ад которой в вышине, на фоне спокойствия
неба, словно клочья какой-то вуали, вились и приплясывали
облака. Перспектива, казалось, изменилась, дальние горы
выглядели маленькими, а ближние холмы большими. Мы слишком
отклонились вправо. Хотя грунт этой открытой местности на
вид казался твердым, он предательски разрушался под
тяжестью верблюдов, и их ноги с каждым шагом проваливались
дюйма на четыре, а то и пять. Несчастные животные промерзли
за целый день пути и наталкивались друг на друга так часто,
что их бока были в ссадинах. Они давали нам понять, что
делают нежелательную для них работу, борясь с новыми
трудностями. Для этого они пробегали несколько шагов
быстрее, резко останавливались, оглядывались кругом или же
пытались сойти в сторону от дороги.

Мы гнали их вперед, пока дорога не пошла через каменистые
долины, с зубчатой линией горизонта. Справа, слева и
впереди, там, где их не должно было быть, в глубоком мраке
виднелись горы. Опять морозило, и грунт долины обрастал
льдом. Двигаться дальше по такой дороге в темень было бы
безумием. Мы нашли большое обнажение породы. Под ним, где
можно было укрыться от ветра, мы уложили вплотную друг к
другу верблюдов, иначе они могли бы просто подохнуть от
холода, и улеглись сами, тесно прижавшись к ним в надежде
согреться и уснуть.

Однако, по крайней мере, я не согрелся, да и нельзя было
сказать, что поспал, а просто задремал, когда мне
показалось, что к моему лицу медленно прикасаются какие-то
гигантские пальцы. Я огляделся. В темноте кружились
крупные, мягкие хлопья снега. Через минуту или две снег
сменился дождем, а потом ударил мороз. Свернувшись в
плотный клубок, испытывая боль во всем теле и не в
состоянии даже пошевелиться, я пролежал так до рассвета.
Рассвет этот был каким-то неверным, но все же достаточно
убедительным. Я повернулся в грязи на другой бок, чтобы
взглянуть на своих людей, завернувшихся в плащи и
прижавшихся вплотную к бокам животных. На лицах каждого из
них лежала печать безысходного скорбного отчаяния.

Они были южанами, все четверо от страха перед зимой
заболели еще в Тафилехе и теперь направлялись отдохнуть в
Гувейру, пока вновь не станет тепло. Здесь, в этом тумане,
им казалось, что над ними нависла угроза смерти, и хотя они
были слишком гордыми, чтобы жаловаться на это, всем своим
видом показывали, что то, что они для меня делали, было с
их стороны жертвой. Никто из них не заговорил, со мной и
даже не пошевелился. Я поднял за волосы одного из них и
доказал ему, что он все еще способен что-то чувствовать.
Поднялись на ноги и другие, и мы пинками подняли
окоченевших верблюдов. Единственной нашей потерей был
бурдюк с водой, примерзший к земле.

При свете дня горизонт оказался совсем близко, и мы поняли,
что нужная нам дорога проходит слева, в четверти мили от
нас. По ней мы и двинулись дальше. Верблюды были слишком
измучены, чтобы нести на себе груз наших тел (все они,
кроме моего, после этого перехода подохли), а грязь в
долинах была такая, что мы сами скользили и падали не
меньше верблюдов. Однако нам помогал прием,
использовавшийся в Дераа: мы широко расставляли ноги и,
делая шаг, старались зацепиться за грязь. Таким образом,
поддерживая друг друга, мы продолжали продвигаться вперед.

Воздух стал таким холодным, что казалось, мог заморозить
все что угодно, но мы этого избежали. Переменившийся за
ночь ветер налетал с запада порывами, сковывавшими наши
движения. Наши плащи раздувались как паруса и стаскивали
нас с дороги. В конце концов мы их скинули, и ехать стало
легче, так как плотно облегавшие тело гимнастерки от ветра
не надувались. Направление резкого ветра с дождем и снегом
мы определяли по белой дымке тумана, уносимой им через горы
и долины. Наши руки онемели до полной потери
чувствительности, и ссадины мы замечали только по красным
пятнам; тела же окоченели не настолько, и мы часами дрожали
под зарядами града, осыпавшего нас с каждым порывом ветра.

Уже подступали сумерки, когда мы, проехав десять миль,
прибыли в Абу эль-Лиссан. Люди Мавлюда разошлись по домам,
и нас никто не встречал, чему я был рад, так как мы
выглядели грязными и жалкими, как стриженые коты. После Абу
эль-Лиссана дорога была легче: промерзший грунт на
протяжении последних двух миль до вершины Штара был
твердым, как железо. Из ноздрей наших верблюдов при каждом
выдохе вырывался белый пар. После быстрой езды мы скоро
увидели в разрывах облаков роскошную Гувейрскую равнину,
алевшую цветами, теплую и уютную. Облака эти как-то
необычно нависали над котловиной, образуя плоский слой,
похожий на свернувшееся молоко и державшийся на уровне
вершины, на которой мы стояли. Мы несколько минут с
удовольствием любовались этим зрелищем. То и дело от
облаков отрывались пучки ледяной пушистой пены, похожей на
пену морского прибоя, и опускались на нас. Стоя на краю
крутого обрыва, мы чувствовали, как они падают на наши
лица, а оборачиваясь, видели, как белая кромка проплывала
над зубчатым гребнем, разрываясь в клочья и превращаясь в
порошок инея или в струйки воды на торфянистой почве.
Налюбовавшись небом, мы спустились ниже и, наслаждаясь
спокойным мягким воздухом, направились через перевал к
сухому песку. И все же удовольствие оказалось не таким
полным, как мы надеялись. Боль от восстановления
кровообращения в наших конечностях и в мышцах лица была
гораздо острее, чем ощущение при замерзании, при обратном
процессе, и мы наконец поняли, что наши ноги жестоко
изранены и побиты о камни. В ледяной грязи мы этого не
чувствовали, но здешний теплый солоноватый песок разъедал
ссадины. Словно обезумев, мы повскакивали на своих
верблюдов и, тупо нахлестывая их, устремились в Гувейру.
Перемена в окружающей обстановке сделала верблюдов
спокойнее, и они благополучно доставили нас домой.

ГЛАВА 88

Праздные вечера, в особенности три из них, проведенные под
тентами бронеавтомобилей за разговорами с Аленом Доуни
Джойсом и другими, не без наших хвастливых рассказов о
Тафилехе, доставили нам большое удовольствие. И все же эти
друзья, как мне казалось, были несколько опечалены, потому
что проведенная вместе с Фейсалом две недели назад большая
экспедиция с целью овладения Мудоварой себя не оправдала.
Это произошло отчасти потому, что по-прежнему существовала
старая проблема взаимодействия регулярных войск с
нерегулярными силами, а отчасти из-за ошибки старого
Мухаммеда Али эль-Бейдави, поставленного командовать людьми
из племени бени атийех, который дошел с ними до воды,
скомандовал: "Полуденный привал!"-- и просидел там два
месяца, потворствуя гедонистским склонностям арабов,
которые делали их беспомощными рабами плотской терпимости.
В Аравии, не знавшей изобилия и излишеств, мужчины были
подвластны обольщению самой простой пищей. Каждый кусок,
проходивший через их губы, мог, если они оказывались
недостаточно бдительными, превратиться в наслаждение.
Соблазнительной роскошью могли стать такие простые вещи,
как проточная вода или тенистое дерево, редкость которых и
злоупотребление ими часто разжигали их похоть. Это
напомнило мне Аполлона: "Отойдите от него вы, люди Тарса,
сидящие на своей реке как гуси, опоенные его белой водой!"

Из Акабы доставили тридцать тысяч фунтов золотом для меня и
для моей кремовой верблюдицы Водейхи, лучшей из
остававшегося поголовья моего табуна. Она была выращена
племенем атейба и выиграла для своего старого хозяина много
скачек. Верблюдица находилась в прекрасном состоянии,
упитанная, но не слишком, подушечки на ее ногах затвердели
в многочисленных переходах по кремнистым северным землям,
шерсть у нее была густая, матовая. Невысокая и на первый
взгляд тяжеловатая, она была всегда послушна и шла плавно,
поворачивая налево или направо, в зависимости от того, с
какой стороны я похлопывал ее по рогу седла, и поэтому я
ездил на ней без палки погонщика, с удобством читая на ходу
какую-нибудь книгу, когда позволяли условия марша.

Поскольку мои люди были в Тафилехе, или в Азраке, или
вообще в отпуске, я попросил Фейсала назначить для меня
временных сопровождающих. Он предоставил мне двух своих
кавалеристов с лошадьми, Серджа и Рамейда, из племени
атейба, а для охраны моего золота выделил шейха Мотлога, в
ценности качеств которого мы убедились, исследуя на
броневиках равнины под Мудоварой. Он поехал с нами как
знавший местность гид, и, восседая высоко на куче багажа,
погруженного на фордовский автомобиль, указывал
препятствия. Машины на большой скорости выехали на песчаные
холмы и скатывались с них, раскачиваясь, как лодки на
волнах. На одном опасном повороте грузовик занесло и
развернуло на сто восемьдесят градусов. Мот-лога выбросило
из машины, и он ударился головой. Маршалл остановил
автомобиль и подбежал к нему, кляня себя за неосторожность.
Но шейх, уныло потирая ушибленную голову, мягко проговорил:
"Не беспокойтесь обо мне. Я просто пока еще не научился
ездить на этих штуках".

Золото было разложено в мешки по тысяче фунтов. Я вручил по
два мешка четырнадцати из двадцати людей Мотлога, а
последние два взял сам. Один мешок весил двадцать два
фунта, и при ужасных дорожных условиях два мешка,
подвешенных к седельным вьюкам с обеих сторон, были
предельным грузом для верблюда. Мы пустились в путь в
полдень, надеясь проехать как можно больше, но, к
сожалению, уже через полчаса верблюды ступали по мокрому
грунту; начавшийся затяжной дождь промочил нашу одежду до
нитки, а шерсть верблюдов свернулась под дождем, сделавшись
похожей на шкуру промокшей собаки.

Именно на этом этапе Мотлог увидел палатку шерифа Фахда на
вершине горы из песчаника. Несмотря на то что я спешил, он
предложил остановиться на ночлег в этом месте и посмотреть,
как будут выглядеть эти горы на следующий день. Я понимал,
что попусту проводить дни в нерешительности было фатальной
ошибкой, и поэтому попрощался с ним и продолжил путь с
двумя своими людьми и с шестью связанными с Шобеком
ховейтатами, присоединившимися к нашему каравану.

Эта дискуссия нас задержала, и мы добрались до подножия
перевала только с наступлением темноты. К сожалению,
начался мелкий дождь, и едва мы успели позавидовать
Мотлогу, воспользовавшемуся гостеприимством Фахда, как
внезапно какая-то красная вспышка слева заставила нас
повернуть в том направлении. Мы увидели Салеха ибн Шефию,
расположившегося в палатке и трех пещерах с сотней своих
вооруженных вольноотпущенников из Янбо. Салех, сын шутника
бедняги старого Мухаммеда, был отличным парнем, взявшим
приступом Ведж в памятный день Виккери.

"Чейф энтс!" -- я два или три раза повторил арабское
приветствие. Салех сверкнул глазами, как это умели делать
люди племени джухейна, подошел ко мне и с поклоном раз
двадцать подряд своим сильным голосом, не переводя дыхания,
проговорил: "Чейф энтс". Я не любил оставаться в долгу и
так же торжественно повторил те же слова еще раз
двенадцать. Он ответил мне новой длинной серией залпов --
на этот раз их было много больше двадцати. И я сдался,
начиная понимать, как много значило в Вади Янбо бесконечное
повторение приветствий.

Несмотря на то что с моей насквозь промокшей одежды стекала
вода, он пригласил меня в палатку, на свой ковер, и, пока
подходило тушеное мясо с рисом, дал мне новую одежду,
сшитую его матерью. Потом мы улеглись и проспали всю ночь в
полном комфорте под стук капель дождя по двойному слою
полотна палатки работы мастеров Мекки.

На рассвете мы продолжили путь, дожевывая хлеб
гостеприимного Салеха. Едва мы ступили на крутой подъем,
как Сердж посмотрел вверх: "Горы-то в ермолках!" --
заметил он. Действительно, каждая вершина была покрыта
белым куполом снега. Непривычные к снегу люди племени
атейба устремились вверх по перевалу, чтобы пощупать это
чудо своими руками. Их верблюдам снег также был незнаком,
животные, опуская к земле свои медлительные шеи,
принюхивались к его белизне, а потом поднимали головы и
продолжали смотреть вперед, по-прежнему не проявляя
никакого интереса к окружавшей их действительности.

Наша благодушная пассивность была нарушена в следующую же
минуту: на нас обрушился северо-восточный ветер, обдавший
нас таким ледяным, кусавшим и жалившим холодом, что мы,
беспомощно хватая ртом воздух, тут же повернули обратно.
Нам казалось, что продолжать двигаться навстречу ветру было
смертельно опасно, и мы, почти прижавшись друг к другу, с
трудом сопротивляясь его шквальным порывам, двинулись к
обещавшей сомнительное укрытие долине. Серджу и Рамейду, в
которых вселяло ужас это новое испытание для их легких,
казалось, что они задыхались, и я повел наш маленький отряд
в обход, за "гору Мавлюда".

Люди Мавлюда бессменно простояли лагерем в этом месте, на
высоте в четыре тысячи футов над уровнем моря, два месяца.
Им пришлось жить в неглубоких землянках, вырытых в склоне
горы. У них не было дров, если не считать скудной мокрой
полыни. Они каждые два дня разжигали из нее костер, чтобы
испечь себе хоть сколько-нибудь хлеба. Не было у них и
никакой одежды, кроме заношенной летней английской формы
хаки. Они спали в своих пропитанных влагой ямах на пустых
или полупустых мешках из-под муки, под общими одеялами из
таких же связанных узлами шести или восьми мешков. Больше
половины из них умерли или заболели от холода и влажности,
и все же остальные бдительно вели наблюдение, ежедневно
вступая в перестрелку с турецкими аванпостами, и только
суровость климата защищала их от сокрушительной контратаки.
Мы были многим обязаны им, и еще больше Мавлюду, чья
стойкость укрепляла их чувство долга.

История этого покрытого шрамами бывшего воина турецкой
армии была списком рискованных дел, спровоцированных его
стойким пониманием чести и национализма араба, веры, за
которую он три или четыре раза жертвовал своим будущим.
Должно быть, то была сильная вера, помогавшая ему
добровольно сносить три зимних месяца на маанском фронте,
разделяя эту судьбу с пятью сотнями простых людей и
поддерживая их сердечную преданность ему.

Мы всего за один день сполна ощутили на себе эти трудности.
На гребне кряжа под Абу эль-Лиссаном земля была схвачена
морозом, и нам мешал только бивший в глаза сильный ветер,
но потом начались настоящие неприятности. Верблюды упрямо
останавливались в жидком месиве у подножия двадцатифутового
склона, покрытого скользкой грязью, и беспомощно мычали,
словно желая сказать, что не могут доставить нас наверх. Мы
спешились, чтобы им помочь, но так же безнадежно, как и
они, скользили под уклон. Тогда мы поснимали свои новые,
бережно хранимые башмаки, выданные нам для защиты от
зимнего холода, и босиком затащили верблюдов наверх.

На этом закончился наш комфорт, и до заката нам пришлось
спешиваться и разуваться еще раз двадцать, не считая
случаев, когда мы падали вместе с поскользнувшимися
верблюдами под звон монет, перекрывавший гулкий звук удара
о землю их раздутых животов. Когда они еще не были
обессилены, такие падения злили их так, как только можно
разозлить верблюдицу, но теперь они лишь жалобно скулили от
испуга. Мы тоже огрызались друг на друга, потому что
проклятый ветер не давал нам передышки. В Аравии не могло
быть ничего более убийственного, чем северный ветер под
Мааном, а в тот день он был резок и силен как никогда. Он
пронизывал насквозь нашу одежду, как будто ее на нас вовсе
не было, превращал наши скрюченные пальцы в когти, не
способные держать ни повод, ни палку, конечности немели
настолько, что мы не могли перекинуть ногу через штырь
седла, а когда, сброшенные с падавших животных,
распластывались на земле, то не могли разогнуть ног, во
время езды обхватывавших верблюжьи бока.

Однако дождь давно прекратился, и на ветру стала высыхать
наша одежда; мы продолжали упорно двигаться на север и к
вечеру доехали до небольшой речки Басты. Это означало, что
мы делали больше мили в час. Опасаясь, что на следующий
день и мы, и наши верблюды будем слишком усталыми, чтобы
двигаться с такой же скоростью, я решил перейти ее вброд.
Речка вздулась от дождей, и верблюды уперлись, отказываясь
войти в воду. Нам пришлось спешиться и перевести их на
другой берег в поводу, шагая по пояс в ледяной воде.

Над горами ветер бушевал, как враг, рвавшийся на приступ, и
около девяти часов все стеная повалились на землю,
отказываясь двигаться дальше. Я и сам чуть не плакал,
сдерживаясь только из нежелания поддаться охватившей всех
слабости. Мы уложили своих девятерых верблюдов фалангой и
улеглись между ними относительно удобно, прислушиваясь к
жесткому шелесту высохших водорослей, перекатывавшихся под
ветром по берегу. Ощущение было такое, будто это шелестели
волны по бортам корабля, на котором мы плыли в ночи. Яркие
звезды вспыхивали в разрывах проносившихся над нашими
головами облаков, и от этого казалось, что непрерывно
менялись места и конфигурация созвездий. У каждого из нас
было по два армейских одеяла и по кругу печеного хлеба, и
мы, чувствуя себя защищенными от основных неприятностей,
хорошо выспались в грязи и холоде.

ГЛАВА 89

На рассвете мы, отдохнувшие и повеселевшие, продолжили
путь. Погода улучшалась, и сквозь рассветную серую мглу все
яснее становились видны унылые, поросшие полынью горы. На
их склонах просматривались голые известняковые ребра этой
очень древней земли. По котловинам между ними ехать стало
труднее из-за грязи. Затянутые туманом долины превратились
в медлительные потоки тающего снега, и скоро он снова густо
повалил мокрыми хлопьями. К полудню, похожему на сумерки,
мы доехали до безлюдных развалин Ордоха. Над ними то
поднимался, то снова затихал ветер, и медленно двигавшиеся
в небе гряды туч обдавали нас мелкими зарядами снега.

Я надеялся избежать встречи с бедуинами, находившимися
между нами и Шобеком, но наши спутники-ховейтаты вели нас
прямиком к своему лагерю. За семь часов мы проехали шесть
миль, и они дошли до полного изнеможения. Оба солдата из
племени атейба не просто выдохлись, но и полностью пали
духом и прямо-таки по-бунтарски стояли на том, что никакая
сила на свете не заставит их отказаться от отдыха в
палатках этого племени. Мы долго спорили об этом на обочине
дороги.

Что касается меня, то я чувствовал себя вполне бодрым и
довольным и возражал против того, чтобы воспользоваться
гостеприимством этих бедуинов. Полное отсутствие денег у
Зейда было прекрасным предлогом попытаться помериться
силами с эдомитской зимой. До Шобека было всего десять
миль, и оставалось еще пять часов светового дня. И я решил
продолжить путь в одиночестве, считая, что буду в полной
безопасности, так как в такую погоду ни один турок и ни
один араб не выйдут из палатки, и встречи в пути
исключаются. Я взял у Серджа и Рамейда четыре тысячи фунтов
и отругал их за трусость, хотя в действительности они
трусами вовсе не были. Дыхание Рамейда прерывалось частыми
всхлипываниями, а нервозное состояние Серджа проявлялось в
том, что из его груди в такт покачиванию верблюда вырывался
жалобный стон. Они что-то бормотали в беспомощном гневе,
когда я отпустил их и уехал.

Правду сказать, у меня была самая лучшая верблюдица.
Превосходная Водейха играючи шла вперед под добавочным
грузом золота. На ровных участках я ехал в седле, на
подъемах же и спусках мы скользили рядом друг с другом, не
без комических ситуаций, которые она, казалось, оценивала
не хуже меня.

К заходу солнца снегопад прекратился. Спускаясь к реке
Шобеке, мы увидели на противоположном склоне коричневую
тропу, выводившую путника к деревне. Я попытался проехать
кратчайшим путем, напрямик, но замерзшая грязь меня
обманула, я стал проваливаться сквозь тонкую ледяную корку
(края ее обломков были остры, как ножи) и увяз настолько,
что испугался, как бы не пришлось провести там всю ночь, то
утопая, то выбираясь из этой грязи или полностью увязнув в
ней, что было бы равносильно смерти.

Почуявшая опасность Водейха, отказавшись ступить в эту
трясину, стояла в растерянности на кромке твердой суши и
печально смотрела на мою борь