а я направился к верхней
группе, цитируя в уме строки устава о том, что не следует
прекращать огонь с одной позиции до готовности начать
обстрел со следующей. Командовал боем юный Метаб,
раздевшийся до своих жалких протертых подштанников. Его
черные локоны, мокрые от пота, ниспадали по испачканному
изможденному лицу. Он в отчаянии махал руками и хрипло
плакал от досады, потому что надеялся отличиться в этом
первом бою на нашей стороне.

Мое появление в последний момент, когда турки уже
прорывались, было для него еще горше, и раздражение его
только усилилось, когда я сказал, что намеревался всего
лишь изучить местность. Он посчитал это легкомыслием и
выкрикнул что-то по поводу христианина, вступающего в бой
невооруженным. Я возразил ему, вспомнив остроумные слова
Клаузевица об арьергарде, выполняющем свое назначение в
большей степени своим присутствием, нежели действием, но
ему было явно не до шуток, и, возможно, он был прав, потому
что небольшой кремнистый вал, за которым мы прятались,
разразился огнем. Турки, знавшие, что мы находились там,
нацелили на него два десятка своих пулеметов. Высота его
была четыре фута, длина пятьдесят, и состоял он из сплошных
кремнистых ребер, от которых с оглушительным треском
отскакивали пули. В воздухе над нами висели такое гуденье и
свист, вызываемые рикошетами и осколками кремня, что,
казалось, сама смерть смотрела на нас из-за этого
естественного бруствера. Стало понятно, что нам очень скоро
придется уйти оттуда, и поскольку у меня не было лошади, я
ушел первым, а Метаб пообещал, что постарается продержаться
еще десять минут.

Я согрелся от быстрой ходьбы и теперь считал шаги, чтобы
лучше рассчитать дальность огня, когда турки станут нас
вытеснять, поскольку у них была всего лишь эта единственная
позиция, к тому же плохо защищенная с южного направления.
Теряя этот кряж племени мотальга, мы, вероятно, могли бы
выиграть сражение. Всадники почти продержались обещанные
десять минут, а затем без потерь покидали свои позиции.
Метаб позволил мне держаться за стремя, чтобы быстрее меня
вывести, и наконец мы на последнем дыхании оказались среди
агейлов. Был самый полдень, и у нас имелось время, чтобы
спокойно все обдумать. Высота нашего нового кряжа была
около сорока футов, и по своей конфигурации он очень
подходил для обороны. Нас было на нем восемь человек, и
люди постоянно прибывали. Мои телохранители со своим
орудием присоединились к нам. Появился с двумя своими
людьми разгоряченный инженер-подрывник Лутифи, а после него
подошла другая сотня агейлов. Все это стало напоминать
какой-то пикник. Постоянно повторяя с радостным видом одно
и то же слово "прекрасно", мы озадачили солдат, мешая их
возможности оценить положение. Автоматическое оружие
разместили на гребне и был отдан приказ огонь по любой
цели, чтобы не переставая беспокоить турок. Однако попусту
стрелять запрещалось. В противном случае временное затишье
прекращалось. Я улегся в укрытом от ветра и прямых лучей
солнца месте и проспал целый благословенный час. За это
время турки заняли старый кряж, растянувшись по нему, как
гусиный выводок, и расчетливо заняли позиции напротив нас.
Наши люди оставили их в покое, довольные тем, что свободно
выставляли себя напоказ. Ближе к вечеру приехал Зейд с
Мастуром, Расимом и Абдуллой. Они привели наши основные
силы, состоявшие из двух десятков пехотинцев на мулах,
тридцати всадников племени мотальга, двух сотен крестьян,
пяти автоматических винтовок, четырех пулеметов и горной
пушки египетской армии, побывавшей в сражениях под Мединой,
Петрой и Джурфом. Это было великолепно, и я поднялся, чтобы
их приветствовать.

Турки увидели нас и открыли огонь из пулеметов и горных
орудий. Но они не заботились о прицельности огня и все
время промахивались. Мы напомнили друг ДРУГУ, что законом
любой стратегии является движение, и начали маневрировать.
Ставший кавалерийским офицером Расим со всеми нашими
всадниками должен был окружить восточный кряж и обойти
левый фланг противника, поскольку теория предлагала в
подобных случаях нападать не по линии фронта, а
организовывать так называемую "точечную" атаку.

Расим был готов к выполнению такого непростого задания.
Входящий в его отряд Хамд эль-Арар перед выступлением
поклялся умереть за арабское дело, церемонно обнажил свою
саблю и, назвав ее по имение, обратился к ней с героической
речью. Расим взял с собой пять автоматических пушек, и это
значительно усиливало его выступление.

Мы в центре занимались парадным построением, чтобы
выступление Расима осталось незамеченным противником,
который занимался тем, что бесконечную вереницу своих
пулеметов располагал с интервалами слева, вдоль кряжа, как
на витрине в музее. Это тактика представлялась заведомо
проигрышной. Кряж был сплошь кремневым, без покрывающей
породы, которая могла бы задерживать пули. Мы видели, как
при ударе пули о грунт и пуля, и кремень разлетались дождем
смертельно опасных осколков. Кроме того, нам было известно
расстояние, и мы тщательно регулировали угол возвышения
наших пушек Виккерса, благословляя их длинные старомодные
прицелы. Наши горные орудия были закреплены на подставках и
находились в полной готовности к внезапному удару
шрапнелью, как только Расим займет исходное положение для
атаки.

Как мы и ожидали, прибыло подкрепление из Аймы в количестве
сотни солдат. Их прибытие убедило нас в необходимости
отказаться от теории маршала Фоша и в любом случае
атаковать с трех сторон одновременно. Мы послали прибывших
из Аймы солдат с тремя пулеметами окружить правый, или
западный, фланг противника. Затем был открыт огонь по
туркам с нашей центральной позиции, который очень сильно
беспокоил их открытые линии ударами и рикошетами.

Противник чувствовал, что обстановка складывается для него
неблагоприятно. Старый генерал Хамид Фахри собрал свой штаб
и тыловые службы и приказал каждому вооружиться винтовкой.
"За сорок лет военной службы я никогда не видел, чтобы
повстанцы сражались так, как эти. Становитесь в строй",
-- приказал он. Но было уже слишком поздно. Расим выдвинул
вперед пять своих пулеметов с расчетами по два человека.
Они быстро и скрытно заняли позицию и смяли левый фланг
турок.

Люди из Аймы, знавшие каждый стебелек травы на этих
пастбищах, принадлежавших их родной деревне, без потерь
подползли на расстояние в триста ярдов до турецких
пулеметов. Противник, занятый устранением нашей фронтальной
угрозы, заметил их только тогда, когда они внезапным залпом
смели его пулеметные расчеты и привели в полный беспорядок
правый фланг. Увидев это, мы послали вперед всадников на
верблюдах.

Их возглавил гофмейстер Зейда Мухаммед эль-Гасиб,
восседавший на своем верблюде в сиявшем, развеваемом ветром
одеянии, с алым флагом агейлов над головой. Все
остававшиеся с нами в центре -- наши слуги, артиллеристы и
пулеметчик -- рванулись за ним.

День оказался для меня слишком долгим, и теперь я дрожал от
нетерпения, желая увидеть, чем кончится дело. Зейд рядом со
мной бурно радовался тому, как прекрасно осуществлялся наш
план в холодном зареве заходившего солнца. С одной стороны
кавалерия Расима сметала в пропасть за кряжем разбитый
левый фланг, с другой люди из Аймы добивали беглецов. Центр
противника в беспорядке откатывался по ущелью под натиском
наших пехотинцев и всадников на лошадях и верблюдах.
Армяне, весь день в тревоге прижимавшиеся к земле за нашими
спинами, теперь повытаскивали свои ножи и ринулись вперед,
подбадривая друг друга криками на турецком языке. Я думал
об ущельях между здешними местами и Кераком, о Хесской
котловине с ее разбитыми дорогами, проходившими по
головокружительным карнизам, о мелколесье, о теснинах и
узких дефиле. Дело шло к резне, и мне следовало бы воззвать
о милости к противнику, но после яростного напряжения битвы
я чувствовал, что мой мозг и тело слишком устали, чтобы я
мог спуститься в это ужасное место и потратить ночь, спасая
турок. Своим решением провести это сражение я убил двадцать
или тридцать из наших шестисот человек, а раненых,
наверное, было втрое больше. Однако ни это, ни уничтожение
тысячи несчастных турок не могло повлиять на исход войны.

Мы захватили два их горных орудия фирмы "Шкода", которые
нам очень пригодились, двадцать семь пулеметов, две сотни
лошадей и мулов и пятьдесят пленных. Уйти в сторону
железной дороги удалось всего пятидесяти измученным туркам.
Арабы устремились за ними, безжалостно расстреливая
убегавших. Наши солдаты быстро отказались от преследования,
потому что в них заговорила жалость, они были усталыми и
голодными, и было очень холодно. От этого вечера у нас
осталось ощущение не славной победы, а ужаса растерзанных
тел людей, которые были нашими солдатами и которых разнесли
по их домам. Когда мы возвращались, начался снегопад.
Собрав последние силы, мы донесли до лагеря наших раненых
солдат. Раненые турки остались на поле сражения и поумирали
уже на следующий день. Это не находило оправдания, как и
вся теория войны, но упрекнуть нас было не в чем. Мы
рисковали своими жизнями под огнем противника, чтобы спасти
своих товарищей, и если нашим правилом было не поощрять
арабов убивать как можно больше турок, то в еще меньшей
степени мы требовали, чтобы они берегли жизни врагов.

На следующий день и в последовавшие за ним дни снегопад все
усиливался. Погода нас связывала, и по мере монотонного
течения дней мы теряли надежду на возможность каких-то
действий. А ведь мы могли бы продвинуться по пятам нашей
победы за Керак, вытесняя турок в Амман самими слухами о
нашем приближении, но ни наши потери, ни усилия не дали
ничего, кроме отчета, который я отослал в британскую
штаб-квартиру в Палестине на потребу штабу. Написанное в
расчете на эффект, это донесение было полно замысловатых
сравнений и смешных наивностей и создало в штабе
представление обо мне как о скромном любителе, следовавшем
великим образцам, если не как о клоуне, хитро поглядывавшем
на то, как они во главе с дирижером Фошем под барабанный
бой шли по старой кровопролитной дороге в дом Клаузевица.
Подобно этому сражению, то была почти точная пародия на
применение правил теории. Штабистам это понравилось, и с
невинным видом, доведя до конца логику шутки, они за
убедительность отчета наградили меня орденом. В нашей армии
было бы больше сверкающих наградами мундиров, если бы
каждый был способен самостоятельно составить толковое
донесение.

ГЛАВА 87

Польза хесской земли была в преподанном ею мне уроке.
Действительно, всего через три дня наша честь была, по
крайней мере частично, восстановлена хорошей и серьезной
операцией, проведенной нами с помощью Абдуллы эль-Фейра,
расположившегося лагерем под нами, в раю южного побережья
Мертвого моря -- на равнине, изобиловавшей ручьями пресной
воды и богатой растительностью. Мы послали ему сообщение о
победе и о нашем плане совершить налет на озерный порт в
Кераке и уничтожить турецкую флотилию.

Он отобрал около семидесяти всадников среди бедуинов Биэр
Шебы. Они совершили бросок по прибрежной дороге,
проходившей между предгорьями Моаба и берегом моря, до
самого турецкого аванпоста, и едва стало смеркаться, когда
глаза еще могли видеть достаточно далеко, чтобы без риска
мчаться галопом, вырвались из мелколесья на берег, к
моторному катеру и к парусным лихтерам, стоявшим на якоре в
северной бухте, ничего не подозревавшие команды которых
мирно спали -- кто на пляже, кто в стоявших рядом
камышовых хижинах.

Это были корабли турецкого военно-морского флота, не
рассчитанные на отражение нападения с суши, тем более
кавалерийской атаки. Их разбудил топот подкованных копыт
наших ворвавшихся вихрем лошадей. Схватка завершилась
мгновенно. Хижины были сожжены, все склады разграблены,
корабли отведены на глубину и затоплены. Затем, без всяких
потерь и с шестью десятками пленных, наши люди вернулись
обратно, хвастаясь своей удачей. Это было двадцать восьмого
февраля. Мы достигли также нашей другой цели -- перекрытия
сообщения с Мертвым морем -- на две недели раньше, чем
обещали Алленби. Третьей целью было устье Иордана под
Иерихоном, выход на которое планировался до конца марта, и
все было бы хорошо, если бы не непогода и не отвращение к
хлебу, который был доставлен нам еще в кровавый день Хесы.
Положение в Тафилехе улучшилось. Фейсал прислал нам
боеприпасы и продукты. Цены падали, так как люди начинали
верить в нашу силу. Племена, расселившиеся вокруг Керака и
ежедневно контактировавшие с Зейдом, предложили
присоединиться к нему с оружием, как только он решит
выступить.

Однако именно этого мы не могли сделать. Перспектива зимы
увела и людей, и их вождей в деревню и погрузила в тусклую
праздность, что же до советов побольше двигаться, то они
помогали мало. Я дважды пытался исследовать заснеженное
плато, на каждой стороне которого, где умирали турки,
валялись смерзшиеся клочья жалкой одежды. Но жизнь здесь
была невыносима. Днем снег немного подтаивал, а ночью снова
смерзался. Ветер резал кожу, пальцы немели и теряли
чувствительность. Щеки тряслись как высохшие листья, пока
не утрачивали саму способность дрожать, после чего их мышцы
сводила безумная боль.

Выступить в поход по снегу на верблюдах, животных,
совершенно неспособных двигаться по скользкому грунту,
означало бы рисковать восстановить против себя пусть даже
небольшое количество всадников на лошадях. Однако по мере
того как тянулись дни, даже эта последняя возможность
уходила. В Тафилехе кончались запасы ячменя, и наши
верблюды, которых непогода уже давно лишила подножного
корма, теперь испытывали недостаток и в зерне. Нам
приходилось отводить их вниз, в более счастливый Гор,
путешествие до которого и обратно к нашему гиблому
гарнизону занимало целый день. Это был дальний, окольный
путь, напрямик же до Гора было чуть меньше шести миль, и он
был нам ясно виден, так как лежал на пять тысяч футов ниже
нашего лагеря. Соль сыпалась на наши раны при виде этого
почти что зимнего сада на берегу озера. Мы же были заперты
в кишевших паразитами домах, сложенных из холодного камня,
без дров, без пищи, а кругом бушевал ледяной ветер, тогда
как в долине солнце изливало свое сияние на весеннюю траву,
усеянную цветами, а воздух был таким теплым, что люди
ходили без плащей.

Моя доля была более счастливой, чем у большинства других,
потому что Зааги отыскал для нас пустой недостроенный дом с
двумя гулкими комнатами и двором. На мои деньги были
куплены дрова и даже зерно для верблюдов, которое мы
припрятали в углу двора, где любитель животных Абдулла мог
их чистить, называя каждого по имени, и они, отзываясь на
это, осторожно брали хлеб своими мягкими губами прямо из
его рта, как будто целовали. И все же это были скверные
дни, поскольку, чтобы насладиться костром, приходилось
задыхаться от зеленого дыма, который плохо выходил через
наши самодельные заслонки, установленные в оконных проемах.
С грязной крыши непрерывно капала вода, и тучи блох по
ночам ползали по каменному полу. Нас проживало двадцать
восемь человек в двух крошечных комнатах, провонявших от
страшной тесноты.

В моем седельном вьюке была книжка "Смерть Артура",
помогавшая мне бороться с отвращением. У солдат же имелись
только физические ресурсы, и в нашей тесноте их нравы
становились все болеет грубыми. Их несовместимость, в
обычное время гасившаяся расстоянием, теперь жестоко
обступала меня. Кроме того, рана на бедре терзала меня
приступами мучительной колющей боли. Изо дня в день
нарастала напряженность в наших отношениях, по мере того
как наше положение становилось все более отвратительным,
близким к животному состоянию.

Наконец Авад, дикий представитель племени шерари, повздорил
с коротышкой Махмасом, и вмиг засверкали кинжалы. Трагедии
удалось избежать, и дело ограничилось легким ранением, но
был нарушен величайший закон телохранителей. Поскольку тот
и другой были забияками, всех выставили в другую комнату, и
их начальники вынесли свой вердикт, подлежавший
немедленному исполнению. Однако ужасные удары плеткой Зааги
показались моему просвещенному воображению слишком
жестокими, и я остановил экзекуцию, пока исполнители еще не
успели разогреться. Авад, лежавший во время наказания без
единой жалобы, медленно поднялся на колени и, на
подгибавшихся ногах, качая головой, зашагал к своему
спальному месту. Затем пришел черед Махмаса, юноши с
тонкими губами, заостренным подбородком и таким же
заостренным лбом, чьи бусинки-зрачки сошлись у переносицы,
выражая тем самым величайшее раздражение. Он не был моим
телохранителем, а числился всего погонщиком верблюдов.
Постоянно уязвленное самолюбие делало его поведение в
компании непредсказуемым и опасным. Когда Махмас проигрывал
в споре или оказывался предметом насмешки, он бросался
вперед с всегда находившимся под рукой небольшим кинжалом и
вонзал его в своего обидчика. Сейчас он съежился в углу,
скаля зубы и клянясь сквозь слезы, что покончит с теми, кто
его тронет. Арабы, для которых выносливость была венцом
мужественности, не посчитали нужным делать скидку на его
нервы. Крики Махмаса внушали ужас, а когда его отпустили,
он, опозоренный, выполз из комнаты и скрылся в ночи.

Мне было жалко Авада. Его твердость меня пристыдила. И я
почувствовал это еще сильнее, когда следующим утром услышал
хромающие шаги во дворе и увидел, как он пытался исполнять
свои обычные обязанности по уходу за верблюдами. Я позвал
его в дом, чтобы подарить ему расшитый головной платок в
качестве вознаграждения за верную службу. Он вошел, жалкий,
угрюмый, выказывая, как мне показалось, робкую готовность к
новому наказанию. Мое изменившееся поведение его
обескуражило. К вечеру он уже распевал песни, громко
разговаривал с товарищами и выглядел гораздо более
счастливым, чем когда-либо раньше: как оказалось, потому
что нашел в Тафилехе какого-то глупца, купившего у него мой
подарок -- шелковый платок за четыре фунта.

Такое обостренное нервозное восприятие нами ошибок другого
было столь сильным будоражившим фактором, что я решил
расселить отряд и отправился на поиски денег, которые могли
нам понадобиться с приходом хорошей погоды. Зейд
израсходовал первую долю суммы, выделенной для операции в
районах Тафилеха и Мертвого моря, частично на жалованье,
частично на продовольствие, а также на вознаграждение
победителей при Сейль Хесе. Где бы мы ни определили линию
фронта, нам предстояло рекрутировать и, следовательно,
платить за свежие силы, потому что только местные жители
разбирались в качестве грунта да и сражались лучше всех
других, защищая от противника свои дома и посевы.

Присылку мне денег мог бы организовать Джойс, но в это
время года осуществить такое было нелегко. Надежнее было бы
отправиться за ними самому, и, кстати, более целесообразно,
чем продолжать нюхать зловоние разношерстной толпы в
Тафилехе. Таким образом, в один прекрасный день, обещавший
быть чуть более ясным, чем обычно, мы впятером пустились в
дорогу. Мы без приключений доехали до Решидийи, а
поднявшись на седловину за нею, оказались под нежаркими
лучами солнца. После полудня погода снова испортилась и
усилился ветер с севера и запада, что нас очень огорчило,
так как мы ехали по голой равнине. Когда мы переехали вброд
реку Шобек, пошел дождь, сначала порывами, но потом более
спокойно, хлеща косыми струями в левое плечо и словно
укрывая нас от главной ярости ветра. Ударяясь о грунт,
струи дождя разлетались белыми брызгами. Мы двигались без
остановок и еще долго после захода солнца продолжали
подгонять своих дрожавших верблюдов, постоянно скользивших
и нередко падавших на скользкой грязи долин. Мы делали
почти по две мили в час, несмотря на все трудности дороги,
и быстрое продвижение было таким неожиданным и радостным
для нас, что от одного этого нам становилось тепло.

Я намеревался ехать всю ночь, но на подходе к Ордоху на нас
опустился густой туман, словно низкая, окружившая нас
кольцом завеса, н