имели в достатке еды,
были здоровы и не подвергались никаким случайностям, им
казалось, что все идет из рук вон плохо, и они надеялись,
что неожиданно появившийся англичанин наведет здесь
порядок.

Фейсалу сообщили о прибытии Мавлюда эль-Мухлиса,
приверженца арабского дела из Тикрита, которого за
воинствующий национализм дважды понижали в чине в турецкой
армии и который провел два года в изгнании в качестве
секретаря Ибн Рашида в Неджде. Он командовал турецкой
кавалерией под Шейбой, где и был взят в плен. Едва услышав
о восстании шерифа, он добровольно примкнул к нему, став
первым офицером регулярной армии, присоединившимся к
Фейсалу. Теперь Мавлюд был его адъютантом.

Он только сетовал на скверное обеспечение людей. Это было
главной причиной создавшегося положения. Они получали от
шерифа тридцать тысяч фунтов в месяц, но мало муки и риса,
мало ячменя, винтовок, недостаточно боеприпасов, у них не
было ни пулеметов, ни горной артиллерии, они были лишены
технической помощи и информации.

На этом я остановил Мавлюда и заявил, что прибыл специально
для изучения их потребностей и доклада об этом, но смогу
работать с ними только в том случае, если мне объяснят
реальное положение. Фейсал со мною согласился и принялся
излагать историю восстания с самого начала.

Первое наступление на Медину оказалось пропащим делом.
Арабы были плохо вооружены, и у них не хватало боеприпасов,
турки же были во всеоружии, поскольку отряд Фахри только
что прибыл, а войска, предназначенные для эскортирования
фон Стотцингена в Йемен, все еще оставались в городе. В
момент кульминации кризиса Бени Али нарушил слово, и арабы
оказались выброшенными за стены города, после чего турки
открыли по ним артиллерийский огонь. Не привыкшие к новому
оружию арабы сильно перепугались. Агейлы и атейбы укрылись
в безопасном месте и отказались из него выйти. Фейсал с Али
ибн эль-Хусейном открыто разъезжали меж людьми, тщетно
пытаясь доказать им, что разрывы снарядов не столь
истребительны, как может показаться. Деморализация
усиливалась.

Подразделения солдат из племени бени али обратились к
турецкому командованию с предложением о сдаче, если будут
сохранены их деревни. Фахри обманул их и, гарантировав
прекращение военных действий, окружил пригородный поселок
Авили войсками, а затем внезапно отдал приказ взять его
штурмом и вырезать все живое в его стенах. Сотни жителей
были захвачены и безжалостно убиты, дома сожжены, а
спасшихся и мертвых бросали обратно в огонь. Фахри и его
люди научились еще на севере на армянах искусству убивать
-- и медленно, и быстро.

Ужас от турецкой манеры вести войну потряс всю Аравию.
Первой заповедью арабов была недопустимость насилия над
женщинами, второй -- сохранение жизни и чести детей,
слишком юных, чтобы сражаться вместе с мужчинами, третья
гласила, что имущество, которое невозможно вывезти, должно
быть оставлено выжившим. Арабы Фейсала вышли из схватки с
противником, чтобы выиграть время для перегруппировки. О
сдаче больше не могло быть и речи: авалийская резня
возродила обычай мести за пролитую кровь и долг сражаться
до последнего, но теперь стало ясно, что предстоит долгая
кампания и что с пушками, заряжавшимися с дула, --
единственное оружие, которым они располагали, -- вряд ли
можно рассчитывать на победу.

Они отступили с плоскогорий, окружавших Медину, в холмы за
Султанской дорогой, к Ару, Рахе и Бир Аббасу, где немного
передохнули; Фейсал посылал одного за другим своих людей в
Рабег, являвшихся их морской базой, чтобы выяснить, когда
можно рассчитывать на получение продовольствия и денег.
Арабы начали восстание вслепую, по приказу своего духовного
отца, старого человека, слишком независимого, чтобы
полностью доверять сыновьям, и без какой-либо
договоренности о продолжении действий.

Но в ответ было прислано лишь немного продовольствия.
Правда, позднее пришли японские винтовки, большей частью
неисправные. Стволы же еще целых винтовок оказались
настолько забиты грязью, что в руках нетерпеливых арабов
они разрывались при первом выстреле. Денег не прислали
вовсе. Чтобы как-то выйти из положения, Фейсал наполнил
огромный ящик камнями, повесил на него замок, тщательно
обвязал веревкой и велел своим собственным невольникам
охранять его при каждом дневном переходе и заносить к нему
в палатку на ночь. Прибегая к таким театральным эффектам,
братья пытались поддерживать боевой дух.

Наконец в Рабег отправился сам Али, чтобы выяснить причины
неувязок. Он обнаружил, что Хусейн Мабейриг, местный
правитель, вбил себе в голову, что турки победят, и счел за
благо следовать этой идее. Когда британцы выгрузили
продовольствие для шерифа, Хусейн присвоил его и тайно
переправил в несколько принадлежавших ему домов. Али сумел
это доказать и отправил несколько срочных телеграмм в
Джидду, своему единокровному брату Зейду, с требованием
соединиться с ним и привести подкрепление. Хусейн в страхе
скрылся в холмах и был объявлен вне закона. Братья
завладели его деревнями. Они обнаружили там крупные склады
оружия и продовольствие, которого хватило бы их армии на
месяц. Соблазн оказался слишком велик, и они осели в
Рабеге.

Фейсал остался в одиночестве и скоро почувствовал себя в
изоляции, в патовой ситуации, вынужденным опираться только
на местные ресурсы. Некоторое время он с трудом сводил
концы с концами. В августе, воспользовавшись визитом
полковника Уилсона в заново отвоеванный Янбо, Фейсал явился
к нему и исчерпывающе изложил свои потребности. Он сам и
его речь произвели впечатление на Уилсона, тут же
пообещавшего ему батарею горных орудий и несколько
пулеметов "максим", которыми следовало вооружить офицеров
и солдат гарнизона египетской армии в Судане. Этим и
объяснялось присутствие Нафи-бея и его соединений.

Арабы обрадовались и решили, что теперь они сравнялись по
силе с турками. Но все четыре горных орудия были
крупповскими пушками двадцатилетней давности и били всего в
три тысячи ярдов, а их расчеты не были готовы к ведению
огня во время нерегулярных действий. Однако арабы пошли в
наступление большой толпой и буквально задавили турецкие
аванпосты, а затем и подразделения поддержки. Тогда Фахри
наконец серьезно встревожился, лично явился на линию огня,
проинспектировал фронт и тут же усилил подвергшийся угрозе
отряд в Бир Аббасе примерно до трех тысяч солдат. У турок
были полевые орудия, а также гаубицы; дополнительным
преимуществом было то, что они располагались на высотке:
это обеспечивало хорошее наблюдение за противником. Они
стали беспокоить арабов методическим неприцельным огнем;
один снаряд едва не угодил в палатку Фейсала, где в этот
момент собрались на совещание все военачальники. Египетских
артиллеристов попросили возобновить огонь и стереть с лица
земли вражеские орудия. Увы, их оружие было бесполезно,
поскольку снаряды на девять тысяч футов не летели. Их
осмеяли, и арабы откатились обратно в ущелья.

Фейсал был глубоко обескуражен. Его люди устали. Многих он
потерял. Единственной эффективной тактикой в борьбе с
врагом были внезапные налеты кавалерии на тылы противника,
но много верблюдов уже было убито или ранено, другие же
были изнурены до последней степени этими дорого
обходившимися операциями. Он негодовал, что всю войну
повесили на его шею, в то время как Абдулла прохлаждался в
Мекке, а Али с Зейдом в Рабеге. В конце концов он отвел
основную массу своих войск, оставив живших в Бир Аббасе
людей одного из родов племени харб для постоянных рейдов на
турецкие караваны снабжения и коммуникации, чего он сам был
не в состоянии обеспечить.

И все же он не боялся нового внезапного нападения турок.
Провал не вселил в Фейсала ни малейшего уважения к
противнику. Его последний отход к Хамре не был вынужденным:
то был жест недовольства. Ему наскучило собственное
очевидное бессилие, и он решил с достоинством уйти на
короткий отдых.

В конце концов ни одной стороне так и не удалось по
большому счету испытать другую. Вооружение турок
обеспечивало им такое превосходство в дальности огня на
поражение, которое для арабов оставалось недосягаемым.
Поэтому большинство рукопашных схваток происходило по
ночам, когда артиллерия слепла. До моих ушей доносились
звуки удивительно примитивных стычек, с потоками слов с
обеих сторон, своего рода соревнованием в язвительном
остроумии, предварявшем схватку. После обмена самыми
грязными из известных им оскорблений наступала кульминация,
когда турки неистово кричали арабам "англичане!", а те
обзывали их "немцами". Разумеется, никаких немцев в
Хиджазе не было, а первым и единственным англичанином был
я, но каждая сторона очень любила осыпать другую
ругательствами, и любой обидный эпитет с готовностью
срывался с языков противника.

Я спросил Фейсала о его теперешних планах. Он ответил, что
до падения Медины они неизбежно будут связаны здесь, в
Хиджазе, вынужденные плясать под дудку Фахри. По его
мнению, турки нацеливались на то, чтобы вернуть себе Мекку.
Основой их силы теперь являются мобильные колонны, которые
они могут двинуть на Рабег по разным дорогам, что держит
арабов в постоянной тревоге. Пассивная оборона гор Субха
показала, что арабы не слишком блестящие защитники. Однако
когда противник приходит в движение, их с трудом приходится
сдерживать.

Фейсал был намерен отойти еще дальше, к Вади Янбо, границе
племени джухейна. С набранным там свежим ополчением он
намеревался маршем пройти на восток, к Хиджазской железной
дороге за Мединой, а Абдулла в это время через лавовую
пустыню атаковал бы Медину с востока. Он надеялся на то,
что Али одновременно выступит из Рабега, а Зейд вступит в
Вади Сафру, чтобы связать крупные турецкие силы в Бир
Аббасе и взять его рукопашным штурмом. Согласно этому плану
Медине угрожало бы наступление со всех сторон одновременно.
Каков бы ни был результат, сосредоточение арабских сил с
трех сторон по меньшей мере расстроило бы подготовленное
турками наступление с четвертой и обеспечило бы Рабегу и
северному Хиджазу передышку для подготовки к эффективной
обороне, а то и к контрнаступлению.

Мавлюд, беспокойно вертевшийся во время нашего долгого,
неторопливого разговора, в конце концов не выдержал и
воскликнул: "Довольно расписывать нашу историю. Нужно
сражаться, сражаться с ними и убивать их. Дайте мне батарею
горных орудий Шнайдера и пулеметы, тогда я покончу со всем
этим и без вас. Мы только говорим, говорим и ничего не
делаем". Я возразил ему не менее эмоционально, и Мавлюд,
великолепный воин, считавший сражение проигранным, если он
не может продемонстрировать собственные раны в
доказательство своего непосредственного участия в бою,
принял мой вызов. Пока мы с ним препирались, Фейсал смотрел
на нас с одобрительной ухмылкой.

Этот разговор был для Мавлюда настоящим праздником. Его
вдохновлял даже такой пустяк, как факт моего приезда: он
был человеком настроения, колеблющимся между триумфом и
отчаянием. Выглядел он намного старше своего тридцати
одного года. Его налитые кровью темные, обаятельные глаза
чуть косили, а впалые щеки были изрезаны глубокими
морщинками. Его натура противилась размышлению, потому что
оно сдерживало стремительность действий. Работа мысли
стягивала черты его лица, превращая их в зеркало
испытываемой боли. Он был высок, строен и силен, походка
его была на редкость грациозна, а разворот плеч и гордо
поднятая голова придавали ему прямо-таки королевскую
осанку. Он, разумеется, это знал и поэтому охотно обращался
к позам и жестам.

Движения его были стремительны. Он не скрывал своей
горячности и чувственности, порой даже проявлял
неблагоразумие и быстро срывался. Прекрасный аппетит и
постоянные недомогания сочетались у него со спонтанными
проявлениями храбрости. Личное обаяние, дерзость, гордый
характер делали Мавлюда идолом для его соратников. Никто
никогда не задавался вопросом о его порядочности, но
впоследствии он показал, что способен ответить доверием на
доверие, подозрением на подозрение.

Воспитание и обучение в окружении Абделя Хамида сделало его
непревзойденным дипломатом. Военная служба у турок
обогатила практическими познаниями в области тактики. Жизнь
в Константинополе и пребывание в турецком парламенте
сделали его знатоком европейских проблем и манер. Он был
осмотрительным арбитром в спорах людей своего окружения.
Будь у него достаточно сил для реализации своих мечтаний,
Мавлюд пошел бы очень далеко, потому что был всецело предан
своему делу и жил только для него, но боялся, что подорвет
свое здоровье в погоне за высокой истиной или просто умрет
от переутомления. Его люди рассказывали мне, как однажды в
ходе долгого сражения, в котором ему пришлось драться за
свою жизнь, вести солдат в атаку, руководить ими и
вдохновлять, он настолько ослабел физически, что его, не
дав насладиться сознанием победы, вынесли из боя без
чувств, с пеной на губах.

Между тем, похоже, у нас обнаружился харизматик, способный,
если его преподнести должным образом, придать убедительную
форму идее, выходящей за рамки арабского восстания. Именно
он был всем тем, на что мы надеялись, и даже гораздо
большим, чем того заслуживали наши поспешные действия. Цель
моего путешествия была достигнута.

Теперь я должен был с этими новостями кратчайшим путем
добраться до Египта; понимание, пришедшее в тот вечер в
пальмовой роще, расцветало в моем сознании, разрастаясь
тысячами ветвей, отягощенных плодами и тенистой листвой,
подобно той, под которой я сидел, слушая вполуха,
окруженный видениями в сгущавшихся сумерках. Наконец по
извивавшимся между стволами пальм тропинкам к нам
спустилась вереница рабов со светильниками, и мы с Фейсалом
и Мавлюдом вернулись через сады обратно в маленький дом,
двор которого был по-прежнему полон ожидавших, вошли в
душную комнату, где собрались уже знакомые люди, уселись
вместе вокруг котла с рисом и мясом, дымившегося на
разостланной слугами белой скатерти, и приступили к ужину.

ГЛАВА 14

Компания была настолько разношерстной -- шерифы,
представители Мекки, шейхи многочисленных племен (джухейны
и атейбы, месопотамцы, агейлы), -- что я решил подбросить
им яблоко раздора, подстрекательски затрагивая в разговоре
злободневные, возбуждающие темы, чтобы выявить их
темперамент и позиции, не откладывая в долгий ящик. Фейсал,
выкуривший одну сигарету за другой, даже в самые острые
моменты успешно руководил разговором, и я с удовольствием
смотрел, как он это делает. Он мастерски избегал
бестактностей, обладая какой-то особой способностью
подчинять чувства собеседников своей воле. Столь же
находчив был и Сторрс, но Сторрс кичился своей
значительностью, выставляя напоказ находчивость и опыт, а
его изящные руки при этом просто танцевали в воздухе.
Фейсал, казалось, управлял своими людьми непроизвольно:
было трудно понять, как он навязывал им свое мнение, и так
же трудно уследить за тем, действительно ли они ему
повиновались. В этом искусстве Фейсал не уступал Сторрсу,
впрочем, так умело его скрывая, словно был рожден для
этого.

Арабы откровенно любили Фейсала. В самом деле, такие
случайные беседы показывали, насколько героическими
личностями были в представлении племен шериф и его сыновья.
Шериф Хусейн (Сейидна, как его называли) с виду был так
добродетелен и кроток, что мог показаться слабым, но под
его внешней мягкостью крылись твердая рука, огромное
тщеславие, какая-то отнюдь неарабская дальновидность, сила
характера и упрямство. Интерес к естественной истории
усиливал его охотничий инстинкт, делая его (когда он этого
хотел) верной копией какого-нибудь бедуинского князя, а
мать-черкешенка наделила его качествами, не свойственными
ни туркам, ни арабам, и он выказывал большую ловкость,
пользуясь то теми, то другими из унаследованных от нее
черт, извлекая из этого определенную выгоду.

И все же школа турецкой политики была настолько пропитана
коварством, что даже лучшие не могли ее окончить, не
поддавшись злу. В юности Хусейн был честным, искренним, а
теперь научился не просто следить за своими словами, но и
пользоваться ими для сокрытия даже вполне добропорядочных
целей. Это искусство, которым Хусейн злоупотреблял, стало
пороком, от которого он уже не мог избавиться. В старости
каждое его письмо было пронизано двусмысленностью. Подобно
мрачной туче, она парализовала решительность его характера,
его житейскую мудрость и веселую энергичность. Многие это
отрицают, но история предоставляет твердые доказательства.

Примером его житейской мудрости было воспитание сыновей.
Султан повелел им жить в Константинополе, чтобы они
получили турецкое образование. Хусейн знал, что это
образование было всеобщим и хорошим. Когда они возвратились
в Хиджаз юными эфенди, в европейской одежде и с турецкими
манерами, отец приказал им переодеться в арабское платье, а
чтобы они освежили знание арабского языка, отрядил им двоих
спутников -- жителей Мекки, и отправил в пустыню с
корпусом кавалерии патрулировать дороги, по которым шли
паломники.

Молодые люди сочли было, что это будет увеселительная
прогулка, но были потрясены, узнав, что отец запретил им
есть деликатесы, спать на матрацах и пользоваться седлами с
мягкой подушкой. Он не позволил им вернуться в Мекку,
оставляя на много месяцев, в разное время года, днем и
ночью патрулировать дороги, где им приходилось иметь дело с
самыми разными людьми. Они должны были изучить современные
способы выездки верблюдов и тактику боевых операций. Они
быстро закалились, научились полагаться только на себя,
сочетая врожденный ум и решительность, которые так часто
приходят в противоречие между собой. Их семейная группа
была грозной, активной силой и вызывала восхищение, но
почему-то оставалась странно изолированной в своем мире.
Они не были местными уроженцами, их не интересовала земля.
У них не было ни верных друзей, ни по-настоящему преданных
слуг, и казалось, ни один из них не был искренен с другими
или с отцом, перед которым они испытывали благоговейный
страх.

Дебаты после ужина были весьма бурными. Я испытывал полное
сочувствие к арабским лидерам, казненным в Дамаске
Джемаль-пашой. Их судьба сильно меня задела: из
опубликованных документов было видно, что эти люди были
связаны с иностранными правительствами и готовы принять
французский или английский суверенитет, если им будет
оказана помощь. Это было преступлением против арабского
национализма, и Джемалю оставалось лишь исполнить
неизбежный приговор. Фейсал улыбнулся, невзначай подмигнув
мне. "Видите ли, -- объяснил он, -- мы теперь по
необходимости связаны с британцами. Мы рады быть им
друзьями, благодарны за помощь в надежде на будущую выгоду.
Но мы не являемся британскими подданными. Нам было бы
легче, не будь они такими могучими союзниками".

Я рассказал о разговоре с Абдуллой эль-Рашидом по пути в
Хамру. Он ругал британских матросов, ежедневно сходивших на
берег в Рабеге. "Скоро они станут оставаться в городе
ночами, а там, глядишь, поселятся навсегда и захватят
страну". Чтобы его утешить, я рассказал о миллионах
англичан, живших во Франции, и о том, что французов это не
пугало. Он презрительно глянул на меня и спросил, не
собираюсь ли я сравнивать Францию с Хиджазом.

Фейсал ненадолго задумался и сказал: "Я не хиджазец по
воспитанию, но, славу Аллаху, я ему не завидую. И хотя я
знаю, что англичане этого желают, что я могу сказать, если
они захватили Судан тоже нехотя? Они зарятся на разоренные
страны, чтобы их восстановить, и Аравия в один прекрасный
день тоже может почудиться им лакомым куском. Благо для вас
и для меня, возможно, разные вещи, но любое добро,
навязанное силой, заставит народ кричать от боли. Разве
руда может восхищаться преобразующим ее огнем? Здесь нет
повода для обиды, но слабый народ бьет в набат, оберегая то
малое, что ему принадлежит. Наша раса останется вспыльчивой
до тех пор, пока не почувствует, что твердо стоит на
ногах".

Раздраженные, немытые люди из племен, которые только ч