и отражать атаки спереди сверху. Дело в том, что огневые точки штурманов
и радистов обеспечивали обстрел только задней полусферы. У летчика  же  было
отличное оружие для стрельбы вперед - крупнокалиберный пулемет Березина - БС
и ШКАС. Но вести из них огонь  можно  было,  лишь  направляя  на  цель  свой
самолет,  то  есть  при  выполнении  маневра  одиночным  самолетом.   Однако
вражеские  летчики,  лучше  зная,   по-видимому,   мощь   нашего   бортового
вооружения,  чем  возможности  его  использования,  атаковали   недостаточно
решительно, огонь открывали с дальних дистанций и  рано  отваливали.  Только
этим можно объяснить, что нам удалось отразить еще до выхода на боевой  курс
более тридцати вражеских атак и не понести потерь.
     Отбомбились мы отлично  -  бомбы  точно  накрыли  цель.  На  самолетных
стоянках  заполыхали  очаги  пожаров.  Уточнять   потери   врага   в   такой
неблагоприятной воздушной обстановке было некогда, да и не  следовало  этого
делать. Ведь результаты удара  отчетливо  зафиксировали  наши  фотоаппараты.
Поэтому сразу же разворачиваемся на обратный курс.
     Известно, что задача противовоздушной обороны - не  допустить  самолеты
противника к охраняемым объектам, любой ценой сорвать его удары  с  воздуха.
Нам удалось благополучно пробиться к цели, и это вселяло надежду на то,  что
обратный путь будет более легким, тем более что  "пешки",  освободившись  от
бомб и доброй половины горючего, сразу прибавили  в  скорости,  стали  более
маневренными.
     Но не тут-то было. При отходе  от  цели  атаки  вражеских  истребителей
стали более настойчивыми. Количество "мессершмиттов" росло. Если прежде  они
нападали парами и четверками, и  главным  образом  с  задней  полусферы,  то
теперь около двух  десятков  вражеских  истребителей  одновременно  наносили
удары сверху и с флангов. В это время произошло самое  страшное,  что  может
случиться в бою, - у штурманов и воздушных  стрелков  кончились  боеприпасы,
задняя полусфера осталась практически неприкрытой. Мы вели почти непрерывный
двухчасовой бой! А самолет имеет  ограниченный  боекомплект.  И  вот  вместо
потока огненных стрел к вражеским истребителям  потянулись  короткие  редкие
трассы. По мере ослабления нашего  оборонительного  огня  наглели  вражеские
истребители, которые уже поняли, что происходит. Еще немного, и...
     Самолеты ведущего третьей пятерки и левого ведомого из  группы  Полбина
загорелись почти одновременно. Тут же я увидел,  как  в  тридцати  -  сорока
метрах над нами пронесся "мессершмитт" и устремился на ведущую группу.
     - Бейте фашиста! - закричал я по СПУ, забыв, что и  мои  помощники  уже
безоружны.
     В ответ Копейкин доложил, что ставит на бортовой шкворень ШКАС и  сразу
же откроет огонь. Но это был пулемет обычного калибра, не то  оружие,  чтобы
отразить возрастающий натиск врага.
     Мы еще продолжали лететь - три По-2 из пяти, - а замыкающей пятерки уже
не было совсем. В ведущей пятерке остались только самолеты  Полбина  и  двух
его ведомых.  Теперь  истребители  не  маневрировали,  не  выбирали  удобной
позиции, а просто пристраивались к нам как попало и с дистанции 50-70 метров
расстреливали безоружных бомбардировщиков. Полбин покачал самолет с крыла на
крыло, привлекая этим наше  внимание,  а  затем  подал  сигнал  "Действовать
самостоятельно!". В сложившейся обстановке это было  единственно  правильное
решение, ибо группа безоружных самолетов представляла примитивную  мишень  с
ограниченными  возможностями  для  маневрирования;  для  ее  уничтожения  не
требуется большого наряда истребителей. В одиночном же полете мы  могли  еще
использовать маневр,  огонь  из  пулеметов  летчика.  "Петляков-2",  который
первоначально создавался  как  высотный  истребитель  "сотка",  хотя  и  был
тяжеловат для маневра, но все же мог дать "мессеру" бой.
     Едва Полбин подал сигнал на самостоятельные действия, как его самолет с
крутым  снижением  и  разворотом  устремился  к  земле.  Ведомые  немедленно
последовали его примеру, веером разошлись в  разные  стороны.  Противник  на
минуту опешил, оценивая смысл нашего тактического приема.
     Но выигрыш во  времени  оказался  недостаточным,  чтобы  оторваться  от
"мессеров". Они быстро перестроили боевые порядки, разбились на пары, каждая
из которых устремилась к "своей" цели.
     Секторы газа двинуты вперед "по защелку", машина несется  со  сниженном
на максимальной скорости, и я по  биению  штурвала  ощущаю  ее  сумасшедший,
близкий к пределу пульс. Интересно, а какой  пульс  сейчас  у  меня  самого?
Впрочем, это  неважно  -  человеческое  сердце  должно  выдержать  там,  где
крошится самая прочная сталь!
     А вот и "моя" пара! "Мессеры" приближаются справа наперерез. Ну  теперь
я вам хвост по подставлю! Закладываю глубокий крен, бросаю машину  навстречу
врагу, ловлю ведущего  в  светящуюся  паутину  коллиматорного  прицела,  даю
короткую очередь. Нет, так встречаться они не хотят - отворачивают в сторону
и выходят из зоны прицельного  огня.  Им  торопиться  некуда,  будут  искать
подходящего момента. А я их, конечно, не преследую, сразу  возвращаю  машину
на прежний курс. Для нас выигранная пара минут  -  это  десяток  километров,
приближающих нас к своей территории.
     Снова  атака.  Теперь  с  двух  сторон.   Это   уже   хуже.   Один   из
"мессершмиттов" подошел вплотную к "пешке". Стрелять  не  будет,  это  ясно:
слишком мала дистанция. Но фашист делает вид, что собирается отрубить винтом
элерон. Ну, это уже блеф! Таран - наше, советское  оружие.  Сейчас  проверим
крепость вражеских нервов...
     Резко кручу штурвал вправо. Кажется, столкновение  неминуемо.  Но  нет,
фашист тут же камнем проваливается вниз. Есть еще несколько минут!
     А в воздухе мы одни - только  наш  самолет  и...  туча  вражеских.  Где
сейчас остальные бомбардировщики группы, где командир?
     Еще атака  -  еще  маневр.  Атака...  маневр.  Над  кабиной  проносятся
разноцветные  трассы  снарядов,  посылаемых  вражескими   истребителями.   Я
непрерывно кручу штурвал, жму на  педали.  Самолет  мотается  из  стороны  в
сторону, скользит, ныряет, снова рвется в небо. Теперь маневр -  это  жизнь,
это возможность продолжать борьбу, вернуться в  боевой  строй.  Маневр  -  и
общее направление полета на восток, километр за километром - к своим.
     Еще один фашист висит "на хвосте",  бьет  прямо-таки  здорово,  вот-вот
зацепит. И "держится"  прочно.  Видно,  матерый,  от  этого  просто  так  не
увернешься. Попробуем иначе. Хватаю штурвал на себя, на крутой  горке  теряю
скорость, выполняю  переворот  через  крыло,  и  машина  -  в  отрицательном
пикировании. Вишу на ремнях вниз головой, кровь стучит в висках, но  все  же
ухитряюсь осмотреться.  Все  в  порядке:  восьмерка  "мессеров"  несется  со
снижением в противоположную от нас сторону, а две пары истребителей  мечутся
далеко вверху, тысячах этак на трех. Не ожидали  от  бомбардировщика  такого
"выкрутаса". Да, это не СБ, тот просто  сломался  бы,  как  игрушечный,  при
таких перегрузках. Но и "петляков" имеет  свои  пределы.  Вот  уже  началась
тряска.  Бросаю  взгляд  на  приборы.  Скорость  по  прибору  около  семисот
километров. Надо срочно выводить из пике.
     Осторожно тяну штурвал на себя. Скорость все  еще  медленно  продолжает
расти, тряска - тоже. Хватит ли запаса прочности?  Приборная  доска  ходуном
ходит перед глазами, теперь и скорость не определишь. Да это и  не  нужно  -
все равно вывод из  пикирования  не  ускоришь,  здесь  действуют  неумолимые
законы физики и  аэродинамики.  Все  же  пытаюсь  форсировать  события,  еще
"добираю" рвущийся из рук штурвал. Самолет не реагирует. Потеря  управления!
Этого только не хватало. Но все может быть, ведь машина на такие скорости не
рассчитана. А земля набегает  неотвратимо,  и  кажется,  нет  силы,  которая
вытащит непослушный самолет из отвесного пикирования.
     Нажимаю на тумблер электрического привода триммера. Машина  вздрогнула,
просела; земля медленно поползла под крылья;  перегрузка  вдавила  голову  в
плечи. Теперь весь вопрос в том, хватит ли высоты и выдержат  ли  напряжение
узлы, болты, заклепки...
     Вибрация  прекратилась.  У  верхнего  обреза  фонаря  появилась   линия
горизонта. Скорость 720  км/час,  стрелка  высотомера  на  нулевой  отметке.
Осторожно пробую рули, убеждаюсь, что самолет вновь послушен, и прижимаю его
к самой земле. Порядок. Осматриваюсь.
     Вокруг от горизонта до горизонта  -  беспредельная,  выжженная  солнцем
бурая степь. А над ней, тоже поблекшее от жары, безоблачное небо, в  котором
все еще бестолково  снуют  "мессеры",  ошарашенные  потерей  верной  добычи.
Теперь они нам не страшны; даже демаскирующая тень от  самолета  на  бреющем
прячется под фюзеляж. Ищи ветра в поле!
     Все еще  с  трудом  верится,  что  удалось  окончательно  вырваться  из
вражеского  кольца.  С  плеч  медленно  спадает  тяжесть.   Да,   немыслимые
перегрузки достались не одному только самолету! Но теперь  к  линии  фронта,
домой!
     - Николай! - кричу через плечо Аргунову. -  Давай  кратчайший  курс  на
Гумрак.
     Хорошо "брить" над ровной  степью,  где  нет  ни  бугров,  ни  рощ,  ни
столбов. Видимость, как  говорят  летчики,  "миллион  на  миллион".  Никаких
препятствий, все как на ладони.
     Вот далеко впереди какая-то темная полоса. Обойти? Рисковать,  пожалуй,
не стоит. Нет, все-таки лететь по прямой... Да это же колонна автомашин!
     Остальное выполняю почти механически: небольшой горкой набираю  высоту,
немного доворачиваю самолет вправо, целюсь  по  головной  машине  и  жму  на
гашетку. Сухо гремят пулеметы. Прошиваю колонну от головы до  хвоста.  Вижу,
как солдаты вываливаются прямо через борта машин и расползаются  по  пыльной
траве. Снова разворачиваюсь на курс к дому. Замечаю  над  головой  несколько
пар "яков". Это  наши  истребители.  Они  ищут  нас,  ждут,  как  условлено,
группу... Но... полка бомбардировщиков в воздухе уже нет.
     В тот же вечер командир группы устроил для летного состава нашего полка
и истребительного общий ужин. Видно, ему хотелось,  чтобы  мы  хоть  немного
отвлеклись от тяжелых дум, стряхнули страшное напряжение. Столы ломились  от
напитков и закусок, аккордеонист одну за другой играл мелодии любимых песен.
Но, как говорится, не пилось, не елось и петь не хотелось. Веселая музыка не
могла заглушить  нахлынувшую  тоску.  В  памяти  неотступно  стояли  картины
жестокого, неравного боя, гибели товарищей. И хотя никому из вернувшихся  на
базу не в чем было себя упрекнуть, каждый честно выполнил свой долг, все мы,
сидя здесь, за обильными столами, чувствовали себя в чем-то виноватыми перед
павшими боевыми друзьями.
     Задание было выполнено. Но какой ценой?  Семь  экипажей  из  пятнадцати
вылетавших недосчитался наш 150-й бомбардировочный авиаполк. Из трех  Героев
Советского Союза не вернулись двое - Филипп Демченков  и  Андрей  Хвастунов.
Таких потерь в одном вылете полк никогда не имел.
     Сейчас командира полка  трудно  было  узнать,  так  отразились  на  нем
трагические события  минувшего  дня.  Он  сидел  за  столом  молча,  стиснув
ладонями голову, устремив отсутствующий взгляд куда-то  за  стены  столовой.
Что видел он там? Наверное, то же, что и мы: зловещую паутину огненных трасс
вокруг ведомого им боевого порядка, дымные факелы горящих бомбардировщиков в
раскаленном  белесом  небе,  отчаянное  единоборство  со  стаями  озверевших
врагов... А может, думал командир о том,  что  если  массированный  удар  по
неприятельскому аэродрому в целом и не удался,  то  во  всяком  случае  полк
выполнил задачу с честью, никто не свернул с боевого курса, не "разгрузился"
куда попало, как это нередко  делали  экипажи  фашистских  бомбардировщиков,
чтобы спастись бегством. Фотоснимками подтверждено: в  результате  бомбового
удара по аэродрому уничтожено 27 самолетов противника; пять его истребителей
сбито в воздушном бою.
     История этого вылета долго продолжала давать  пищу  для  размышлений  и
выводов. День за днем восстанавливались детали, эпизоды, полнее  становилась
общая картина события, охватить которое  сразу  было  невозможно.  Так,  уже
после возвращения на  свой  аэродром,  увидев  окровавленные  руки  сержанта
Великородного - стрелка-радиста из экипажа Ушакова, - я вспомнил,  как  этот
богатырь стрелял через боковой  блистер  по  "мессершмитту",  держа  ШКАС  в
руках. Скорострельный пулемет конструкции Шпитальиого и Комарицкого,  внешне
похожий на отбойный молоток, обладал в  десятки  раз  большей  отдачей,  чем
мирный инструмент шахтера, бился в руках сержанта, сдирая с ладоней кожу. Но
стрелок, не обращая внимания на боль, влепил-таки в "мессера" порцию свинца,
и тот камнем рухнул на землю.
     В этом бою Игорь Копейкин, воздушный стрелок-радист моего экипажа, тоже
сбил "мессершмитта", а потом, когда кончились патроны, информировал  меня  о
направлении и характере атак истребителей с задней полусферы.  Это  помогало
мне своевременно начинать  противоистребительные  маневры  и  срывать  атаки
врага.
     Приведу  еще  один  пример.  Экипаж  Героя  Советского  Союза  старшего
лейтенанта Филиппа Демченкова, следуя левым ведомым в нашей второй  пятерке,
до последнего патрона мужественно отбивал атаки врага. Но  когда  боеприпасы
кончились, истребителям удалось поджечь  Пе-2.  Пламя  охватило  центральный
бензобак, потекло по фюзеляжу, дым густой пеленой окутал  кабину  воздушного
стрелка-радиста. На базу экипаж в тот день не вернулся, но через  неделю  мы
узнали, что с ним тогда произошло.
     ...Воздушный  стрелок-радист  старшина  Бирюков   покинул   самолет   с
парашютом. Однако парашют попал в тянувшийся за самолетом огненный  шлейф  и
сгорел. Старшина погиб. Затем самолет покинули с парашютами штурман  старший
лейтенант Н. Н. Пантелей и последним - командир звена старший  лейтенант  Ф.
Т. Демченков. Прыгая из потерявшего управление самолета,  Демченков  получил
серьезные травмы ног и лица.  После  приземления  летчик  не  мог  двигаться
самостоятельно.  Штурман   приземлился   рядом   с   командиром,   но   тоже
травмированный-у  него  были  ожоги  головы  и  рук.  Все  это  произошло  в
шестидесяти пяти километрах за линией фронта,  проходившей  в  то  время  по
восточному берегу Дона.
     Николай Николаевич Пантелей взял у местных жителей подводу и  попытался
провезти своего командира через линию фронта, которая к тому времени не была
еще сплошной. Но даже малейшие  толчки  причиняли  Демченкову  адскую  боль.
Пришлось искать другой выход. Пантелей нашел  медика,  оказавшего  командиру
необходимую  помощь,  и  крестьянскую  семью,  которая  согласилась   укрыть
раненого летчика.
     Выбрав  подходящую  посадочную  площадку,  Пантелей   проинструктировал
верных людей, как ее обозначить, когда ночью прилетит  наш  самолет,  а  сам
отправился  к  линии  фронта.  Трое  суток  отважный  воин   пробирался   по
территории, занятой врагом, и все-таки  сумел  выйти  в  расположение  своих
войск.  С  первого  же  прифронтового  аэродрома  Николай   Николаевич   дал
телеграмму  в  полк  с  просьбой  выделить  две  машины  По-2  для  спасения
Демченкова.  Полбин  немедленно  выслал  самолеты.  Их  пилотировали   Герой
Советского Союза майор А.  Ф.  Семенов  (ныне  генерал-лейтенант  авиации  в
запасе) и майор Н. И. Власов (впоследствии его тоже удостоили звания Героя).
Пантелей вызвался сам провести По-2, минуя боевые порядки  вражеских  войск.
Летчики приняли его предложение, и он полетел в качестве  штурмана  ведущего
самолета.
     Семенов и  Власов  мастерски  приземлились  на  ограниченной  площадке,
посадили Демченкова в заднюю  кабину  второй  машины  и  взлетели.  Все  они
благополучно возвратились в  родной  полк.  За  спасение  командира  Николая
Николаевича Пантелея наградили орденом  Отечественной  войны  II  степени  и
именными часами.
     В  последних  числах  июля  был  объявлен  приказ  Народного  комиссара
обороны, потребовавший любой ценой остановить продвижение  врага.  По  этому
случаю днем состоялся митинг, а вечером в подразделениях нашего полка прошли
партийные  собрания.  Решения  были  лаконичны   и   конкретны.   Коммунисты
бомбардировочного авиаполка постановили: считать своим  первейшим  партийный
долгом повышение эффективности ударов по врагу.
     Положение на Сталинградском фронте, несмотря на героизм воинов  Красной
Армии, продолжало осложняться. В  августе  в  течение  нескольких  дней  шли
ожесточенные бои южнее и севернее Калача. Мы  уничтожали  наведенные  врагом
переправы через Дон.
     Подтянув  свою  авиацию  ближе  к  переднему  краю,   противник   начал
систематически наносить удары по нашему  аэродрому.  И  вот  тогда  наконец,
учитывая поредевшие боевые порядки полка и превосходство авиации противника,
мы перешли на боевые  действия  ночью.  Однако  аэродром  Гумрак  для  таких
полетов был мало пригоден. И не потому, что  он  мал,  а  именно  вследствие
своего  расположения  на  трассе   полета   вражеских   бомбардировщиков   к
Сталинграду. Стоило включить хотя бы один посадочный  прожектор,  как  через
некоторое время на летное поле  сыпались  бомбы.  Поэтому  взлетали  мы  без
всяких световых ориентиров, а при заходе на посадку метров с пятидесяти и до
выравнивания  полосу  подсвечивал   один   рассеивающий   прожектор   вместо
полагавшихся трех, да и то не в полный накал. В результате случалось  немало
неприятностей.
     Так, при посадке самолета И.  С.  Полбина,  возвращавшегося  с  боевого
задания, немецкий бомбардировщик сбросил по прожектору,  освещавшему  полосу
приземления, серию бомб. Зарулив на стоянку, Иван Семенович  обнаружил,  что
кабина воздушного  стрелка-радиста  пуста.  Мы  взялись  за  руки  и  прошли
шеренгой по летному полю. В темноте наткнулись на живого, хотя  и  несколько
помятого, Масюка. Оказалось, что после приземления самолета он, стоя в своей
кабине, наблюдал за обстановкой на аэродроме, чтобы  в  случае  чего  помочь
командиру на  рулении,  информировать  об  увиденном  препятствии.  Тогда-то
взрывная волна фугасной бомбы и выбросила его из кабины.  К  счастью,  Масюк
после непродолжительного лечения снова вернулся в экипаж и  до  конца  войны
участвовал в боевых вылетах.
     Как раз в те дни мой самолет занял место замыкающего в боевом  порядке.
Однако  в  данном  случае  обижаться   не   приходилось:   причиной   такому
"продвижению" послужила новая техника. В полк  поступил  первый  фотоаппарат
для выполнения  ночной  разведки  и  фотографирования  результатов  бомбовых
ударов. Его поставили на нашу машину, а нас - в  хвост  колонны.  Первые  же
снимки оказались очень удачными, и  за  нами  надолго  закрепилось  место  в
строю.
     Идет очередная подготовка к ночному боевому  вылету,  погода  ожидается
плохая. Мне приказано взлетать третьим. При постановке задачи  экипажи  были
предупреждены, что если с КП дадут красную ракету,  то  взлет  прекращать  и
заруливать на стоянку.
     К полуночи с севера на аэродром стали наползать тучи, в небе засверкали
молнии, все явственнее слышались  громовые  раскаты.  Но  разве  можно  было
глядеть в небо и гадать, лететь или не лететь, если на правом берегу Дона  в
районе Калача  скопились  вражеские  войска  и  боевая  техника,  готовые  к
форсированию реки и удару по нашим войскам?  Надо  было  нанести  противнику
максимальный урон, задержать его продвижение.
     Самолеты Полбина и Ушакова были уже в воздухе. Выруливаю на взлетную  и
я. Тороплюсь, гроза недалеко, вот-вот накроет аэродром. Кажется, успел.  Даю
полный газ, машина, набирая скорость, бежит по мокрому от начавшегося  дождя
полю. И перед самым отрывом от земли  впереди  небо  перечеркивает  наискось
злополучная красная ракета. Убирать газ? Поздно. Выполнять полет по кругу  и
садиться с бомбами, пожалуй, сложнее, чем выполнить боевое задание. В  таких
случ