родами в преддверии предсказанного великим российско-американским ученым перехода к интегральному социокультурному строю. Мы надеемся, что следующие поколения ученых-обществоведов подхватят этот почин и совместно определят контуры формирующегося постиндустриального общества, пути и этапы его становления и развития, преодоления неизбежных препятствий и противоречий на этом магистральном пути.
        Участники Симпозиума выразили искреннюю благодарность Международному фонду Н.Д. Кондратьева, Институту социологии РАН, Российской академии госслужбы при Президенте РФ, Санкт-Петербургскому государственному университету, Санкт-Петербургскому гуманитарному университету профсоюзов, администрации Республики Коми, Сыктывкарскому государственному университету за теплый прием и создание условий для плодотворной работы, а также благодарят за спонсорскую поддержку симпозиума Миннауки России, РГНФ, РФФИ, Социологический факультет МГУ, Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов, Посольство США в Москве, Американский совет по исследованиям и научному обмену, Институт "Открытое общество".
        
Раздел  II
Питирим  Сорокин  -
человек,  ученый,  педагог
        
Сергей П.Сорокин, 
проф., США 
        
СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ С ПИТИРИМОМ СОРОКИНЫМ 
        
   Я
родился в Бостоне, штат Массачусетс, в апреле 1933 г. во время снежной бури. Когда я открыл глаза и впервые увидел своего отца, ему было 44 года, - прошло уже немало лет после бурной молодости, проведенной им в царской России, и страшных лет, пережитых в России советской, около десяти лет с тех пор, как он поселился в Соединенных Штатах, и почти два с половиной года после того, как он стал основателем и главой социологического факультета Гарвардского университета в Кэмбридже. Он умер на восьмидесятом году жизни в нашем доме в пригороде Винчестера. Таким образом, мои воспоминания о нем охватывают вторую половину его жизни.
        Я должен сразу же отметить, что мой доклад ни в коей мере не является исчерпывающим рассказом о жизни моего отца и не дает всесторонней оценки его научных достижений. Биографические подробности, которые здесь сообщаются, ограничены тем, что мне известно в наибольшей степени - либо по собственным моим наблюдениям, либо по рассказам моих родителей, или же по документам, хранящимся в семье и университетских архивах.
        Что это значило - жить с таким человеком, как Питирим Александрович? Когда я начал себя осознавать, он уже был всемирно признанным ученым, и хотя в семье это всегда понимали, это никак не отражалось на нашей повседневной домашней жизни. По сравнению с моей матерью Еленой Петровной, отец был довольно строгим родителем, и поскольку нашим соседским ребятам он казался личностью довольно грозной, они старались с ним не пересекаться. Ведь он, в конце концов, выжил в русскую революцию, несмотря на то видное положение, которое начал занимать в рядах потерпевшей поражение стороны.
        После высылки из Советской России в 1922 г. (фото 1) ни Питирим, ни Елена не питали никаких надежд когда-нибудь вернуться на родину, и поэтому они хотели адаптироваться к жизни в Соединенных Штатах. Вот почему, когда родился мой брат Петр, а потом и я, наши родители решили вырастить из нас "типичных американцев". Не берусь судить, насколько они преуспели в этом, но начальное и среднее образование мы получили в школах Винчестера, в которых вели свои собственные "баталии". Начатки русского языка, усвоенные дома, были забыты после того, как учителя сказали, что мы говорим с русским акцентом. И хотя, будучи подростками, мы изучали русский язык по учебникам, для нас это был второй язык. 
        АДАПТАЦИЯ К ЖИЗНИ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ. Насколько удачно Питириму и Елене удалось приспособиться к жизни в Америке? Страна, в которую мои родители приехали в 1920-е гг., была, конечно, иной по сравнению с тем, что она представляет собой сейчас. В ней преобладали скорее ценности сельской, а не городской жизни, сексуальные нравы были более сдержанны, насилие значительно реже вторгалось в повседневную жизнь, так что многие вообще не запирали двери на ночь. Акклиматизации моего отца способствовало, может быть, и то, что, приехав в Америку, он поселился сначала на севере Среднего Запада, а не на восточном побережье или в Новой Англии, которые были гораздо более урбанистическими. Давая оценку Питириму, его старинный друг и коллега Карл Циммерман считает это счастливой случайностью истории [1]. В Миннесоте время переселенцев еще не ушло в далекое прошлое, а социальная структура этого штата включала сравнительно немного "старых семейств". Кроме того, поскольку население штата говорило с довольно сильным скандинавским акцентом, тот, кто не владел английским в совершенстве, не выделялся здесь так сильно, как в основанных в более давние времена общинах.
        Прочитав в течение летнего семестра 1924 г. курс лекций по социальной морфологии и социологии революции, Питирим получил в течение года, то есть вдвое быстрее, чем положено, звание полного профессора. Это дало ему избыток времени для писания; он принялся за работу и в течение трех лет оставался в должности. Мать получила степень доктора философии от университета Миннесоты в 1925 г. Она занималась генетикой и патологией растений, а позднее стала профессором-ассистентом в Хэмлинском университете Сент-Пола, где преподавала ботанику и цитологию растений.
        Семейные рассказы и фотоальбомы свидетельствуют о том, что годы, проведенные в Миннесоте, были не только продуктивным периодом в творческой жизни и профессиональной карьере наших родителей, - это были годы, наполненные общением с друзьями, концертами, пикниками, рыбалкой, туристическими походами (фото 2, 3, 4), включая две поездки в Скалистые горы, где отец в августе 1929 г. поднялся на вершину горы Элберт в Колорадо [2].
        Образ жизни начал постепенно меняться после того, как Питирим занял свой пост в Гарварде. Сначала родители снимали квартиру в Кэмбридже в нескольких минутах ходьбы от университета, но к марту 1932г. они переехали в большой загородный дом в Винчестере (фото 5). Это столетнее здание, весьма необычное по своей архитектуре, было очень хорошо построено, вероятно, потому, что архитектор проектировал его для своей семьи. Но вот уже почти семьдесят лет этот дом является нашей собственностью и до сих пор сохраняет ауру Елены и Питирима. Поскольку он находился как раз на границе огромного горно-лесного заповедника, он понравился им как идеальное место для подрастающих детей (фото 6). 
        НАИБОЛЕЕ СЕРЬЕЗНАЯ РАБОТА ДЕЛАЛАСЬ ДОМА. В годы, предшествовавшие второй мировой войне, отец занимался подготовкой своего главного труда - "Социальной и культурной динамики", а также организацией и руководством факультетом социологии. Так как тома "Динамики" он по большей части писал дома, то Петр и я находились поблизости, но с самого раннего детства мы были приучены к тому, что ему нельзя мешать, когда он работает. Мы присутствовали и при написании его последующих книг, а когда подросли, отец иногда опробовал некоторые фрагменты на матери и на нас как на интеллигентных, но непрофессиональных читателях. 
        В биографии Питирима, написанной Б. Джонстоном [3], документально прослежены академические маневры и политические баталии, которые происходили в Гарварде вокруг социологии и других социальных наук до и после войны. Но, несмотря на треволнения, которые несомненно доставляли отцу эти события, дома мы почти ничего не слышали об этом. Дом был для отца своего рода гаванью, где он занимался творчеством и семьей и куда гарвардские проблемы практически не допускались. Это было правило, которого он, по-видимому, всегда придерживался. Мы с братом были ровесниками детей нашего ближайшего соседа Карла Циммермана и много свободного времени проводили с ними в их доме или у них во дворе (фото 7). Поскольку карьера Циммермана в Гарварде складывалась неудачно и у них весьма откровенно говорилось об этом, то здесь мы улавливали отголоски недовольства гораздо чаще, чем у себя дома [4]. Но что бы мы ни узнавали обо всех этих неприятностях, все это казалось нам в то время несущественным, ибо идеальное настоящее, окружавшее нас, приучило нас к мысли о том, что подлинное значение имеет только творческая активность, в какой бы сфере она ни проявлялась - естествознании, гуманитарных науках или искусстве. Таким образом, в конечном счете наше детство было безоблачным. 
        ТИПИЧНЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ. Я до сих пор удивляюсь, как мог Питирим, работая так много, находить еще и время для семьи и общественной деятельности. Он хорошо организовывал свое время, умея четко разложить по полочкам разные аспекты жизни, и если нашу домашнюю жизнь определял главным образом его распорядок, то делалось это не без учета наших законных интересов и потребностей. В течение учебного семестра он обычно без чего-то восемь утра уходил в университет на лекции (фото 8), и если после обеда не было семинаров или заседаний кафедры, он, как правило, приходил на обед домой. Немного вздремнув, отец закрывался в своем кабинете часа на два, а потом работал во дворе. Затем у нас был ранний ужин, часов в пять, после которого отец читал газету или слушал новости; после чего мы обычно всей семьей слушали радиопередачи или что-нибудь из нашей растущей коллекции пластинок с записью классической музыки. Пока на нашей радиоле исполнялся "Рассвет над Москвой-рекой", отец ходил по комнате, а когда музыка заканчивалась, переворачивал пластинку на другую сторону [5]. Радиопередачами могли быть программы новостей (которые нередко оценивались как поверхностные), концерты Бостонского или других симфонических оркестров, приключенческие рассказы и постановки. Наш небольшой кружок с нетерпением ожидал программы с выступлениями популярных в 30-40-е гг. комиков.
        Когда отец работал наиболее интенсивно, он возвращался в свой кабинет еще часа на два-три перед тем как лечь спать. Мне вспоминаются зимние вечера, когда нам тоже разрешалось придти и посидеть у камина при условии, чтобы мы не шумели. А когда наступало наше время укладываться спать, он иногда приходил к нам и рассказывал о последних приключениях "Ивана и Киселя" - персонажей, которых он придумал, чтобы нас развлекать.
        Питирим спал немного и часто просыпался во время сна, думая о своей работе, так что мы, проснувшись, обнаруживали, что он уже сидит за столом и что-то пишет. Иногда он уходил на прогулку в лес, чтобы продумать какие-то свои идеи и, между прочим, сообщить нам, что лед на пруду за нашим домом уже достаточно крепок, и можно кататься на коньках. Как правило, он сразу же печатал свои сочинения на пишущей машинке и, хотя печатал двумя пальцами, это не замедляло его работу (фото 9). 
        После переезда в Соединенные Штаты отец писал все свои рукописи на английском языке. Затем эти черновики передавались факультетской секретарше или профессиональной машинистке, которые перепечатывали их набело. Окончательные варианты наиболее важных работ давались кому-нибудь из коллег или редактору на предмет исправления или усовершенствования английского языка. Позднее небольшие рукописи иногда редактировались кем-нибудь из членов нашей семьи. 
        ЕЛЕНА ЖЕРТВУЕТ СВОЕЙ КАРЬЕРОЙ. После переезда в Гарвард мать оставила преподавание и отказалась от открывающейся перед ней академической карьеры. Ей не удалось сохранить свое место в университете Миннесоты, несмотря на значительную поддержку университетских коллег-ботаников, по той причине, что там в это время действовали принципы "антинепотизма", и такие же правила имели место и в Гарварде. Тем не менее она пыталась продолжить свое исследование без оплаты в лаборатории знаменитого гарвардского ботаника профессора Ирвинга Бейли. Но, родив ребенка, она сразу же прекратила эти попытки. К счастью, она могла делать кое-какую работу дома, так как ее специальностью было цитохимическое изучение живых клеток, а их можно было получить от растений в нашем саду. Для работы ей нужен был только небольшой хороший микроскоп и кое-какие реактивы, которыми ее снабжал доктор Бейли. Из-за начавшейся второй мировой войны это исследование приостановилось и было продолжено лишь после того, как мы с братом в начале 1950-х гг. закончили колледж, что позволило ей вернуться к своим исследованиям и плодотворно вести их в течение еще одного десятилетия, по-прежнему работая дома, но при этом занимая должность в Радклифф-институте и сотрудничая по совместительству с исследовательской группой по физиологии растений из Гарварда (фото 10). Она написала также несколько статей в соавторстве со мной. 
        ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В ГАРВАРДЕ. В Гарварде общественная жизнь была сложнее, чем в Миннесоте. Будучи деканом факультета, отец должен был присутствовать на разных коктейлях и званых обедах, которые устраивали сотрудники факультета, а также принимать приезжих ученых и профессоров. И хотя теперь уже его положение оставляло меньше, чем в Миннесоте, времени на то, чтобы общаться со студентами, один или два раза в год наш дом в Винчестере был для них открыт. В такие дни мы с Петром с кротким и застенчивым видом встречали наших гостей в прихожей, они улыбались нам, гладили по голове, после чего мы отправлялись спать. Случалось, что мы задерживались дольше и были рады, если кто-нибудь из студентов относился к нам по-дружески. Я особенно запомнил одного аспиранта, которого звали Филиппом; он угостил нас вкусным кусочком сыра эдам, приготовленного для гостей. С тех пор мы время от времени спрашивали, придет ли Филипп-Сыр в следующий раз.
        Фрэнк Дэвидсон, рассказывая о своих аспирантских предвоенных годах (он закончил аспирантуру в 1939 г.), писал:
        "Разумеется, бывали и светлые моменты. Я вспоминаю зимний вечер, когда мы, участники клуба молодежной песни, которым руководил Джордж Филипс, усевшись на пару саней, запряженных лошадьми, отправились в Винчестер, чтобы преподнести сюрприз профессору Питириму Сорокину, исполнив для него серенаду. Сорокин, бывший секретарь Керенского, потом снова вернувшийся в науку, открыл окно, и на его лице - а был он в ночном колпаке с кисточкой - мы увидели явные признаки гнева. Но не прошло и минуты, как он объявил: "Заходите все! Есть икра и вино!" [7]. Двадцать лет тому назад неожиданный ночной визит мог означать для отца арест, но от этого визита, как узнали мы наутро, он был в восторге. Я не совсем уверен насчет ночного колпака с кисточкой и насчет икры, но хороший винный погребок у отца действительно был и он щедро делился его дарами. 
        В довоенные годы званые обеды происходили запросто, "без фраков", но мы с братом были еще слишком малы, чтобы принимать в них участие. После того, как заканчивалось наше торжественно-церемониальное появление и гости рассаживались за столом, мы иногда ухитрялись проскользнуть в гостиную, подъесть какие-нибудь остатки закуски и отхлебнуть по глотку хереса, оставшегося в бокалах. До начала 1940-х гг. мы держали у себя прислугу, но по случаю больших торжеств мать обычно готовила особые блюда и придирчиво следила за приготовлением остальных, поскольку сама готовила очень хорошо. Но в особых случаях ей требовалась дополнительная помощь. 
        Некоторые из этих званых обедов организовывались главным образом для того, чтобы в непринужденной домашней обстановке поговорить о научных проблемах. Например, вскоре после того, как наши родители переехали в Гарвард, их пригласили стать членами клуба "Иногда" [Now and then]. Членами клуба были профессора и преподаватели с разных факультетов Гарвардского университета и несколько "настоящих бостонцев" [8] с интеллектуальными интересами. Жизнеспособность такого рода клубов зависит от того, есть ли достаточное число "интересных" членов клуба, и с этой точки зрения Питирим ценился достаточно высоко, так как он обычно был хорошо осведомлен о текущих событиях и имел познания во многих областях, помимо своей профессиональной. Кроме того, он умел в разговоре донести простыми, понятными для всех словами суть очень сложных идей.
        Не всем нравится, когда в собрании, где идет дискуссия, превалирует какой-нибудь один человек. Ларри Морган, главный герой одного из романов известного американского писателя Уоллеса Стенера, вспоминает званый обед в Кэмбридже, на котором мой отец излагал свою теорию социальной мобильности. "Ларри" вел "воображаемый спор" с Питиримом, не соглашаясь про себя с тем, что описываемое восхождение по иерархической лестнице является "социальной перистальтикой в обществе" [9]. Стенер был преподавателем английского языка в Гарварде в 1939-1945 гг. И поскольку в его романе описываются события почти полувековой давности, это вполне очевидно свидетельствует о том, насколько зажигательной и запоминающейся была манера отца вести разговор. 
        РУССКИЕ АМЕРИКАНЦЫ. Таким образом, Питирим и Елена адаптировались к жизни в Соединенных Штатах. К 1940 г. Питирим был уже признан как выдающаяся фигура в мировой социологии, о чем свидетельствуют многочисленные дипломы различных академий, одни из которых избирали его в качестве своего члена, другие - в качестве члена-корреспондента (фото 11), и которые мы до сих пор храним в нашем доме [10]. На Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939 г. его имя было высечено на "Стене Славы", что означало признание его американской общественностью как иностранца, внесшего выдающийся вклад в американскую культуру. Позднее, в начале 1960-х гг., я слышал, как отец четко высказал свое отношение к тому, что значит быть высланным из родной страны. Он беседовал с одной некогда зажиточной супружеской парой из Кубы, которая все потеряла, будучи высланной во время революции Фиделя Кастро. Он посоветовал им не оглядываться на прошлое с горечью и не возлагать больших надежд на скорое падение режима Кастро и свое возвращение на Кубу, а сосредоточиться на том, что может еще предложить им жизнь в Соединенных Штатах и провести ее как можно лучше. Тем не менее мои родители всю жизнь оставались преданными русской культуре. Они всегда очень ценили встречи и знакомства с образованными и культурными русскими. Великий историк Михаил Иванович Ростовцев и его жена Софья Михайловна жили в Мадисоне (штат Висконсин), когда мои родители приехали в Миннесоту, и их глубокая дружба началась в Соединенных Штатах (фото 3). Всякий раз, когда в Миннеаполис приезжали с гастролями русские артисты, родители старались попасть на их концерт, а по его окончании - и за кулисы. Так они познакомились с церковно-православным композитором Николаем Кедровым, его братом и двумя другими участниками мужского вокального квартета, прославившегося в свое время исполнением духовных и светских произведений. 
        Точно таким же образом Елена и Питирим впервые встретились с Сергеем Александровичем Кусевицким, который дирижировал в Миннеаполисе Бостонским симфоническим оркестром, и с этого дня началась их дружба, продолжавшаяся до самой смерти дирижера в июне 1951 г. Как общественные деятели Кусевицкие приглашались почти на все мероприятия бостонского "высшего общества", которое, однако, не заменяло им подлинно интеллигентных русских друзей. Поэтому, когда мои родители переехали на восток и поселились неподалеку от Бостона, Наталья Константиновна встретила их традиционным хлебом-солью (фото 12). Впоследствии именно благодаря Кусевицким они познакомились со многими выдающимися музыкантами того времени, в том числе и русскими - Сергеем Рахманиновым, Сергеем Прокофьевым, Федором Шаляпиным, Яшей Хейфецом и Григорием Пятигорским. Мы с братом всегда с радостью ходили в гости к нашим крестным родителям. Чаще всего это были воскресные завтраки, рождественские и пасхальные праздники. Иногда они устраивали рождественскую елку с настоящими свечами, прямо как в "Щелкунчике". А на Пасху у них, совсем как в России, делались куличи и пасха. Для Кусевицких эти визиты были короткой передышкой от их музыкальной деятельности и возможностью поговорить о многом из того, что их интересовало помимо музыки. Разговаривали у них большей частью по-русски, но мы с Петром, хотя и говорили плохо, чувствовали себя у них так же хорошо, как и дома. Мы