ием сумерек, когда уже горели костры, на которых
жители готовили ужин, мы прошли по широкой улице и
остановились. Тафас зашел в одну из двух десятков жалких
лачуг и, обменявшись там с кем-то несколькими едва слышными
словами, после долгой паузы вернулся с мукой. Разведя ее в
воде, мы замесили густое тесто, раскатали его в лепешку
толщиной дюйма в два и дюймов в восемь в поперечнике. Потом
мы зарыли ее в золу костра, где горели ветви кустарника,
принесенные женщиной-субхиткой, с которой Тафас, похоже,
был знаком. Когда лепешка нагрелась, он вынул ее из костра,
отряхнул от золы, и мы поделили ее на двоих, поскольку
Абдулла отправился купить себе табака.

Они рассказали, что в этом селении два облицованных камнем
колодца у подножия южного склона, но у меня не было желания
их осматривать, потому что от долгого перехода ныли
непривычные к такой нагрузке мышцы, да и жара равнины была
слишком изнурительной. От нее у меня пошли пузыри по коже,
а глаза мучительно болели от вспышек света, отражавшегося
под острым углом от серебристого песка и отполированных до
блеска камней. Последние два года я провел в Каире, целыми
днями не вставая из-за письменного стола, или в небольшом
людном офисе, полном отвлекающих шумов, мешавших
сосредоточиться, за разговорами о сотне неотложных дел, в
действительности отнюдь не необходимых, отвлекаясь лишь на
ежедневную беготню между офисом и отелем. По контрасту со
всем этим новое положение было очень трудным, поскольку у
меня не было времени постепенно привыкнуть к губительному
аравийскому солнцу и бесконечному однообразию езды на
верблюде. А предстоял еще ночной этап пути и длинный
завтрашний переход, прежде чем мы должны были достигнуть
лагеря Фейсала.

Я был благодарен необходимости приготовить еду и сделать
закупки, на что ушел один час, и еще часу отдыха, который
мы позволили себе по общему согласию. Было грустно, что он
быстро закончился. Мы снова взгромоздились на верблюдов и
поехали в кромешной тьме через одну долину в другую,
пересекая слои горячего воздуха в закрытых котловинах и
обдуваемые свежим ветром в открытых местах. Грунт под нами
был явно песчаным, тишина нашего движения терзала мои
непривычные уши и убаюкивала, так что я постоянно засыпал в
седле и тут же вдруг испуганно просыпался, инстинктивно
хватаясь за стойку седла, чтобы сохранить равновесие, порой
нарушавшееся неожиданным движением животного. Было слишком
темно, а очертания местности были слишком невнятны, чтобы
не давать отяжелевшим ресницам опускаться на
всматривающиеся во мрак глаза. Наконец мы остановились на
приятный, долгий послеполуночный отдых, я завернулся в
бурнус и заснул в комфортабельной песчаной могилке, прежде
чем Тафас успел спутать поводом мою верблюдицу.

Спустя три часа мы вновь были в пути, на этот раз смутно
различая дорогу, освещенную истаивавшим сиянием луны. Мы
двигались вдоль Вади Марид глухой ночью, знойной,
молчаливой, между островерхими холмами, поднимавшимися по
сторонам в разреженном воздухе. Там было много деревьев.
Рассвет застал нас, когда мы выходили из этих теснин на
широкий простор, на равной поверхности которого неприятные
порывы ветра поднимали вихри пыли. Все больше светало, и
справа от нас показался Бир ибн Хасан. Нелепые коричневые и
белые домики, для безопасности державшиеся вместе в
громадной тени высившейся за ними мрачной, обрывистой
пропасти Субха, казались игрушечными и более унылыми, чем
сама пустыня. Пока мы разглядывали их в надежде увидеть
хоть какие-то признаки жизни у их дверей, солнце продолжало
быстро подниматься, и на фоне еще желтоватого от угасавшего
рассвета неба в сильно преломленных лучах белого света
стали проявляться очертания взмывших на тысячи футов к небу
выветренных скал.

Мы продолжали двигаться через большую долину. Какой-то
всадник на верблюде, болтливый и старый, выехал из-за домов
и присоединился к нам. Он с излишней развязностью назвал
свое имя -- Халлаф и после небольшой паузы разразился
потоком банальных приветственных слов, а когда они иссякли,
попытался втянуть нас в разговор. Однако Тафас, которому
была явно неприятна такая компания, отвечал односложно.
Халлаф не отступался и наконец, чтобы завоевать наше
расположение, нагнулся и раскопал в своей седельной сумке
небольшую эмалированную миску с порядочной порцией главного
продукта питания при путешествии по Хиджазу. То было
вчерашнее пресное тесто, крошившееся под пальцами, хотя еще
теплое и политое жидким маслом для вязкости. Подсластив
сахарной пудрой, его пальцами скатывают в шарики, как
влажные опилки.

Для первого раза я съел немного, однако Тафас с Абдуллой
набросились на это лакомство, и в результате щедрый Халлаф
сам остался полуголодным, надо сказать, заслуженно, потому
что у арабов считалось женской слабостью брать с собой еду
в короткое путешествие на какую-то сотню миль. Теперь мы
были друзьями, и разговор возобновился. Халлаф рассказал
нам о последнем сражении, состоявшемся накануне и
закончившемся неудачно для Фейсала. Похоже, он был выбит из
Кейфа в верховьях Вади Сафра и находился сейчас в Хамре,
совсем недалеко от нас, по крайней мере, так думал Халлаф.
Мы могли проверить это в Васте, следующей деревне на нашем
пути. Это сражение не было жестоким, но между людьми из
племен Тафаса и Халлафа возникли некоторые разногласия, и
Халлаф по порядку изложил все, что знал, называя имена и
претензии с каждой стороны.

Тем временем я внимательно осматривал окрестности, так как
меня очень интересовала эта новая область. От песка и
развалин, запомнившихся с прошлой ночи, и от Бир эль-Шейха
не осталось и следа. Мы ехали долиной шириной от двух до
трех сотен ярдов по выложенному галькой очень твердому
грунту, из которого местами выпирали груды битого зеленого
камня. Здесь было много колючих деревьев, в том числе
акаций высотой в тридцать и более футов с их роскошной
зеленью, тамариска и мягкого кустарника, дополнявших
очарование, хорошо ухоженных и превращавших дыхание пустыни
в приятный воздух парка. В этот ранний утренний час они
отбрасывали длинные, мягкие тени. Словно подметенный, грунт
был таким ровным и чистым, галька такой разноцветной, и ее
цвета смешивались в такую радостную гамму, что возникало
ощущение рукотворного ландшафта, и это чувство укреплялось
прямолинейностью и резкостью очертаний крутых холмов. Они
возникали слева и справа с регулярными промежутками,
нависая тысячефутовыми обрывами коричневых гранитных и
темных порфировых обнажений с розовыми пятнами, причем по
какой-то странной случайности эти сверкающие красками холмы
покоились на стофутовых фундаментах из зернистого камня,
необычный цвет которого говорил о том, что они покрыты
тонкой порослью мха.

Мы проехали по этим красивейшим местам около семи миль, до
низкого водораздела, пересеченного стеной из обломков
гранита. Бесформенная груда камней когда-то несомненно
служила преградой. Она шла от одной скалы до другой и даже
поднималась вверх по склонам холмов в том месте, где они
были не слишком круты. В центре, где проходила дорога, были
два небольших огороженных участка, похожих на загоны для
скота. Я спросил у Халлафа о назначении этой стены. Но
вместо ответа он начал говорить, что побывал в Дамаске,
Константинополе и Каире и что у него много друзей из числа
видных людей Египта. "Знаете ли вы кого-нибудь из здешних
англичан?" -- поинтересовался Халлаф. Он явно проявлял
любопытство ко мне и к моим намерениям. Пытался запутать
меня египетскими выражениями. Когда я ответил ему на
диалекте Алеппо, он заговорил о своем знакомстве с видными
сирийцами. Я их тоже знал; он перевел разговор на местную
политику, тонко и часто обиняком задавая осторожные вопросы
о шерифе и его сыновьях и о том, что я думаю о намерениях
Фейсала. Я разбирался в этом хуже него и отвечал уклончиво.
Тафас пришел мне на помощь и изменил тему разговора.
Впоследствии я узнал, что Халлаф был на содержании у турок
и систематически слал им доносы о состоянии арабских сил
после Бир ибн Хасана.

Оставив стену позади, мы вышли к притоку Вади Сафра, в
более обширную каменистую долину, обрамленную холмами. Она
переходила в другую долину, где далеко к западу росла роща
темных пальмовых деревьев; арабы сказали, что это Джедида,
одна из деревень рабов в Вади Сафре. Мы повернули направо,
через другую седловину, и, проехав несколько миль,
спустились с холмов к выступу высоких скал. Мы объехали его
и неожиданно оказались в Вади Сафре, в той самой долине,
которую искали, и в центре самой крупной из ее деревень
Васте, представшей перед нами в виде многочисленных групп
домов, цеплявшихся за склоны холмов по обе стороны русла
реки либо расположившихся на островках, образованных
развалинами между многочисленными протоками.

Проехав между двумя или тремя насыпными островками, мы
добрались до дальней оконечности долины. Рядом лежало русло
главного потока зимних вод, белевшее сплошным слоем гальки
и совершенно плоских крупных камней. Ниже его середины все
пространство между пальмовыми рощами на обоих берегах
занимала чистейшая вода, сквозь которую было видно песчаное
дно. Вода простиралась в длину ярдов на двести, в ширину на
двенадцать футов и обрамлялась у каждого берега
десятифутовой лужайкой, поросшей густой травой и цветами.
На такой лужайке мы ненадолго остановились, чтобы дать
верблюдам досыта напиться. Появление перед нашими глазами
травы после целого дня невыносимого сверкания гальки было
таким неожиданным, что я невольно посмотрел вверх, подумав,
что не мешало бы проверить, не закрыло ли солнце тучей.

Мы поднялись вверх по течению потока к саду, откуда он,
искрясь, устремлялся в облицованный камнем канал, а затем
повернули вдоль глиняной ограды под сенью пальм и
направились к другому селению. Мы двигались за Тафасом по
узкой улочке (дома здесь были таким низкими, что мы из
наших седел смотрели сверху вниз на их глиняные крыши). Он
остановился у одного из домов побольше размером и постучал
в ворота. Невольник отворил, и мы спешились в уединении
некрытого двора. Тафас привязал верблюдов, ослабил подпруги
и бросил перед ними охапку зеленого корма из благоухавшей у
ворот копны. Затем он провел меня в комнату для гостей
небольшого сложенного из глиняных кирпичей дома, с крышей
из земли, утрамбованной поверх обрешетки из пальмовых
жердей. Мы уселись на невысокий помост, накрытый циновкой
из пальмовых листьев. День в этой душной долине оказался
очень жарким, и мы скоро повалились рядом на циновку.
Жужжанье пчел в саду за стенами дома и мух, тучами
круживших над нашими прикрытыми сеткой лицами, убаюкало
нас, и мы уснули.

ГЛАВА 12

Пока мы спали, хозяева приготовили для нас хлеб и финики.
Финики были свежие, удивительно сладкие и приятные, не
похожие ни на что из того, что мне раньше доводилось
пробовать. Хозяин дома, харб, и его соседи отсутствовали,
так как были на службе у Фесайла, а жена и дети жили в
палатке в горах, присматривая за верблюдами. Как правило,
арабы племен Вади Сафра жили в своих деревнях всего пять
месяцев в году. На остальное время они препоручали свои
сады невольникам -- неграм, вроде тех двух парней, что
подносили нам на подносах еду. Их массивные ноги и
упитанные лоснящиеся торсы совершенно не гармонировали с
похожими на птиц арабами. Халлаф объяснил мне, что этих
африканцев еще детьми их самозваные отцы из племени такрури
вывозили для продажи в Мекку во время паломничества. Они
подрастали, набирались сил, и тогда их цена доходила до
пятидесяти или даже восьмидесяти фунтов за голову, в
зависимости от результатов тщательного осмотра. Некоторые
из них становились слугами в доме или камердинерами своих
хозяев, но большинство африканцев отправляли в пальмовые
деревни малярийных долин, где всегда текла вода и климат не
подходил для физического труда арабов, -- а африканцы там
процветали, строили себе солидные дома, женились на
женщинах-невольницах и выполняли все работы по хозяйству.

Рабы были весьма многочисленными -- например, в Вади Сафре
стояли рядком тринадцать невольничьих деревень. Они
образовывали особое сообщество и большей частью жили в свое
удовольствие. Работа у них была тяжелая, но надзор слабый,
и невольникам нетрудно было бежать. Их правовое положение
было убогим: на них не распространялись ни правосудие
племени, ни юрисдикция шерифских судов, но общественное
мнение и личная заинтересованность осуждали любые
жестокости по отношению к ним, а догмат веры, гласящий, что
освобождение раба есть добродетельный поступок, на практике
означал, что в конце концов почти все невольники получали
свободу. Самые сметливые копили карманные деньги,
полученные за время службы. У таких были собственные
усадьбы, в чем я имел возможность убедиться лично, и они
считали себя счастливыми. Они выращивали дыни, каштаны,
огурцы, виноград и табак для собственного потребления, не
говоря уже о финиках, излишки которых отправляли на
одномачтовых парусниках в Судан, где обменивали их на
кукурузу, одежду, на африканские и европейские предметы
роскоши.

Когда полуденная жара спала, мы снова уселись на верблюдов
и поехали вдоль прозрачной, медленно катившей свои воды
речушки, пока она не пропала в пальмовых садах за
невысокими стенами ограды из обожженной на солнце глины.
Внутри и снаружи этой ограды между корнями деревьев были
прорыты небольшие канавки глубиной в два или три фута, так
чтобы вода, попадавшая в них из облицованного камнем
канала, подходила поочередно к каждому дереву. Источник был
собственностью общины, и владельцы участков пользовались
водой в определенное время дня или недели, согласно
установившейся традиции. Вода была чуть солоноватой, что и
требовалось для лучших видов пальм, но достаточно пресной в
частных колодцах пальмовых рощ. Таких колодцев было очень
много, и вода в них стояла на уровне трех или четырех футов
от поверхности земли.

Наш путь пролегал через центральную деревню, по торговой
улице. Лавки стояли почти пустые, и вся деревня вызывала
ощущение полного упадка. При жизни предыдущего поколения
Васта была густонаселенной (говорили о тысяче домов), но
однажды через Вади Сафру прокатилась громадная стена воды,
дамбы вокруг многих пальмовых садов были прорваны, и пальмы
унесло водой. Некоторые из островков, на которых веками
стояли дома, ушли под воду, а глинобитные стены
превратились в жидкую глину, в которой тонули или гибли под
развалинами несчастные невольники. Люди могли сюда
вернуться, деревья вырасти вновь, если бы потоки воды не
смыли почву, которую для создания здешних садов крестьяне
отвоевывали у обычных паводков годами тяжкого труда. Но
водяной поток глубиною восемь футов, три дня кряду
мчавшийся по долине, вернул возделанные участки в их
прежнее состояние каменистых берегов.

Мы вышли к Харме, крошечному селению с богатыми пальмовыми
рощами, расположенному чуть выше Васты в том месте, где в
реку впадал приток, бравший начало где-то на севере. За
Хармой долина несколько расширялась, в среднем, может быть,
до четырехсот ярдов, и была покрыта сплошным, выглаженным
зимними дождями слоем гальки и песка. Кругом высились голые
красные и черные скалы, чьи гребни были остры, как лезвия
ножей, и отражали солнечный свет, как полированный металл.
В их окружении свежесть зелени и травы казалась роскошной.
Нам стали попадаться группы солдат Фейсала и пасшиеся
табуны их верховых верблюдов. Еще на подходе к Харме мы
заметили, что каждый укромный уголок в расселинах скал,
каждая рощица служили бивуаком для солдат. Они радостными
криками встречали Тафаса, а тот, оживившись, размахивал
руками, отвечая на приветственные жесты, и в свою очередь
что-то кричал, явно торопясь покончить со своими
обязанностями в отношении меня.

Харма открылась взорам слева от нас. Деревня, в которой
было около ста домов, утопала в садах в окружении земляных
насыпей высотой футов в двенадцать. Мы переправились вброд
через неширокую речку и по огороженной с обеих сторон
стенами дорожке между деревьями стали подниматься к гребню
одной из таких насыпей, где заставили своих верблюдов
опуститься на колени и спешились у ворот длинного низкого
дома. Тафас сказал несколько слов невольнику, стоявшему там
с саблей, серебряный эфес которой ярко блестел на солнце.
Он провел меня во внутренний двор, в глубине которого я
увидел на фоне черного дверного проема напряженную в
ожидании, как пружина, белую фигуру. С первого взгляда я
понял, что передо мной тот человек, ради встречи с которым
я приехал в Аравию, вождь, который приведет арабское
восстание к полной и славной победе. Фейсал был очень
высокого роста, стройный и напоминал изящную колонну в
своем длинном белом шелковом одеянии, с коричневым платком
на голове, стянутым сверкавшим ало-золотым шнуром. Его веки
были полуопущены, а черная борода и бледное лицо словно
отвлекали внимание от молчаливой, бдительной
настороженности всего его существа. Он стоял, скрестив руки
на рукояти кинжала.

Я приветствовал Фейсала. Он пропустил меня перед собой в
комнату и опустился на постеленный недалеко от двери ковер.
Привыкнув к царившему в небольшой комнате мраку, я увидел
множество молчаливых фигур, пристально глядевших на меня и
на Фейсала. Тот по-прежнему смотрел из-под полуопущенных
век на свои руки, медленно поглаживавшие кинжал. Наконец он
тихо спросил, как я перенес дорогу. Я посетовал на жару, он
же, спросив, когда я выехал из Рабега, заметил, что для
этого времени года я доехал довольно быстро.

-- Как вам нравится у нас в Вади Сафре?

-- Нравится, но слишком уж далеко от Дамаска.

Эти слова обрушились как сабля на присутствовавших, и над
их головами словно прошелестел слабый трепет. Когда Фейсал
сел, все замерли и затаили дыхание на долгую минуту
молчания. Возможно, кое-кто из них думал о перспективе
далекой победы, другие -- о недавнем поражении. Наконец
Фейсал поднял глаза, улыбнулся мне и проговорил:

-- Слава Аллаху, турки ближе к нам, чем к Дамаску. -- Все
улыбнулись вместе с ним, а затем я поднялся и извинился за
свою неловкость.

ГЛАВА 13

На мягкой луговине под высокими сводами пальм с ребристыми,
перекрывавшими друг друга ветвями я обнаружил опрятный
лагерь солдат египетской армии под командованием
майора-египтяница Нафи-бея, недавно присланного из Судана
сэром Реджинальдом Уингейтом в помощь восстанию. Здесь были
горная артиллерийская батарея и несколько пулеметов, и
солдаты выглядели более боеспособными, чем чувствовали себя
на деле. Что касается самого Нафи, это был славный парень,
добрый и гостеприимный, несмотря на слабое здоровье и на
недовольство тем, что его послали в такую даль, в пустыню,
на какую-то никому не нужную изнурительную войну.

Египтяне, привыкшие к комфорту домоседы, всегда
воспринимали нарушение своих привычек как несчастье. В
данном же случае они переносили трудности ради некоей
филантропической цели, и это придавало им твердость. Они
сражались с турками, к которым относились с известной долей
сентиментальности, на стороне арабов, чуждого им народа,
хотя и говорившего на языке, родственном их собственному,
но совершенно не похожегЬ на них характером и жившего более
примитивной жизнью. Арабы были скорее настроены враждебно к
благам цивилизации, чем готовы их признать. Они встречали
грубыми криками благонамеренные попытки облегчить их
бедность.

Англичане хотя бы были убеждены, что их собственное
абсолютное превосходство будет способствовать в оказании
помощи, не вызывая чрезмерного недовольства, но египтяне
потеряли веру. У них не было ни коллективного сознания
долга по отношению к своему государству, ни личной
преданности идее настаивать борющееся человечество на путь
истинный. Назидательная полицейщина, главная сила, которой
англичане привыкли оперировать в отношениях с упрямцами, в
данном случае не срабатывала и инстинктивно заменялась
насколько возможно дальним и осторожным кружным путем
воздействия. Потому, хотя эти солдаты