е вагона сидела древняя, не перестававшая дрожать
арабская дама, которая первым делом спросила меня, все ли
закончилось. Я ей объяснил. Она сказала, что хотя она
старая приятельница и гостья Фейсала, но слишком слаба,
чтобы путешествовать, и должна ждать своей смерти здесь. Я
ответил, что ей никто не причинит вреда, что вот-вот должны
прийти турки, чтобы распорядиться всем, что осталось от
поезда. Она согласилась с этим и попросила меня найти ее
служанку, старуху негритянку, чтобы та принесла воды.
Невольница наполнила чашку из пробитого пулей тендера
первого паровоза (восхитительная вода, которой Льюис утолял
свою жажду), после чего я отвел ее к благодарной госпоже.
Несколько месяцев спустя ко мне тайно пришло письмо из
Дамаска и превосходный небольшой белуджский ковер от
госпожи Айши, дочери Джелаля эль-Леля из Медины, в память о
давней встрече.

Ахмед верблюдов так и не привел. Мои люди, охваченные
жадностью, рассеялись по местности с бедуинами. Мы с
сержантами были одни на месте крушения, погруженном теперь
в какую-то странную тишину, и начали опасаться, как бы нам
не пришлось оставить пулеметы, но тут же увидели двух
стремительно возвращавшихся верблюдов. Зааль и Ховеймиль
заметили мое отсутствие и вернулись, чтобы меня отыскать.

Мы сматывали наше единственное сокровище -- изолированный
кабель. Зааль слез со своего верблюда и хотел, чтобы на нем
ехал я, но вместо этого мы погрузили на него провод и
подрывную машинку. Зааль пошутил по поводу наших
своеобразных трофеев после всего золота и серебра,
находившегося в поезде. Ховеймиль сильно хромал из-за
старой раны в области колена и не мог идти. Мы заставили
лечь его верблюда, подняли пулеметы Льюиса, связали их
встык, наподобие ножниц, за его седлом. Оставалось тридцать
минометных мин, но тут вернулся Стокс, неумело ведя
заблудившегося вьючного верблюда. Мы быстро упаковали мины,
посадили Стокса в седло Зааля, вместе с пулеметами Льюиса,
и погнали всех трех порученных Ховеймилю верблюдов их самым
лучшим аллюром.

Тем временем Льюис и Зааль в хорошо скрытой, невидимой
ложбине за бывшей огневой позицией устроили костер из
патронных ящиков, керосина и отходов, обложили все это
цилиндрическими магазинами Льюиса и оставшимися патронами
для винтовок, а сверху положили несколько оставшихся
снарядов Стокса, после чего отбежали подальше от костра.
Когда языки пламени добрались до кордита и аммонала,
раздался оглушительный грохот. Тысячи патронов рвались
очередями, что напоминало массированный пулеметный огонь.
Над рвавшимися снарядами поднимались столбы густой пыли и
дыма. Обходившие нас с фланга турки под впечатлением такой
грандиозной обороны подумали, что нас очень много и что мы
надежно закрепились на своей позиции. Они прекратили
движение, приняли меры маскировки и стали осторожно
окружать нашу позицию и вести по всем правилам разведку, а
мы тем временем поспешно ушли в укрытие между кряжами гор.

Казалось, все закончилось благополучно, и мы были рады, что
отделались не большими потерями, чем утрата моих верблюдов
и багажа, правда, в него входили и дорогие сердцам
сержантов ранцы. Однако продукты были в Румме, и Зааль
подумал, что мы, возможно, именно там найдем наши пожитки и
остальных людей. Так и случилось. Мои люди были перегружены
трофеями, и при них были все наши верблюды. Чтобы мы могли
воспользоваться седлами, с них немедленно сняли все тюки с
добычей.

Я мягко высказал все, что думаю о тех двоих, которым было
приказано привести верблюдов после окончания перестрелки.
Они оправдывались тем, что, испугавшись взрыва, животные
разбежались, а потом арабы всех расхватали. Вероятно, так и
было, но мои люди были крепкими ребятами и могли бы
постоять за себя. Мы спросили, есть ли пострадавшие, и
чей-то голос ответил, что в первой атаке на поезд был убит
один на редкость лихой парень из шимтов. Эта атака была
ошибкой, она возникла стихийно, без приказа; пулеметов и
миномета в случае успешного взрыва было бы достаточно,
чтобы покончить с турками. И я понял, что в этой потере
меня упрекнуть было невозможно.

Трое получили легкие ранения. Потом один из невольников
Фейсала заметил, что пропал Салем. Мы собрали всех
невольников и допросили. Наконец какой-то араб сказал, что
видел Салема убитым; его тело лежало за паровозом. Льюис
вспомнил, что видел там тяжелораненого негра, но не знал,
что он из наших. Я ничего об этом не знал и страшно
рассердился, потому что половине ховейтатов это должно было
быть известно, а также потому, что непосредственную
ответственность за Салема нес я. По их вине я второй раз
потерял друга.

Я вызвал добровольцев, готовых вернуться за телом Салема.
Чуть помедлив, вызвался Зааль, а потом и двенадцать
новасеров. Мы поскакали равниной к линии железной дороги.
Поднявшись на предпоследний гребень, мы увидели
разгромленный поезд, в котором копошились турки. Их было,
наверное, человек сто пятьдесят, и наша попытка спасти
Салема оказалась бы бесполезной, так как турки арабов в
плен не брали. Они их просто зверски убивали, и из
милосердия мы сами приканчивали наших тяжелораненых,
которых иначе пришлось бы оставить беспомощными на поле
сражения.

Нам пришлось отказаться от попытки унести живого или
мертвого Салема, но, чтобы извлечь хоть какую-то пользу из
возвращения на место события, я сказал Заалю, что было бы
неплохо прокрасться по долине и забрать ранцы сержантов. Он
поддержал меня, и мы двинулись вперед, но вскоре выстрелы
турок заставили нас укрыться за насыпью. Место нашей
стоянки было в следующей лощине, за сотней ярдов ровной
поляны. Тогда один или двое самых проворных юношей, выждав
время, перебежали эту поляну, чтобы забрать седельные сумы.
Турки находились далеко, и было известно, что их огонь при
большой дальности всегда малорезультативен. Однако к
моменту нашего третьего рейда у них появились пулеметы, и
вокруг нас заплясали пули, поднимавшие клубы пыли при ударе
о темный кремень.

Я послал быстроногих парней забрать все легкое и самое
лучшее из остававшихся на стоянке вещей и вернуться в
отряд. Мы спустились по склону. На открытой местности турки
могли убедиться в нашей малочисленности. Они осмелели и
двинулись вперед с обоих флангов, чтобы окружить наш отряд.
Зааль соскочил с верблюда, поднялся с пятью людьми на
гребень кряжа, через который мы только что перевалили, и
открыл по ним огонь. Он был великолепным стрелком: я видел,
как он свалил двумя выстрелами с седла, на скаку, бегущую
газель с расстояния в триста ярдов. Его огонь задержал
турок.

Он крикнул нам, чтобы люди с грузом быстро перешли
следующую лощину и удерживали ее, пока он спустится к нам.
Так мы отходили с одного кряжа на другой, по всем правилам
сдерживая противника, и убили тридцать или сорок турок
ценой двух раненых верблюдов. Наконец, когда между нами и
вторым эшелоном остались только два кряжа, и мы были
уверены, что легко их преодолеем, появился приближавшийся к
нам одинокий всадник. Это был Льюис с пулеметом на
изготовку. Он услышал перестрелку и решил узнать, не
нуждаемся ли мы в помощи.

Он намного усилил нашу огневую мощь и улучшил мое
настроение. Я был зол на турок, убивших Салема и гнавших
нас так долго в пыли по жаре, задыхавшихся и обливавшихся
потом. И мы остановились, чтобы ударить по преследователям.
Но либо им показалась подозрительной наступившая у нас
тишина, либо они побоялись оставаться так близко от нас --
так или иначе, мы их больше не видели. Через несколько
минут мы поостыли, и нам хватило ума уехать, чтобы
соединиться с остальной частью отряда.

Люди шли с очень тяжелым грузом. Среди наших девяноста
пленных десять были дружески расположенными женщинами из
Медины, решившими добираться до Мекки через Фейсала. У нас
было двадцать два верблюда без всадников. Женщины
взобрались на пять вьючных животных, а раненые по двое на
остальных верблюдов. День клонился к вечеру. Мы были
изнурены, к тому же пленные выпили всю воду. Мы должны были
ночью пополнить ее запас из старого колодца в Мудоваре,
чтобы продержаться до Румма, который находился очень
далеко.

Поскольку этот колодец был близко к станции, было крайне
желательно добраться до него, а потом уйти, так чтобы турки
ни о чем не догадались и не застали нас там неспособными
обороняться. Мы разделились на небольшие группы и двинулись
на север. Победа всегда приводила в беспорядок арабские
силы, и мы были уже не рейдовым отрядом, а грузовым
караваном, спотыкающимся под тяжестью награбленного добра,
которого хватило бы, чтобы обеспечить на долгие годы любое
арабское племя.

Мои сержанты попросили у меня по сабле -- в качестве
сувениров в память о первом бое с их личным участием.
Проезжая вдоль колонны, я неожиданно увидел
вольноотпущенников Фейсала и, к моему удивлению, на крупе
верблюда за одним из них обнаружил привязанное,
окровавленное тело потерявшего сознание Салема.

Я подъехал к Ферхану и спросил, где он нашел Салема. Он
рассказал, что, когда разорвался первый снаряд Стокса,
Салем побежал, чтобы скрыться за паровозом, и в это время в
спину ему выстрелил один из турок. Пуля вошла рядом с
позвоночником, но рана, сдается, была не смертельная. После
захвата поезда ховейтаты сняли с него халат, кинжал,
винтовку и головной убор. Его нашел Миджбиль, один из
вольноотпущенников; он поднял Салема на своего верблюда и
увез с собой, ничего не сказав нам об этом. Обогнавший его
в пути Ферхан забрал у него Салема. Салем потом вылечился и
постоянно надоедал своим ворчанием по поводу того, что его
оставили на насыпи, хотя он был из моей группы и к тому же
ранен. Мне не хватило твердости. Моя привычка прятаться за
спиной шерифа имела целью избежать оценки меня по
безжалостному арабскому стандарту с его жестокостью к
иностранцам, которые носят их одежды и перенимают манеры.
Не часто меня ловили на таком ненадежном щите, как слепой
шериф.

Мы доехали до колодца за три часа, напились, напоили
верблюдов и запаслись водой без происшествий. После этого
проехали еще десять миль или около того, не опасаясь
преследования, улеглись спать и уснули, а утром
почувствовали себя ужасно усталыми. Прошлой ночью Стокса
страшно мучила дизентерия, но сон, а также наступивший
после тревожной напряженности покой улучшили его состояние.
Я с ним и с Льюисом -- единственные, у кого не было груза
-- поехали вперед через одну за другой громадные низины,
пока перед самым заходом солнца не оказались в долине Вади
Румм.

Эта новая дорога имела важное значение для наших
броневиков, потому что двадцать миль ее затвердевшей грязи
могли обеспечить их переброску в Мудовару, а значит, мы
могли бы в любой момент приостановить движение поездов. С
такими мыслями мы въехали в проход в Румме, все еще ярко
раскрашенный в цвета заката. Скалы, такие же красные, как
облака на западе, были похожи на них размерами и высотой. И
мы снова почувствовали, как торжественная красота Румма
излечивает любые тревоги.

Спустилась ночь, и картина долины сменилась навеянным
галлюцинацией пейзажем. Невидимые скалы ощущались как
явные, и воображение пыталось компенсировать отсутствие
плана их зубчатых вершин намеком на узор, врезанный ими в
звездный небосвод. Мрак в глубине был вполне реальным --
то была ночь, вселявшая мысль о безнадежности действия. Мы
ощущали лишь труд наших верблюдов, то, как час за часом они
монотонно и плавно вершили свой жалкий путь неогороженной
тропой на краю пропасти.

Около девяти часов вечера мы были у колодца, в котором
виднелась вода, на месте нашего бывшего лагеря. Мы узнали
это место, потому что глубокий мрак здесь становился более
влажным и темным. Повернув верблюдов направо, мы подъехали
к скале, поднявшей свои увенчанные гребнями купола так
высоко над нами, что, когда мы смотрели вверх, шнуры наших
головных уборов соскальзывали вокруг шеи на спину. Стоило
протянуть вперед хотя бы палку, которой мы погоняли
верблюдов, и мы наверняка коснулись бы противоположной
стены.

Наконец мы оказались в зарослях высокого кустарника.
Остановившись, мы закричали. Кто-то из арабов нам ответил.
Эхо моего голоса, скатывавшееся со скалы вниз, встретилось
с его поднимавшимся к нам криком: эти звуки сплелись вместе
и словно схватили друг друга за горло. Слева бледно
блеснуло пламя, и мы увидели там нашего часового Мусу. Он
разжег костер из сучьев какого-то сильно пахнущего дерева.
В свете костра открыли консервы и с жадностью их съели,
запивая каждый кусок восхитительной ледяной водой, просто
опьянявшей после отвратительной жидкости Мудовары, надолго
иссушившей наши глотки.

Мы проспали до прихода остальных. А двумя днями позднее
были в Акабе, войдя в нее со славой, нагруженные
драгоценностями, хвалясь тем, что поезда оказались в нашей
власти. Оба сержанта отплыли из Акабы в Египет на первом
пароходе. Каир помнил о них и брюзжал от того, что они
долго не возвращались. Однако им удалось счастливо
отделаться от наказания. Они победили в бою без посторонней
помощи, переболели дизентерией, питались верблюжьим молоком
и научились покрывать на верблюде по пятьдесят миль в день,
не испытывая ни болей, ни неудобств. Алленби наградил обоих
медалями.

ГЛАВА 68

Дни проходили в разговорах с Фейсалом о политике, об
организации армии и о стратегии; одновременно подвигалась
вперед подготовка к новой операции. Наша удача возбудила
лагерь, и минирование поездов обещало стать весьма
популярным, если бы мы смогли обучить подрывников для
нескольких групп. Первым добровольцем стал капитан Пизани.
Он был опытным командиром французов в Акабе, активным
воякой, жаждавшим славы и наград. Фейсал нашел мне троих
юнцов из Дамаска; из одного рода, страстно желавших
возглавлять рейды арабских племен. Мы отправились в Румм и
объявили этот рейд специальным рейдом клана Гасима. Такой
уголь, подброшенный в костер, задел многих. Их алчность не
позволяла им отказаться. К нам ежедневно стекалась масса
желавших присоединиться, тем не менее большинство получало
отказ.

Мы выступили в составе ста пятидесяти человек, с огромным
караваном вьючных верблюдов без груза для предстоявшей
доставки трофеев. Для разнообразия мы решили работать под
Мааном и поэтому отправились в Батру, двигаясь из жары в
холод, из Аравии в Сирию, от тамариска к полыни. Когда мы
поднялись на перевал и увидели кроваво-красные пятна на
склонах гор над полными пиявок колодцами, нас встретило
первое дыхание северной пустыни. Этот воздух, слишком
особенный, чтобы его можно было описать, говорил о
совершенном одиночестве, сухой траве и солнце на пылающих
осколках кремня.

Проводники высказали мнение, то для минирования подойдет
475-й километр железной дороги, но мы установили, что он
окружен блокгаузами, и прошли дальше по линии, до места,
где она пересекала долину по высокой насыпи, с мостами у
обоих ее концов и в середине. После полуночи мы заложили
там новую очень мощную лиддитовую автоматическую мину. Ее
закапывание отняло долгие часы, и рассвет застал нас все
еще за работой. Рассвет приближался как-то робко, и, когда
мы огляделись кругом, нам так и не удалось увидеть особых
признаков начала дня. Прошло немало минут, прежде чем
высоко над земляной кромкой, поверх причудливой дымки с
размытыми краями проглянуло солнце.

Мы отошли на тысячу ярдов по поросшему кустарником ложу
долины, чтобы укрыться от невыносимой дневной жары. Шли
часы, солнце становилось все ярче и, казалось, сияло так
низко над нами, что мы чувствовали себя раздавленными его
лучами. Люди были близки к безумию, и это состояние
обострялось тревожным ожиданием успеха проделанной работы.
Они не могли слышать ни слова, если оно было не о мине, и
постоянно в тревоге обращались ко мне, желая услышать мое
мнение. За время нашего шестидневного рейда отношения между
людьми дошли до крайнего накала: с трудом, но удалось
уладить двенадцать случаев ссор с угрозой применения
оружия, четыре угона верблюдов; были предотвращены одна
женитьба, две кражи, один развод, четырнадцать актов
кровавой мести, два сглаза и одно колдовство.

Все это произошло вопреки моему несовершенному знанию
арабов. Меня мучил обман, содержавшийся в моих действиях. В
них было больше горьких плодов принятых мною решений на
арабском фронте, становившихся главными для восстания. Я
поднимал арабов под фальшивыми предлогами и осуществлял
ложную власть над жертвами обмана, не намного более
очевидную, чем их лица, увиденные моими слезящимися
глазами, постоянно ощущавшими боль после года непрерывной
пульсации солнечного света.

Мы прождали весь день и всю ночь. На закате из-под куста,
под которым я прилег, чтобы сделать в дневнике запись о
событиях этого дня, вылез скорпион и, вцепившись в мою
левую руку, ужалил меня, похоже, не один раз. Боль в
распухшей руке не дала мне спать до рассвета; сняв нагрузку
с воспаленного мозга, она оборвала мои бесконечные вопросы
к себе самому, как бывает всегда, когда мучительная боль от
какого-нибудь поверхностного физического повреждения
предельно натягивает обленившиеся нервы.

И все же такая боль никогда не продолжается достаточно
долго, чтобы действительно излечить перегруженное сознание.
После ночи должна была прийти та самая совершенно
непривлекательная и совсем не благородная внутренняя боль,
сама по себе провоцирующая мысль и делающая свою жертву еще
менее выносливой. В этих обстоятельствах война казалась
таким же грандиозным сумасшествием, как мое постыдное
лидерство -- преступлением, и поэтому, посылая за нашими
шейхами, я был на грани того, чтобы отдать и себя, и мои
притязания в их руки.

Вскоре объявили о подходе поезда. Он шел из Маана, и это
был пожарный поезд, с большим грузом воды. Он прошел над
заложенной нами миной без последствий. Арабы были рады,
благодарили меня, потому что вода в качестве трофея вовсе
не волновала их мечты. Мина не сработала, и поэтому после
полудня я со своими учениками отправился к линии, чтобы
заложить поверх лиддита электрическую мину, от взрыва
которой обязательно должна будет сдетонировать первая. Мы
рассчитывали на то, что дымка, а также известная полуденная
сонливость турок помогут нам остаться незамеченными. Наши
надежды оправдались, потому что за час, в течение которого
мы закапывали мину, у турок никакой тревоги не было. Мы
проложили электрические провода от южного моста к среднему,
под аркой которого надежно спрятали подрывную машинку,
чтобы ее не было видно с проходящего сверху поезда.
Пулеметы Льюиса мы расположили под северным мостом, чтобы
обстреливать продольным огнем хвост поезда, когда взорвется
мина. Арабы должны будут залечь цепочкой в полосе кустов,
пересекавших долину в трехстах ярдах от железнодорожного
полотна. После этого мы прождали целый день, страдая от
жары и мух. Патрули противника методично обходили линию
утром, после полудня и вечером.

На следующий день, около восьми часов утра, от Маана стал
двигаться в нашем направлении столб дыма. Как раз в этот
момент делал обход первый патруль. В нем было всего
полдюжины солдат, но если бы они заметили что-нибудь
подозрительное, то могли бы остановить поезд. Мы в крайнем
напряжении ждали. Поезд шел очень медленно, а патруль то и
дело останавливался.

По нашим расчетам, в момент подхода поезда солдаты могли
оказаться на расстоянии трехсот ярдов от нас. Мы приказали
всем занять позиции. Паровоз с двенадцатью гружеными
вагонами, задыхаясь под собственной тяжестью, преодолевал
подъем. Я сидел под кустом в сотне ярдов от мины, и мне
были видны и ее место, и группа с подрывной машинкой, и
пулеметные огневые точки. Услышав, как по их пролету прошел
поезд, Фаиз и Бедри закружились в военном танце вокруг
небольшого ящика электрического устройства. Залегшие в
канаве арабы тихо шептали мне, что пора открывать огонь, но
я вскочил и замахал головным убором именно в тот момент,
когда паровоз оказался точно над пролетом. Фаиз мгновенно
нажал на рукоятку, и сразу же раздался сильный грохот, и,