ни безнадежно отрезаны от своих друзей.

Пока же мы оставались в Джефере в ожидании сообщений о
предпринятом нападении. От его успеха или провала зависело
направление нашего следующего марша. Задержка была
неприемлема. Мы находились в поле зрения Маана в те минуты
дня, когда мираж не обманывал глаза и бинокли. И все же мы
по-прежнему прогуливались по Джеферу, любуясь нашим,
находившимся в полной безопасности колодцем, в то время как
турки, сидевшие в своем гарнизоне, были уверены в том, что
ни здесь, ни в Баире получить воду было невозможно и что мы
теперь безнадежно сражались с их кавалерией в Сирхане.

Я проводил долгие часы, укрывшись от жары под редкими
кустами вблизи колодца, одолеваемый ленью, борясь со сном и
натянув на лицо вместо защитной сетки от мух широкий
шелковый рукав. Подсевший ко мне Ауда, чья речь текла
словно река, увлеченно пересказывал мне свои лучшие байки.
В конце концов я с улыбкой упрекнул его в том, что он
говорил слишком много, а делал слишком мало. Он облизал
губы в приятном предвкушении предстоявшей работы.

На рассвете следующего дня в наш лагерь возвратился усталый
всадник с известием о том, что думаньехи обстреляли
накануне пост Фувейлах перед самым прибытием туда наших
людей. Внезапность не была полной: турки отбросили их,
скрываясь за каменными брустверами. Упавшие духом арабы
отошли в укрытие, и противник, считая это всего лишь
обычным проявлением активности племени, предпринял
кавалерийскую вылазку против ближайшей лагерной стоянки.
Там находились только один старик, шестеро женщин и семеро
детей. Солдаты, раздраженные тем, что не обнаружили ничего
активно враждебного им и ни одного способного носить оружие
человека, разгромили лагерь и перерезали глотки его
беспомощным обитателям. Находившиеся в горах думаньехи
ничего не слышали и не видели, а когда хватились, было уже
слишком поздно. И тогда, охваченные яростью, они напали на
возвращавшихся в свое логово убийц и перерезали их всех до
последнего. В завершение своей акции возмездия они обложили
новый, всего неделю назад укомплектованный пост турок и с
первой же яростной атаки уничтожили его гарнизон, не
утруждая себя возней с пленными.

Мы были в полной готовности, за десять минут собрались и
двинулись к Гадир эль-Хаджу -- первой железнодорожной
станции к югу от Маана на нашем прямом пути на Абу
эль-Лиссан. Одновременно мы выделили небольшой отряд для
выхода к железной дороге непосредственно перед Мааном и для
осуществления диверсии с этой стороны. Его особой задачей
было создание угрозы крупным табунам больных верблюдов с
палестинского фронта, которых турки держали на выпасе в
равнинах Шобека для восстановления их и возвращения в
строй.

По нашим расчетам весть о разгроме Фувейлаха должна была
дойти до них не раньше утра следующего дня, и они не смогут
собрать этих верблюдов (если предположить, что наш северный
отряд их не обнаружил) и до наступления темноты снарядить
экспедицию по выводу животных с этой территории. И если бы
мы затем напали на линию железной дороги, они, вероятно,
повернули бы в другую сторону, обеспечив нам таким образом
безопасное движение на Акабу.

В надежде на такой расклад мы до вечера непрерывно ехали
через расплывавшийся мираж, пока не вышли к полотну
железной дороги. Освободив ее большой отрезок от охраны и
патрулей, быстро взялись за мосты на захваченном участке.
Немногочисленный гарнизон Гадир эль-Хаджа сделал вылазку
против нас, смелость которой определялась отсутствием
информации, но картечь остудила турок, и мы вынудили их
отойти с потерями.

В их распоряжении был телеграф, и они уведомили о
происходившем Маан, который и без того не мог не слышать
повторявшиеся разрывы наших мин. Нашей целью было заставить
противника напасть на нас ночью или же прямо здесь, где он
не обнаружил бы ни одного человека, но зато много
разрушенных мостов, потому что мы работали быстро и нанесли
большой ущерб железной дороге. В каждое из дренажных
отверстий арок было заложено от трех до пяти фунтов
взрывчатки. Используя для своих мин быстродействующие
взрыватели, мы сбрасывали с устоев мостовые фермы,
разносили в щепки сами устои и разрушали боковые стенки за
какие-нибудь десять минут. Мы уничтожили таким образом
десять мостов и много участков рельсового пути,
израсходовав весь запас взрывчатки.

Когда сгустились сумерки и наш отход не мог быть замечен,
мы проехали пять миль к западу от линии железной дороги,
чтобы укрыться от противника, разложили костры и напекли
хлеба. Однако ужин сварить не успели, так как трое
прискакавших галопом всадников сообщили нам, что от Маана
на Абу эль-Лиссан движется большая колонна свежих войск
противника -- пехота и артиллерия. Думаньехи,
расслабившиеся после одержанной победы, вынуждены были
оставить свою позицию без борьбы и ожидали нас в Батре. Мы
потеряли Абу эль-Лиссан, блокгауз, перевал и утратили
господство на дороге без единого выстрела.

Впоследствии мы поняли, что неожиданная решительность
действий турок была случайной. Батальон поддержки прибыл в
Маан в тот же день. Сообщения об арабской демонстрации,
направленной против Фувейлаха, поступили одновременно с
этим, и батальон, который по чистой случайности
формировался вместе со своим транспортом на станционном
дворе для марша в казармы, был спешно усилен взводом
вьючной артиллерии и несколькими кавалеристами и двинут для
освобождения предположительно осажденного поста.

Они вышли из Маана утром и спокойно двигались по
автомобильной дороге; солдаты истекали потом от жары, к
которой им было трудно приспособиться после родных
кавказских снегов, и жадно поглощали воду у каждого
источника. Из Абу эль-Лиссана они поднялись в гору к
старому блокгаузу, который оказался пустым, если не считать
молчаливых грифов, медленно и тяжело летавших по кругу над
его стенами. Командир батальона, опасаясь, как бы это
зрелище не было слишком сильным для его молодых солдат,
отвел их назад к придорожному источнику в Абу эль-Лиссане,
в его узкую, извивавшуюся серпантином долину, где они,
расположившись рядом с водой, провели всю ночь.

ГЛАВА 53

Это сообщение заставило нас действовать молниеносно. В один
момент мы перебросили вьюки через спины верблюдов и
двинулись по усыпанным круглой галькой склонам, поросшим
густыми зарослями полыни. У нас в руках был горячий хлеб, и
когда мы его ели, к нему примешивался привкус пыли,
поднимаемой нашим большим отрядом. В неподвижном вечернем
воздухе здешних гор малейшая мелочь очень остро действовала
на чувства: при движении большой колонной, как это было с
нами, передние верблюды поддавали ногами ароматные,
пропыленные ветки кустов, благоухание которых поднималось в
воздухе и повисало в дымке, дрожавшей над дорогой.

Склоны гор, поросшие полынью, лощины, поражающие обилием
более сильной, более роскошной растительности, создавали
впечатление, что мы ехали в ночи по хорошо ухоженному саду
и что эти разнообразные ощущения являются отзвуком
невидимой глазу красоты бесконечных цветочных клумб.
Малейшие звуки здесь также были очень хорошо различимы.
Шедший впереди колонии Ауда внезапно запел, и солдаты то и
дело подхватывали слова его песни -- с сознанием величия
событий, с трепетом, наполняющим сердца людей, идущих в
бой.

Мы ехали всю ночь, а с рассветом спешились на гребне гор
между Батрой и Абу эль-Лиссаном, откуда в западном
направлении открывалась восхитительная панорама зеленой с
золотом Гувейрской равнины с высившимися на горизонте
красноватыми горами, за которыми скрывались Акаба и море.
Вождь думаньехов Ка-сим абу Думейк с тревогой ожидал нашего
прибытия в окружении своих крепко побитых сородичей, чьи
напряженные серые лица были покрыты кровоподтеками после
вчерашнего сражения. Они сердечно приветствовали Ауду и
Насира. Мы спешно разработали планы первоочередных действий
и разошлись для работы, хорошо понимая, что не сможем
двинуться на Акабу, пока турецкий батальон удерживает
перевал. Если нам не удастся его оттуда выбить, два месяца
наших усилий и риска можно будет считать пропавшими впустую
и не принесшими никаких плодов.

К счастью, бездарность командования противника подарила нам
незаслуженное преимущество. Пока турки мирно спали, мы,
оставаясь незамеченными, опоясали лощину широким кольцом и
начали непрерывно обстреливать их позицию у подножия
склонов и под скалами у самой воды, надеясь спровоцировать
турок на атаку, которую им пришлось бы вести, преодолевая
подъем в гору. Тем временем Зааль отправился с конниками к
проходившим по равнине телеграфной и телефонной линиям и
перерезал их, оставив без связи Маан.

Так продолжалось весь день. Было дьявольски жарко --
жарче, чем когда-либо за все время моего пребывания в
Аравии, а состояние тревоги и постоянное движение делали
эту жару особенно несносной. Даже кое-кто из привычных
бедуинов не выдерживал жестокого пекла и заползал под
скалы, а иных приходилось переносить туда, чтобы они могли
набраться сил в тени. У нас не хватало людей, и солдаты
постоянно перебегали с одного места на другое, чтобы занять
новую позицию, удобную для отражения очередного натиска
турок. Мы задыхались от перебежек по крутым склонам, ноги
путались в траве, словно цеплявшейся за лодыжки невидимыми
упрямыми руками. Выступавшие над землей острые края
известняка рвали нам ноги, и задолго до наступления вечера
наиболее активные солдаты с каждым шагом оставляли на
камнях ржавые следы крови.

Раскалившиеся на солнце и от беглой стрельбы, винтовки
обжигали руки; под конец дня нам уже приходилось беречь
патроны, рассчитывая каждый выстрел. Камни, к которым мы
приникали прицеливаясь, обжигали грудь и руки, с которых
потом лоскутами сходила кожа. Нас мучила жажда, но воды у
нас почти не было. Солдаты не могли принести ее с собой в
достаточном количестве из Батры, и если уж было невозможно
напоить всех, то справедливо, чтобы не пил никто. Мы
утешались мыслью о том, что противнику в замкнутой со всех
сторон долине жарче, чем нам на открытых ветру высотах; к
тому же это были белокожие турки, не приспособленные к
жаре. Мы вцепились в них, и им дорого обходилась любая
попытка перегруппироваться, сосредоточиться на нужной
позиции или уйти. Ничего серьезного они не могли этому
противопоставить. Мы быстро перемещались непредсказуемыми
бросками, оставаясь недосягаемыми для турецких пуль, и даже
посмеивались над пытавшимися нас обстреливать небольшими
горными орудиями. Снаряды проносились над нашими головами и
разрывались в воздухе далеко позади.

Сразу после полудня я почувствовал что-то вроде теплового
удара: меня одолела смертельная усталость, и я потерял
всякий интерес к происходившему. Я заполз в какую-то дыру,
похожую на пещеру, где из углубления в полу вытекала
струйка густой от грязи воды, и, использовав собственный
рукав в качестве фильтра, втянул в себя несколько капель
влаги. Ко мне присоединился тяжело дышавший, как загнанное
животное, Насир с растрескавшимися кровоточившими губами,
судорожно кривившимися от боли; появился и старый Ауда,
шагавший, как обычно, каким-то особенно твердым шагом, с
воспаленными глазами, горевшими от возбуждения на суровом
сосредоточенном лице. Увидев нас распростертыми на
недоступном солнцу куске земли, он злорадно ухмыльнулся:

-- Ну и что вы теперь скажете о людях племени ховейтат?
Лишь мелют языком, а не работают? -- резко спросил он меня
хриплым голосом.

-- Ну да, клянусь Аллахом, -- сплюнул я, злой на всех и на
самого себя. Стреляют метко, да попадают редко.

Побелевший от гнева Ауда, дрожащей рукой сорвав с себя
головной убор, швырнул его на землю передо мной и как
безумный помчался вверх по склону, что-то крича своим
солдатам срывающимся, надсаженным голосом.

Они сбежались к нему и через мгновение снова врассыпную
ринулись вниз. Опасаясь, что он сделает что-нибудь
непоправимое, я поспешил к стоявшему на вершине холма Ауде,
не спускавшему глаз с противника. Но он лишь бросил мне
сквозь зубы:

-- Садитесь на своего верблюда, если хотите увидеть, на что
способен старик.

Насир также подозвал своего верблюда, и мгновение спустя мы
уже были в седле.

Опережая нас, арабы устремились в небольшую ложбину, где
начинался подъем к невысокому гребню, пологий склон
которого, как нам было известно, вел в главную долину Абу
эль-Лиссана, чуть ниже источника. Здесь, вне поля зрения
противника, плотно сбились в единую массу все четыре сотни
всадников на верблюдах. Мы подъехали к голове их колонны и
спросили у Шимта, что происходит и куда делись конники.

Он махнул рукой в направлении другой долины, за кряжем,
поднимавшимся у нас за спиной; "Ушли туда, с Аудой", и
едва он успел произнести эти слова, как из-за гребня
внезапно донеслись громкие крики и загрохотали выстрелы. Мы
яростно погнали верблюдов к кромке гребня и увидели, как
полсотни наших конников лавиной несутся в галоп по
последнему склону в главную долину, непрерывно стреляя с
седла. Нам было видно, как двое или трое из них упали, но
остальные с умопомрачительной скоростью мчались вперед, и
турецкая пехота, сосредоточившаяся под прикрытием скалы,
чтобы отрезать им путь на Маан, -- план, заведомо
обреченный на провал, -- стала метаться из стороны в
сторону и наконец дрогнула под нашим натиском, дополнив
своим бегством триумф Ауды.

-- Вперед! -- сорвалась команда с окровавленных губ
Насира.

И мы, яростно нахлестывая верблюдов, понеслись через
гребень холма вниз, наперерез колонне отступавшего
противника. Довольно пологий склон позволял нашим верблюдам
мчаться в галоп, но вместе с тем он был и достаточно
крутым, чтобы этот аллюр не мог не превратиться в безумный,
а направление движения -- в неконтролируемое. Арабы имели
возможность на ходу рассредоточиваться вправо и влево и
эффективно обстреливать турок. Турки были до того напуганы
яростным налетом Ауды на их арьергард, что не заметили нас,
когда мы показались на восточном склоне, и наш удар с
фланга был для них полной неожиданностью. Натиску верховых
верблюдов, мчавшихся со скоростью под тридцать миль в час,
сопротивляться невозможно.

Моя вскормленная на сочных пастбищах племенем шерари
скаковая верблюдица Наама буквально распластывалась в
полете и неслась вниз с такой мощью, что мы с нею очень
скоро оторвались от остальных. Турки сделали по мне
несколько выстрелов, но большинство их, визжа от страха,
обращалось в бегство. Их пули не представляли для нас
опасности, потому что попасть в мчавшегося на полной
скорости верблюда было вовсе не легко.

Я уже поравнялся с их первыми рядами и стрелял, разумеется
из револьвера, потому что из винтовки на таком скаку мог
стрелять только большой профессионал, как вдруг моя
верблюдица словно оступилась и упала как подкошенная. Меня
выбросило из седла, отбросило далеко от Наамы, и я
грохнулся на землю с такой силой, что из меня почти вышибло
дух. Я лежал, пассивно ожидая, когда придут турки, чтобы
меня прикончить, и машинально повторял про себя строки
полузабытого стихотворения, ритм которого, возможно,
каким-то образом разбудил в моем подсознании широкий шаг
моей верблюдицы, несшей меня в галоп вниз по склону:


 Господь, я ушел от Твоих цветов
 Обрести печальные розы Земли,
 Поэтому ноги мои в крови,
 И пот застилает глаза...


Тем временем подчинявшаяся мне часть сознания рисовала
воображению страшную картину того, как я буду выглядеть
после того, как по мне прокатится вся эта лавина солдат и
верблюдов.

Прошло много времени, прежде чем от меня отвязались наконец
эти стихи, а турки так и не проявили ко мне интереса, и ни
один верблюд не втоптал меня в землю. В оглохшие при
падении уши снова ворвались звуки: на этот раз это был
какой-то шум, доносившийся спереди. Я с усилием оторвал
спину от земли, сел и увидел, что сражение закончилось.
Наши люди разъезжали группами, добивая последних солдат
противника. Тело моей верблюдицы огромным камнем лежало в
нескольких шагах за моей спиной, и пока шел бой, разделяло
бешеный поток людей и верблюдов на два рукава, по чистой
случайности защищая меня от гибели. В ее затылке зияла рана
от одной из пяти выпущенных мною из револьвера пуль...

Мухаммед подвел ко мне Обейда, моего запасного верблюда;
подошел и Насир, ведя за собой захваченного в плен раненого
командира турок, которого он спас от гнева Мухаммеда
эль-Зейлана. Глупец не желал сдаваться и пытался спасти
положение своего отряда, размахивая карманным револьвером.
Воины племени ховейтат были беспощадны: резня, унесшая
накануне жизни их женщин, стала внезапно открывшейся для
них новой, и при этом особенно ужасной стороной войны.
Поэтому в плен было взято всего сто шестьдесят человек, в
большинстве раненых, а на дне долины остались три сотни
убитых и умирающих.

Из рядов противника бежать удалось не многим: это были
артиллеристы на своих упряжках да несколько верховых
офицеров и солдат с проводниками из племени джази. Мухаммед
эль-Зейлан гнался за ними три мили до самой Мрейги,
выкрикивая на ходу проклятия и оскорбления, и, должно быть,
узнав его, они решили держаться от него подальше. Кровная
месть Ауды и его родственников никогда не распространялась
на политически мыслившего Мухаммеда, демонстрировавшего
дружелюбие ко всем членам его племени всегда, когда это
было возможно. Среди беглецов был и тот самый Даиф-Алла,
который сообщил нам хорошие новости о Королевском колодце в
Джефере.

Подошел, покачиваясь на длинных ногах, и Ауда. В его глазах
все еще горел азарт сражения, а быстрая, сбивчивая речь
была совершенно бессвязной: "Работа, тяжелая работа, пули,
абу тайи..." В руках он держал разбитый полевой бинокль,
простреленную револьверную кобуру и побитые ножны своей
сабли. Его накрыло турецким залпом, лошадь под ним была
убита, но ни одна из шести пуль, продырявивших его одежду,
не оставила на нем ни единой царапины.

Позднее он строго по секрету сказал мне, что тридцать лет
назад купил за тысячу двадцать фунтов Коран, ставший его
амулетом, и с тех пор ни разу не был даже ранен.
Действительно, смерть словно избегала его, кружа вокруг и
унося его братьев, сыновей и просто сторонников. Эта
книжка, отпечатанная в Глазго, стоила восемнадцать пенсов,
но получившая широкую известность неуязвимость Ауды не
позволяла смеяться над его суеверием. Он бурно радовался
исходу боя, главным образом потому, что, показав, на что
способно его племя, посрамил меня с моими сомнениями.
Мухаммед злился на нас -- пару глупцов, говорил, что я
хуже Ауды: оскорбить Ауду словами было хуже, чем бросить
камень в безумца, в результате чего он едва всех нас не
погубил. Правда, убитыми мы потеряли только двоих --
одного из племени руэйли и одного шерари.

Конечно, было прискорбно потерять любого из наших людей, но
для нас слишком много значило время; а необходимость войти
в Маан и деморализовать преграждавший нам доступ к морю
небольшой турецкий гарнизон настолько, чтобы он сдался,
была такой настоятельной, что я пошел бы на большие потери.
В подобных случаях смерть оправдывалась и была недорогой
ценой.

Я пытался расспрашивать пленных об их войсках в
Маане, но пережитое нервное потрясение оказалось для них
слишком суровым: одни просто пялились на меня и несли
какую-то бессмыслицу, другие со слезами обнимали мои колени
и в ответ на каждый вопрос уверяли, что они такие же
мусульмане как и мы, мои братья по вере.

В конце концов все это меня разозлило, я отвел одного из
них в сторону и, как следует ему всыпав, новой болью привел
в полусознательное состояние, после чего он стал достаточно
вразумительно и логично отвечать на вопросы и рассказал,
что их запасной батальон был направлен в подкрепление, так
как имевшихся в Маане двух рот было недостаточно для его
круговой обороны.

Это означало, что мы могли легко взять Маан, и люди племени
ховейтат, предвкушавшие огромную добычу, требовали, чтобы
их вели на город, хотя и здесь нам достались неплохие
трофеи. Однако Насир