командир  выходил  на
несколько минут, разговаривал с летчиками,  техниками,  потом  ехал  дальше.
Когда он оказался у моего самолета, я доложил о ходе  подготовки  экипажа  и
материальной части к полету. Полбин,  как  всегда,  пожал  руку,  присел  на
освобожденную из-под бомб тару и жестом предложил  мне  устраиваться  рядом.
Настроение у командира  было  заметно  приподнятое,  и  я  знал  почему:  за
последнее время полк, ведя интенсивную боевую работу, все  задания  выполнял
исключительно четко, наносил меткие удары по врагу и в то же время  не  имел
потерь.  Во  фронтовой  печати  продолжали  появляться  статьи  с   крупными
заголовками: "Бить врага так, как бьют его полбинцы!"  Это  было  признанием
высокой боевой выучки личного состава части, чему командир полка  отдал  так
много сил и чем он дорожил больше всего на свете.
     Расспросив о подробностях подготовки экипажа, о настроении, о вестях от
родных и близких, Иван Семенович задал мне неожиданный вопрос:  видел  ли  я
когда-нибудь пантеру? Я тут же ответил,  что  видел  в  зоологическом  саду,
хотя, может быть, то были ягуар или пума - сейчас трудно проверить.
     - Да, хищный зверек, - сказал командир. - Только  та,  о  которой  идет
речь, куда крупнее и опаснее.
     Я слушал молча, не совсем понимая, к чему  клонит  майор.  Командир  не
стал испытывать мое терпение и  разъяснил,  что  "пантера"  -  это  позывной
широковещательной радиостанции немецких оккупантов, расположенной  где-то  в
районе населенного пункта Холм. Она ведет провокационные передачи на русском
языке, пичкает советское население на временно  оккупированной  гитлеровцами
территории геббельсовской  пропагандистской  стряпней.  На  днях,  например,
объявила, что немцами захвачены Москва и Ленинград.
     Почему-то сразу показалось,  что  с  этой  фабрикой  лжи  мне  придется
познакомиться поближе: не случайно же командир полка завел о ней разговор  в
то время, когда беседовать на отвлеченные темы ему было просто некогда. И  в
самом деле, Полбин подробно  описал  характерные  признаки  радиовещательных
станций подобного рода, их антенные устройства, вспомогательные  агрегаты  и
другие  демаскирующие  признаки.  А  после  этого  обвел  на  карте  красным
карандашом квадрат со сторонами примерно по сто километров, приказал найти и
уничтожить "пантеру". Затем Иван Семенович снова  перешел  на  неофициальный
тон,  с  огорчением  заметил,   что   не   смог   добиться   истребительного
сопровождения, хотя такая  станция,  безусловно,  плотно  прикрыта  зенитной
артиллерией и истребителями врага. В заключение  командир  посоветовал,  как
лучше осуществлять поиск, выходить на цель  и  атаковать  ее,  объявил,  что
вылетать - по готовности, пожелал удачи и уехал.
     Вместе  со  штурманом  мы  разбили  заданный  район  поиска  на  четыре
прямоугольника и решили последовательно "прочесывать" их  на  малой  высоте.
Вылет... второй... - цель как сквозь землю провалилась. Летаем до  тех  пор,
пока горючего в баках остается лишь на обратный путь, и все  безрезультатно.
Приходится бомбовый груз бросать на случайно подвернувшиеся цели.
     Остается последний "непрочесанный" прямоугольник. Третий раз вылетаем в
неблагоприятную погоду, к тому же под вечер. Большие участки  района  поиска
закрыты туманом. Под его пеленой не то что станцию - город можно спрятать.
     Но все в мире, как известно, относительно. Если  город  может  укрыться
под туманом, то  радиостанция  не  смогла.  Выдали  ее  высокие,  метров  до
тридцати, антенны, острые верхушки которых  проткнули  белесое  покрывало  и
четко выделялись на светлом фоне. Туман неожиданно оказался нашим союзником.
Когда мы подходили к "пантере", воздух  начали  полосовать  трассы  очередей
малокалиберной зенитной артиллерии, но били зенитчики  "на  слух",  не  видя
самолета. Впустую расстреливали боеприпасы и вражеские пулеметчики.
     Вывожу самолет прямо на радиостанцию, сделав небольшую горку, чтобы  не
врезаться в антенны. Строим заход на бомбометание и... С южного  направления
цель не просматривается. Чтобы не потерять ее окончательно, набираю  высоту,
делаю  мелкие  виражи:  один,  другой...  Зенитчики  вроде  бы  стали   бить
прицельное, трассы про ходят все ближе к самолету. Ага, вот они  -  антенны!
Но теперь  их  видно  хуже,  с  каждой  минутой  сгущаются  сумерки.  Больше
маневрировать нельзя. Поэтому сразу доворачиваю на цель, и  мы  с  короткого
боевого курса наносим бомбовый удар.
     Судить о результатах трудно: где-то внизу рванулись наши  "гостинцы"  -
об этом мы узнали по смутным отблескам  пламени  и  толчку  взрывной  волны,
догнавшей  самолет.  Позже  об  итогах  нашего   рейда   доложат   воздушные
разведчики, а может, и сама "пантера".  Если  она  потеряла  голос,  значит,
"охота" прошла удачно. А пока назревает гроза  над  нами.  На  высоте  около
тысячи метров появились  два  немецких  истребителя  и  начали  метаться  из
стороны в сторону, как будто кого-то разыскивая. Пожалуй, нас.  Поэтому,  не
мешкая, прижимаю машину к верхней кромке тумана, в готовности при надобности
укрыться в нем. Но нас так и не заметили...
     Вскоре полоса тумана оборвалась,  и  мы  визуально  вышли  на  Жижицкие
озера,  в  районе  которых  обычно  пересекали  линию  фронта.  Заболоченная
труднопроходимая  местность  не  давала  врагу  возможности  держать   здесь
гарнизоны, зенитные батареи. Можно было чувствовать себя в безопасности.
     Ни назавтра, ни в последующие дни "пантера" в эфир не  выходила.  Одним
центром вражеской пропаганды стало меньше.  29  июля  в  штаб  полка  пришла
телеграмма от командующего 22-й армией:  "Командиру  150  сбап.  Специальное
задание выполнено успешно. Экипаж представьте к правительственным  наградам.
Ершаков". Это была первая крупная и  потому  запоминающаяся  самостоятельная
победа над врагом нашего экипажа в  ходе  успешных  боевых  действий  150-го
бомбардировочного авиационного полка.
     В  первой  половине  августа,   когда,   казалось,   фронт   наконец-то
стабилизировался и наступление немцев  окончательно  провалилось,  очередная
неудача советских войск на Западном направлении снова обострила  обстановку.
Превосходящие силы гитлеровцев прорвали нашу недостаточно глубокую оборону в
районе станции Кунья и вышли в тыл 22-й армии. Закрыть образовавшуюся брешь,
видимо, было нечем. Наши войска начали  ускоренно  возводить  укрепления  по
реке Западная Двина. Телеграммы, одна тревожнее другой, бесконечными  узкими
лентами сползали с телеграфных аппаратов. Такие слова, как: "Всеми силами...
немедленно... по готовности... с целью задержать  продвижение...",  говорили
сами за себя и требовали немедленных действий.
     Первой  эскадрилье  было  приказано:  штурмовыми   ударами   остановить
танковую колонну на дороге станция Кунья - Торопец. Было ясно: не от хорошей
жизни бомбардировщикам ставится такая задача. Достаточно бегло  ознакомиться
с данными СБ, чтобы выяснить его почти полную  непригодность  для  штурмовых
действий по танкам. Мало того что самолет не имел брони и его могли сбить  с
земли из любого, даже стрелкового оружия, на нем не было и крупнокалиберного
вооружения, пригодного для поражения боевой техники. Два спаренных  пулемета
ШКАС калибром 7,62 мм у штурмана и один такой же у радиста - вот и  все,  из
чего мы могли вести огонь. На бомбы надежд было значительно больше,  но  они
малоэффективны при борьбе с рассредоточенными танками на марше или в бою.
     Командир полка уточнил боевую задачу и подал команду  "По  самолетам!".
Итак, нам предстояло нанести бомбовый удар с высоты 800  метров  из  боевого
порядка   "пеленг   одиночных   самолетов".   Каждый   экипаж   прицеливался
самостоятельно, а сбросив бомбы, переходил вслед за командиром  к  штурмовым
действиям.  Построение  над  целью  -  вкруг  одиночных  самолетов";  высота
штурмовых ударов - 30-50 метров.
     Через несколько минут после  сигнала  с  КП  эскадрилья,  возглавляемая
майором Полбиным, уже легла на заданный курс.  Правым  ведомым  у  командира
следовал Виктор Ушаков, место слева занял мой экипаж. Пока летели над  своей
территорией, были минуты для размышлений, и я все  время  ломал  голову  над
информацией, с которой нас ознакомили. Из нее явствовало, что  в  тыл  армии
прорвалась лишь небольшая группа - всего около  семидесяти  танков.  Понятие
"армия" у меня ассоциировалось с громадной мощью, мобильностью. Как же через
такой заслон могла прорваться небольшая группа танков? И почему она  вызвала
отход наших войск, а не была немедленно  отброшена  назад  или  разгромлена?
Видимо,  кое-какие  законы  "большой   войны"   оставались   для   нас   еще
недоступными. Жаль только, что познавать их пришлось уже в ходе сражений, на
горьких уроках, в обстановке ломки ранее сложившихся  представлений.  Однако
вера в партию, в советский народ оставалась незыблемой. Мы не сомневались  в
том, что рано или поздно враг сполна заплатит за коварство и жестокость, что
никогда не одолеть ему нашей героической Красной Армии.
     Мы знали, что не от хорошей жизни приходится наносить мелкие уколы там,
где следовало бы обрушить на врага мощные удары авиации,  используя  все  ее
свойства. Но таких сил у нас пока не было. Вот и сейчас приказано штурмовать
вражеские  танки  на  совершенно  неприспособленных  для  этого   самолетах,
пилотируемых летчиками-ночниками, которых не так  быстро  и  не  так  просто
подготовить,  которые  способны  умело  использовать  куда   более   сложную
авиационную технику...
     По  внутреннему  переговорному  устройству  Аргунов  докладывает,   что
пролетели Андреаполь. А через несколько минут  прямо  по  курсу  можно  было
различить белесые клубы дыма  -  там  шел  бой.  Командир  дает  команду  на
перестроение. Я быстро занимаю место  в  пеленге,  правее  Виктора  Ушакова.
Между тем уже резанули воздух трассы малокалиберной  зенитной  артиллерии  -
первый признак, что где-то неподалеку  расположен  прикрываемый  зенитчиками
объект врага. На этот раз объектом  оказались  танки.  Вот  они  -  железные
коробки, ползущие двумя ровными цепочками по шоссе на Торопец. С высоты  они
казались совсем безобидными, игрушечными.
     Бросаем бомбы и вслед за командиром ложимся на обратный курс. Во  время
разворота смотрю вниз: около десятка вражеских машин горит, а  на  дороге  и
рядом с ней  продолжают  рваться  бомбы,  сброшенные  замыкающими  экипажами
эскадрильи. Голова колонны замерла; некоторые танки  мечутся  из  стороны  в
сторону, сползают в кюветы. Неплохо сработали. Эх, еще  бы  пару  комплектов
бомб!
     Но Полбин уже с  крутым  снижением  и  разворотом  увлекает  группу  на
штурмовку. Высота 30-40 метров. С большой скоростью несемся вдоль шоссе. Оно
пока пустынно. Но вот замерцали огненные вспышки на самолете ведущего -  это
заработали ШКАСы. Несколько секунд спустя и наша машина налетела  на  голову
танковой колонны; открывают огонь Аргунов, а затем  и  Копейкин.  Становится
немного веселей, по строчкам пулеметных очередей  чувствую,  что  все  члены
экипажа живы и здоровы.
     Присматриваюсь внимательнее к вражеской колонне и  вижу,  как  танкисты
открывают верхние люки и выбрасываются  через  них,  скатываются  по  броне,
трусливо прячутся в кюветах. Видимо, боятся, что мы будем  бросать  бомбы  с
малой высоты, и попадают под губительный огонь  пулеметов.  Это  уже  меняет
дело: штурмовка будет более эффективной, чем ожидалось. А главное, начинаешь
чувствовать свое превосходство над врагом, яснее осознаешь,  что  его  можно
бить и разбить. Уже с каким-то  озорством  отжимаю  штурвал  от  себя,  веду
машину "впритирку" над танками. Жаль только, что сам я  безоружен,  не  могу
нажать гашетки и тоже разить врага. На этом  самолете  пулеметов  у  летчика
нет.
     Замыкающий танк промелькнул под крылом, и впереди  снова  чистая  лента
шоссе. Полбин и Ушаков  боевыми  разворотами  уходят  влево  для  повторного
захода. Следую за ними и одновременно  даю  указания  Аргунову  и  Копейкину
прочесывать огнем  обочины  и  кюветы,  где  отсиживаются  сейчас  вражеские
танкисты, деморализованные внезапным ударом  небольшой,  но  дерзкой  группы
советских бомбардировщиков.
     Однако второй заход на штурмовку не был повторением  первого.  Едва  мы
развернулись для атаки, как застрочили  зенитные  пулеметы,  путь  самолетам
преградили  снопы  разноцветных  трасс.  Они,  конечно,  не  заставили   нас
повернуть обратно, но напомнили о необходимости маневрировать.  Когда  перед
самым носом нашего самолета возникли сразу четыре трассы, я резким  маневром
обошел их, а затем снова довернул на колонну. Попаданий, однако, избежать не
удалось - одна из очередей прошла по правому крылу, и на  гладкой  дюралевой
обшивке зачернели пулевые пробоины. Похоже, машина  получила  незначительные
повреждения, можно продолжать штурмовку. Отклонив  штурвал,  убеждаюсь,  что
бомбардировщик управляем, переношу взгляд вперед, на ведущего, и вижу, что я
немного отстал. Добавляю обороты, смотрю на приборы: час от часу не легче  -
стрелка указателя температуры воды  правого  мотора,  подрагивая,  ползет  к
предельной  красной  черте.  По  инструкции,  во  избежание  пожара,   нужно
выключить зажигание мотора, но я медлю - еще теплится  надежда,  что  просто
неисправен термометр. Нет, дублирующие приборы не оставляют никаких надежд -
растет температура и падает  давление  масла.  Все!  С  сожалением  выключаю
правый двигатель, даю полные обороты левому. Самолет  теряет  скорость,  его
заносит вправо. Жму на левую педаль, кручу триммер. Стало полегче, но  чисто
физически. А морально... Нет, никогда, наверное, не привыкнуть к мысли,  что
машина повреждена над территорией, занятой врагом, что, может быть, придется
садиться далеко от всего родного. Конечно, летчик  бомбардировочной  авиации
всегда должен быть готов  к  такому  повороту  событий,  но,  пока  работают
моторы, есть боекомплект, идешь крыло в крыло с боевыми  друзьями,  об  этом
никогда не думаешь. А сейчас...
     Впрочем, и теперь, когда пилотирование самолетом усложнилось, мы еще не
побеждены - опыт полетов на одном  моторе  есть.  Вспоминаю  мнение  Валерия
Чкалова, что даже для дальних  перелетов  достаточно  одного,  но  надежного
мотора. Ведь он с товарищами без колебаний повел свой одномоторный АНТ-25 на
штурм ледяного безмолвия.  Герои  проложили  невиданную  в  истории  авиации
трассу из Москвы через Северный полюс в Америку.
     Наш М-100 мощностью 860 лошадиных сил - двигатель надежный, вытянет, во
всяком случае, до ближайшего аэродрома в  районах  Торопца  или  Андреаполя.
Сообщаю о своем решении экипажу, разворачиваю самолет на  90o  влево  и  тут
вижу, как Полбин качнул свою машину с крыла на крыло  и  пошел  в  очередную
атаку. За ним ринулись остальные самолеты эскадрильи.  Не  знаю  почему,  но
показалось, что командир полка именно мне подал сигнал, как бы давая  знать,
что ничего сверхъестественного не произошло и, пока боевая машина держится в
воздухе, ее экипаж должен уничтожать врага.
     Энергично, насколько  позволяет  скорость,  разворачиваю  машину  и  по
внутреннему кругу занимаю свое место в строю, но сразу же убеждаюсь, что  на
прямой в группе не удержусь - слишком мала скорость. Штурман  что-то  кричит
по СНУ, но я плохо его слышу, приказываю вести огонь,  а  сам  принимаю  все
меры, чтобы не отстать  от  ведущего,  но  мои  усилия  тщетны.  К  счастью,
исправный мотор тянет на "максимальном режиме"  нормально.  В  голову  лезут
мысли, что нам в какой-то мере повезло  -  ведь  правый  двигатель,  который
теперь мертв, и раньше "барахлил", его все равно давно  следовало  заменить.
Теперь для этого есть достаточно веские основания.
     Тем временем враг разгадал нашу тактику и возможности, понял, что после
сброса бомб мы остались практически безоружными, со своими  безопасными  для
танковой брони пулеметами. Огонь  с  земли  резко  усилился,  и  мой  плавно
проплывающий в  небе  тихоход  оказался  заманчивой  мишенью.  Я  это  сразу
почувствовал, глядя на скрещивающиеся вокруг трассы. Утешало только то,  что
экипаж продолжал вести ответный огонь. Значит, мы боролись, как  и  положено
воинам, до конца, до последнего патрона. А я,  удерживая  машину  на  боевом
курсе, на всякий случай подыскивал  на  местности  подходящую  площадку  для
вынужденной посадки. Сплошной линии фронта  здесь  не  было,  и  сохранялись
известные шансы в случае приземления прорваться к своим на восток.
     В конце концов наш самолет далеко отстал  от  группы,  остался  один  в
небе, и только тогда я  решил  окончательно  идти  в  район  Андреаполя,  до
которого оставалось около 50 километров. С трудом наскреб стометровую высоту
и установил рассчитанный Аргуновым курс. Скорость эволютивная - 160  км/час,
но самолет почти не слушается рулей, вяло переваливается с крыла  на  крыло,
качается, как шлюпка на океанской волне...
     Пока ищу причину такого поведения машины,  происходит  нечто  странное:
воздушный винт левого мотора без всяких видимых  причин  вдруг  остановился.
Шум двигателя прекратился, и наступила мертвая тишина. СБ словно ткнулся  во
что-то вязкое и начал быстро терять остатки скорости.
     Быстро перевожу машину на планирование и осматриваюсь. Внизу -  леса  и
болота, ни клочка сколько-нибудь подходящей для посадки земли.  А  высоты  и
скорости почти нет. Времени на раздумья и решение остаются секунды.  Никаких
команд подать не успеваю, все подчинено одной цели  -  посадить  самолет  на
замеченную среди леса небольшую вырубку. Но на нее нужно еще попасть!
     Такого метода расчета на посадку я тоже еще никогда не применял: крутое
скольжение с доворотом влево, потом энергичный вывод из крена... Едва  успел
выровнять машину и полностью выбрать штурвал на себя, как  она  поползла  по
земле, гулко ударяясь о многочисленные пни и коряги. Каким-то чудом  фюзеляж
не развалился на куски и не возник пожар. Непривычно  короткий  пробег  -  и
бывший бомбардировщик, подняв клубы пыли, замер у самой опушки леса.
     Внезапно появившийся Ме-110 пронесся над нами,  полоснул  бесприцельной
пулеметной очередью и взмыл в небо. Как ни странно, внутреннее  переговорное
устройство работало, и все члены экипажа буднично доложили о своей целости и
сохранности.
     Игорь Копейкин снаружи открыл перекосившийся фонарь, и я нехотя покинул
кабину. Молча обходим груду металла, в которую превратился наш  самолет.  На
нем мы совершили более 50 боевых вылетов.  Смотрим  и  удивляемся,  как  нам
удалось уцелеть: нижняя часть фюзеляжа со створками бомболюков  осталась  на
больших пнях в начале приземления; левое крыло, отбитое у самого  основания,
беспомощно  висело  на  тросах  и  тягах  управления;  правая  плоскость   с
оборванной во многих местах обшивкой потеряла свою форму и больше напоминала
наглядное пособие. Только хвостовое оперение осталось невредимым, хоть ставь
его на другой самолет.
     А вот и причина нашего несчастья - левое крыло и  капот  мотора  густо,
словно оспинами, усеяны рваными дырами.  Это  следы  пуль  крупнокалиберного
вражеского пулемета. Но почему отказал правый мотор - выяснить  не  удалось,
для этого понадобились бы время и компетентная комиссия. С  тяжелым  сердцем
оставили мы свою разбитую машину. Перед посадкой я успел заметить  небольшой
домик, находившийся где-то неподалеку от  вырубки.  Решив,  что  это  жилище
лесника, на