ловных
уборах и прочих украшений. Все было принудительно набожным
и вынужденно пуританским.

В Центральной Аравии такой периодический подъем
аскетических верований с интервалами чуть меньше столетия
был естественным феноменом. Всегда приверженцы того или
иного религиозного направления считали, что верования их
соседей засорены суетными устремлениями, которые становятся
нечестивыми в воспаленном воображении проповедников. Они
поднимались снова и снова, завладели душами и телами людей
любого племени, а потом разбивались на мелкие секты,
столкнувшись с городскими семитами, купцами и
сластолюбцами. В условиях городского комфорта новые
верования истаивали и утекали, подобно водам при отливе или
сменяющимся временам года, причем каждый очередной подъем
нес в себе семена скорой смерти от чрезмерной праведности.
Нет сомнения в том, что они неизбежно будут возвращаться до
тех пор, пока исконные причины -- солнце, луна, ветер,
действующие в пустоте открытых пространств, не перестанут
бесконтрольно владеть медлительными, не тронутыми
цивилизацией умами обитателей пустыни.

Однако в тот полдень агейлы думали не об Аллахе, а о нас, и
когда Ибн Дахиль разводил их в правую и левую цепочки, они
ревностно равнялись в новом строю. Снова прогремели
барабаны, и ехавший в правом крыле поэт затянул
пронзительную песню, где был всего один куплет о Фейсале и
о тех радостях, которыми он одарит нас в Ведже. Внимательно
прислушивавшееся к нему правое крыло подхватило песню и
пропело куплет хором раз, и другой, и третий, с гордостью,
самодовольством и насмешкой. Однако прежде чем они успели
начать куплет в четвертый раз, поэт левого крыла громко
пропел свой ответный экспромт, изливая еще более пылкие
чувства. Левое крыло встретило его одобрительным ревом под
гром снова зазвучавших барабанов, знаменосцы расчехлили
свои огромные темно-красные флаги, и вся свита -- правые,
левые и центр -- грянула единым полковым хором:


Утратил я Галлию, Рим потерял,
Британию бросил в огне,
Но хуже всего, что, кроме того,
Лалаге не вернется ко мне...* --

[* Перевод Г. Юзефович, из "Песни римского центуриона". Имя
Лалаге (греч. "болтушка") заимствовано из XXII оды 1-й
книги Горация. (Примеч. пер.) *]


только потеряли они не Британию, а Неджд, и женщин Маабды,
и неизвестно, какое будущее ожидало их на пути из Джидды в
Суэц. И все же это была хорошая песня, с четким ритмом,
который так понравился верблюдам, что они опустили головы,
вытянули шеи и мечтательно зашагали шире, раскачиваясь в
такт мелодии, пока не смолкла песня.

В тот день переход для них был легким, поскольку шли они по
твердым песчаным склонам длинных пологих дюн, совершенно
голых, если не считать редких вкраплений хилого кустарника
в лощинах да чахлых пальм в увлажненных низинах. Позднее,
уже на обширной равнине, к нам не спеша подъехали откуда-то
слева два всадника, чтобы приветствовать Фейсала. Первого
из них я знал: это был грязный, старый, подслеповатый
Мухаммед Али эль-Бейдави, эмир Джухейны, второй же выглядел
несколько странно. Когда он приблизился, я разглядел на нем
под плащом форму цвета хаки и шелковый головной платок,
сильно съехавший набок. Он поднял голову, и я увидел
красное шелушившееся лицо Ньюкомба с усталыми глазами, с
резко очерченным ртом и выразительной добродушной улыбкой
на губах. Он приехал в Ум Ледж этим утром и, узнав, что мы
только что выступили, схватил самую резвую лошадь шейха
Юсуфа и поскакал вдогонку за нами.

Я предложил Ньюкомбу своего запасного верблюда и вызвался
представить его Фейсалу, которого он приветствовал как
старого школьного приятеля. Оба сразу же ушли с головой в
обсуждение текущих проблем, обменивались предложениями,
вступали в споры и молниеносно выстраивали дальнейшие
планы. Реакция Ньюкомба была мгновенной; бодрая свежесть
дня, да и самой жизни, как и сопутствовавшая армии удача,
придавали маршу вдохновенный подъем, и нас буквально
распирало предвкушение радостного будущего.

Мы миновали Гувашию с негустой пальмовой рощей и без труда
двигались по лавовому полю, неровности которого были
заполнены песком как раз настолько, чтобы их сгладить, но
не давать ногам вязнуть. Повсюду из-под песка выступали
верхушки самых высоких наплывов лавы. Часом позже мы
неожиданно подошли к гребню, обрывавшемуся песчаным
сбросом, крутым, обширным и достаточно гладким, что
позволяло назвать его песчаной скалой. За ним простиралась
обширная великолепная долина, словно вымощенная круглой
галькой. То была Семна, и теперь наша дорога пошла вниз, по
террасам, поросшим пальмами.

Наверху ветер дул нам в спину, а на дне долины было очень
тихо и тепло под защитой большой песчаной гряды. Где-то
поблизости должна была быть и вода, и нам пришлось по
совету нашего главного проводника Абдель Керима
остановиться до возвращения разведчиков, вышедших вперед
для поиска ям с дождевой водой. Мы прошли еще четыре сотни
ярдов по долине, пока не оказались в безопасности от
дождевых промоин. Фейсал слегка похлопал по шее своего
верблюда, тот опустился на колени под жесткий шорох гальки.
Хедж-рис расстелил для нас ковер, и мы вместе с другими
шерифами расположились на нем, обмениваясь шутками, пока
нам варили кофе.

Я рассказывал Фейсалу о величии Ибрагима-паши, вождя
милли-курдов в Северной Месопотамии. Когда ему приходилось
отправляться в поход, его женщины поднимались до рассвета
и, бесшумно ступая по туго натянутой ткани шатра, снимали
растяжки, другие внутри удаляли стойки, очищали их,
паковали и навьючивали на верблюдов. Затем они исчезали, а
паша просыпался один на своем ложе под открытым небом, хотя
вечером ложился в богатом шатре.

Он поднимался не спеша и пил кофе, сидя на ковре. После
этого приводили лошадей, и все отправлялись к новому месту
лагеря. Если в пути ему хотелось пить, он щелкал пальцами,
протянув руку в сторону слуг, и человек, отвечавший за
кофе, подъезжал к нему с готовой посудой и с жаровней,
закрепленной на медном кронштейне седла, чтобы подать чашку
горячего кофе на ходу, не нарушая темпа движения. В час
захода солнца в раскинутом шатре уже ожидали женщины, как и
накануне вечером.

День был пасмурный; это показалось нам с Ньюкомбом
настолько странным после бесконечных солнечных дней, что
мы, прогуливаясь, сколько ни смотрели себе под ноги, так и
не смогли понять, куда исчезли наши тени.

Фейсал написал из Семны письма к двадцати пяти вождям
племен билли, ховейтат и бени-атия, в которых сообщал, что
скоро будет со своей армией в Ведже и что они должны это
видеть. Мухаммед Али живо откликнулся и, поскольку почти
все наши солдаты были из его племени, оказал большую помощь
в организации отрядов и в разъяснении особенностей
маршрутов завтрашнего наступления. Посланные на поиски воды
разведчики вернулись. Они нашли два мелких водоема на
прибрежной дороге, достаточно удаленных один от другого.
После подробных перекрестных расспросов разведчиков мы
решили отправить четыре отряда по этой дороге, а пять
других через холмы: мы считали, что так скорее и
безопаснее, чем при любых других вариантах, дойдем до Абу
Зерейбат.

Выбор маршрутов был нелегким, так как наши осведомители из
племени муса джухейна помогали нам плохо. Все выглядело
так, словно для них не существовало единицы измерения
времени меньше чем полсуток, и они не видели разницы между
пядью и дневным переходом, да и тот мог составлять в их
представлении от шести до шестнадцати часов, в зависимости
от настроения людей и верблюдов. Связь между
подразделениями была также затруднена, ибо часто под рукой
не оказывалось ни одного человека, умевшего читать и
писать. Задержки, неразбериха, голод и жажда были
постоянными спутниками этой экспедиции. Всего этого можно
было бы избежать, будь у нас время предварительно изучить
маршруты. Верблюды обходились без корма уже почти трое
суток, а солдаты прошли последние пятьдесят миль на
половине галлона воды и без всякой пищи. Тем не менее это
никоим образом не сломило их дух, и они почти бегом
ворвались в Ведж, горланя песни охрипшими голосами и
проделывая на ходу разные забавные трюки. Однако Фейсал
заметил, что еще один жаркий полдень в пустыне сломил бы их
духовно и физически.

Когда дело было сделано, мы с Ньюкомбом отправились спать в
палатку, предоставленную нам Фейсалом в знак особого
расположения. Проблема перевозки нашего багажа была так
важна и так трудна, что мы, люди в общем состоятельные, тем
не менее старались путешествовать так же, как те, кто не
мог возить с собою ничего сверх самого необходимого,
поэтому раньше у меня никогда не было собственной палатки.
Мы установили ее на самом краю обрыва, на клочке земли
шириной не больше самой палатки, так что отвесный склон
начинался прямо рядом с колышками, крепившими полог входа.
В палатке мы обнаружили сидевшего на полу и ожидавшего нас
Абдель Керима и юного шерифа племени бейдауи, до самых глаз
завернувшегося в головной платок и плащ, -- вечер был
холодным, и с минуты на минуту мог пойти дождь. Он пришел
просить у меня мула с седлом и уздечкой. Импозантный вид
небольшой роты Мавлюда, облаченной в краги и бриджи, а
также зрелище новых животных на базаре в Ум Ледже распалили
в нем зависть.

Я воспользовался его пылом и отослал на том условии, что он
попросит меня об этом, когда мы вступим в Ведж; он был
согласен и на это. Мы изнывали от желания уснуть, и он
наконец поднялся, чтобы уйти, но, уже откинув полог двери и
случайно устремив взор через долину, увидел, что в трещинах
и нишах скал внизу и вокруг нас светились слабые огни
лагерных костров расположившихся повсюду отрядов. Он вызвал
меня из палатки, чтобы я посмотрел на эту картину, очертил
рукой в воздухе круг и с горечью проговорил: "Мы больше не
племена, мы нация".

Впрочем, в его голосе звучала и гордость, потому что поход
на Ведж был их крупнейшим свершением. Впервые на памяти
племени его мужчины, с тяглом, с оружием и с запасом еды на
две сотни миль, покинули свой район и двинулись на чужую
территорию без всякого расчета на богатые трофеи и не
подгоняемые долгом кровной мести. Абдель Керим радовался,
что его племя обрело эту новую ипостась -- дух военной
службы, но этим же и огорчался: ведь главными радостями
жизни для него оставались быстроногий верблюд, самое лучшее
оружие и внезапный короткий набег на соседское стадо,
участие же в постепенном достижении амбициозных целей
Фейсала делало эти радости все менее доступными для
человека, ответственно относящегося к своим обязательствам.

ГЛАВА 25

Все утро лил дождь, и мы с радостью следили, как
пополнялись наши запасы воды. Наслаждаться комфортом
палаток в долине Семны было так приятно, что мы отложили
выступление до полудня. Когда в небе снова засияло солнце,
мы в свежести посветлевшего дня двинулись долиной к западу.
Первыми за нами ехали агейлы. За ними -- солдаты из
племени гуфа во главе с Абдель Керимом -- около семисот
всадников и еще больше пехотинцев. Они были одеты во все
белое, с большими головными хлопчатобумажными платками в
красную и черную полоску и, как знаменами, размахивали
зелеными пальмовыми ветками.

За ними возвышался на своем верблюде державшийся в седле
очень прямо шериф Мухаммед Али абу Шарайн, старый патриарх
с длинной вьющейся седой бородой. Его три сотни всадников
были ашрафами, из рода аяшей (джухейна), и считались в
народе шерифами, хотя у них и не было необходимых для этого
письменных родословных. Под их черными плащами виднелись
ржаво-красные, выкрашенные хной рубахи, а на поясе у
каждого висела сабля. За спиной у каждого на крупе верблюда
сидел невольник с винтовкой и кинжалом, чьей обязанностью
было помогать хозяину в бою, ухаживать за его верблюдом и
готовить в походе еду. Невольники, как и подобало рабам
бедных хозяев, были едва прикрыты одеждой. Своими сильными
черными ногами они крепко, словно клещами, охватывали
мохнатые бока верблюдов, чтобы смягчать неизбежные при
такой езде удары костлявого крупа животных, а лохмотья их
рубах, сплетенные в виде ремней, спасали ляжки от контакта
с грязными боками животных. Вода в долине Семны обладала
свойствами слабительного, и навоз наших верблюдов в тот
день зеленой жижей стекал по их ногам.

За ашрафами колыхался в воздухе темно-красный флаг нашего
последнего отряда бедуинов, из племени рифаа, под командой
Ауди ибн Зувейда, старого льстивого пирата, в свое время
разграбившего миссию Штотцингена и побросавшего в море под
Янбо вместе с его радиостанцией всю индийскую обслугу. Надо
думать, акулы пренебрегли радиостанцией, но мы потратили
впустую много часов, пытаясь отыскать ее на дне гавани. На
Ауди по-прежнему была длинная, богатая, подбитая мехом
немецкая офицерская шинель -- одежда, мало подходившая к
здешнему климату, но, как он любил повторять,
"великолепный трофей". У него было около тысячи солдат,
три четверти из них -- пехотинцы. Замыкал колонну
начальник артиллерии Расим с четырьмя старыми крупповскими
пушками на вьючных мулах, пребывавшими в том же состоянии,
в каком мы приняли их от египетской армии.

Расим, язвительный уроженец Дамаска, почти истерически
хохотал в самых сложных обстоятельствах, но раздраженно
глядел исподлобья, когда дела шли хорошо. В тот день в
наших рядах пронесся тревожный ропот, потому что рядом с
Расимом скакал Абдулла эль-Делейми, командир пулеметного
взвода, расторопный, умный, несколько поверхностный, но
вполне симпатичный офицер, достаточно профессиональный,
чьим любимым развлечением было находить и растравлять в
сердце Расима какую-нибудь незаживающую язву до тех пор,
пока взрывная волна его злобы не накроет Фейсала или меня.
Сегодня я помог ему в этом с улыбкой, сообщив Расиму, что
мы будем двигаться с интервалами в четверть дня пути с
эшелонированием по родам племен. Расим взглянул на
кустарник, промытый дождем, капли которого все еще сверкали
в лучах закатного солнца, в красном зареве опускавшегося в
волны под потолком облаков, перевел взгляд на дикую толпу
бедуинов, гонявшихся за птицами, зайцами, гигантскими
ящерицами и тушканчиками, а то и просто друг за другом, и
угрюмо согласился, заметив, что скоро и сам превратится в
дикаря и эшелонируется на полдня пути спереди и сзади, лишь
бы избавиться от мух.

Когда мы снимались с бивуака, кто-то из седла подстрелил
зайца, после чего Фейсал запретил эту беспорядочную опасную
охоту, и теперь зверьков, выпрыгивавших из-под копыт
верблюдов, глушили палками. Было забавно смотреть на
внезапно возникавший переполох в строю: поднимался крик,
несколько верблюдов резко отклонялись от общего курса, а их
всадники спрыгивали на землю и остервенело лупили
вожделенную живность. Фейсал радовался, что в рационе
солдат появилось вдоволь мяса, но возмущался в душе, что
бесстыдные джухейнцы едят ящериц и тушканчиков.

Мы ехали по ровному песку среди колючих деревьев, которые
были здесь крупными и сильными, потом вышли к морскому
берегу и повернули на север по широкой, хорошо
утрамбованной египетскими паломниками дороге. Она шла в
пятидесяти ярдах от кромки берега, и мы могли двигаться по
ней, выстроившись в тридцать или сорок распевающих шеренг.
От холмов выдавался на четыре-пять миль старый пласт
полузасыпанной песком лавы, образовавший мыс. Дорога шла
напрямик через него, но на обращенном к нам склоне
виднелось несколько глинистых площадок, на которых в
последних лучах доходившего с запада света блестели
неглубокие лужи воды. Это было предусмотренное место
ночлега, и Фейсал подал знак остановиться. Мы сошли с
верблюдов, и кто растянулся на песке, кто просто сел,
остальные отправились до ужина к морю, в которое
плюхнулись, как рыбы, сотни визжащих, брызгающихся голых
мужчин всех существующих на земле цветов кожи.

Ужина мы ожидали с нетерпением: кто-то из джухейнцев после
полудня подстрелил для Фейсала газель. Ее мясо показалось
нам вкуснее всякого другого в пустыне, потому что, как бы
ни была выжжена земля и сухи колодцы, оно было жирным и
сочным.

Трапеза оправдала наши ожидания. Мы с Ньюкомбом рано
отправились в палатку с ощущением тяжести в желудке, однако
едва успели растянуться, чтобы уснуть, как нас поднял шум
от волны дикого возбуждения, прокатившейся по рядам:
выстрелы, крики, толчея сорвавшихся с привязи верблюдов.
Какой-то запыхавшийся невольник просунул голову под полог
палатки с криком: "Новости, новости! Эшреф-бея поймали!"
Я вскочил и, расталкивая толпу солдат, устремился к палатке
Фейсала, уже окруженной друзьями и слугами. Рядом с
Фейсалом сидел с победным видом казавшийся неестественно
собранным среди всеобщего возбуждения Раджа -- бедуин,
приехавший с приказом Абдуллы выступить на Вади Аис. Фейсал
сиял, и глаза его набухли слезами радости, когда он
поднялся с места и, перекрывая возбужденные голоса, крикнул
мне: "Абдулла захватил Эшреф-бея!" И тогда я понял, что
произошло великое и радостное событие.

Эшреф был печально известным авантюристом из второразрядных
турецких политиков. В молодости это был настоящий
разбойник, промышлявший в окрестностях родной Смирны, но с
годами он превратился в революционера, а когда его наконец
схватили, Абдель Гамид сослал его в Медину на пять лет,
превратившихся в один сплошной скандал. Сначала он сидел
там за решеткой, но в один прекрасный день выломал окно и
бежал к Шихаду, пьянице-эмиру, жившему в пригороде Авали.
Шихад, как обычно, ссорившийся с турками, предоставил ему
убежище; однако Эшреф, находя подобную жизнь слишком
скучной, позаимствовал у своего хозяина породистую кобылу и
отправился к турецким казармам. Перед ними на плацу офицер,
сын его врага-губернатора, муштровал роту жандармов. Эшреф
галопом подлетел к нему, перекинул через седло и скрылся,
прежде чем успела прийти в себя ошеломленная полиция.

Объявив пленника своим ослом и навьючив на него тридцать
караваев хлеба и бурдюки с водой, Эшреф погнал его перед
собой в необитаемый Джебель Оход. Чтобы вернуть сына, паша
предоставил Эшрефу свободу под честное слово и вручил ему
сто фунтов. Тот купил на эти деньги верблюдов, палатку и
жену и кочевал среди племен вплоть до революции
младотурков. Потом он снова появился в Константинополе и
стал наемным убийцей Энвера. Его услуги были вознаграждены
должностью инспектора по делам беженцев в Македонии, и
спустя год он вернулся оттуда со стабильным доходом от
крупного поместья.

С началом войны он отправился в Медину с деньгами и
письмами от султана к аравийским нейтралам, чтобы наладить
связь с изолированным турецким гарнизоном в Йемене. На
первом этапе своего путешествия случилось так, что в районе
Хейбара пересеклись пути Эшрефа и Абдуллы, направляющегося
в Вади Аис. Люди Эшрефа задержали нескольких арабов
Абдуллы, карауливших верблюдов во время полуденного
привала, Те сказали, что принадлежат к племени хетеймов и
что армия Абдуллы -- это караван с грузами для Медины.
Эшреф приказал привести арабов к нему для допроса, одного
из них отпустил, и тот рассказал Абдулле о солдатах,
встреченных среди холмов.

Озадаченный Абдулла послал в разведку нескольких солдат на
верблюдах. После этого не прошло и минуты, как до него
донесся звук пулеметной очереди. Он решил, что турки
послали наперерез ему летучую группу, и приказал своим
всадникам с ходу их атаковать. Те на всем скаку, понеся
незначительные потери, смяли пулеметчиков и разметали
турок. Эшреф, лишившись верблюдов, пешком отошел на вершину
холма. Абдулла назначил награду в тысячу фунтов тому, кто
его схватит, и еще до наступления темноты Эшрефа обнаружил,
ранил в горячей схватке и захватил шериф Фаузан аль-Харит.

При Эшрефе нашли двадцать тысяч фунтов золотом, богатую
одежду, дорогие подарки, некоторые представляющие интерес
бумаги, а во вьюках на верблюдах -- груз винтовок и
револьверов. Абдулла написал вызывающее письмо Фахри-паше с
сообщением об этом захвате и вечером того же дня прибил его
к поваленному на рельсы телеграфному столбу, когда
переходил железную дорогу, бес