едующих дня для разрушения пути в нескольких местах, а
сами первого апреля отправились в лагерь Абдуллы. Шакир в
роскошной одежде устроил при входе в лагерь большой парад с
тысячами выстрелов в честь своей частичной победы.
Беззаботный лагерь ответил на это настоящим карнавалом.

Вечером, решив побродить по роще колючих деревьев,
раскинувшейся за палатками, я заметил в просветах между
толстыми ветвями яркий свет от сильных вспышек огня. Через
пламя и дым доносился ритмичный звук барабанов, хлопанье в
ладоши в такт этой музыке и мало похожий на пение дикий рев
какого-то бедуинского хора. Я подкрался поближе и увидел
громадный костер, окруженный сотнями атейбов; они сидели на
земле вплотную друг к другу, неотрывно глядя на Шакира,
который один танцевал перед костром под их пение. Он скинул
бурнус, оставшись лишь в белом исподнем. Яркий свет от
костра отражался в складках одежды и играл на бледном
изуродованном лице. Подпевая хору, танцор откидывал голову,
а в конце каждой фразы воздевал руки кверху, широкие рукава
рубахи падали ему на плечи, и его обнаженные руки
проделывали какие-то колдовские пассы. Собравшееся вокруг
него племя отбивало такт ладонями и подхватывало куплеты по
кивку Шакира. Рощу, среди деревьев которой я стоял, не
попадая в круг света от костра, заполнили арабы других
племен. Они перешептывались, глядя на атейбов.

Утром мы решились на новую вылазку к железной дороге, чтобы
провести более полное испытание автоматической мины,
которая в Абу ан-Нааме сработала лишь вполсилы. Старый
Дахиль-Алла сказал, что сам отправится со мной на это дело:
его очень соблазняла перспектива разграбления поезда. С
нами пошли человек сорок джухейнцев, которые казались мне
более смелыми, чем благородные атейбы. Однако один из
вождей атейбов, Султан эль-Абдул, добрый приятель Абдуллы и
Шакира, не захотел оставаться в стороне от этого
предприятия. Под этим невозмутимым, но безрассудным малым,
шейхом бедной части племени в боях было убито больше
лошадей, чем под любым другим атейбским воином. Ему было
двадцать шесть, он был великолепный наездник, полон
сарказма и любил всякие проделки, часто весьма шумные. Он
был высокого роста, с большой массивной головой,
изборожденным морщинами лбом и глубоко посаженными светлыми
глазами. Пробивавшиеся усы и борода скрывали грозную
челюсть и широкий прямой рот с блестящими белыми зубами,
похожими на волчьи.

Мы взяли с собой пулемет с расчетом из тринадцати человек,
чтобы свести наконец счеты с поездом, когда его захватим.
Первые полчаса пути нас провожал Шакир с претенциозной
куртуазностью гостя эмира. На этот раз мы направились к
Вади Аису, почти в точку соединения долины с Хамдхом, и
обнаружили буйную зелень и прекрасное пастбище, поскольку
минувшей зимой здесь дважды прошел паводок. Мы с трудом
пробрались через ров, на ровное место и там уснули в песке,
несколько огорченные дождем, скудно пролившимся около
полуночи. Но утро снова было ярким и жарким, и мы вышли на
огромную равнину, где все три огромные долины -- Тубджа,
Аис и Джизиль, сливаясь в одну, превращались в Хамдх. Русло
главного потока заросло деревьями под названием "асля",
совсем как в Абу Зерейбате, и здесь лежал такой же
чешуйчатый слой пузырчатого песка. Но ширина этих зарослей
была не больше двух сотен ярдов, а за ними еще на многие
мили простиралась равнина с разветвленной путаной сетью
неглубоких русел. В полдень мы остановились по пояс в
сочной траве и цветах среди поросли деревьев, похожей на
дикий сад. Наши счастливые верблюды целый час объедались
этим вкусным кормом, а затем в удивлении расположились под
деревьями с полными желудками.

День становился все жарче. Было ощущение, что обжигающее
солнце подступает к нам ближе и ближе. И неоткуда было
ждать притока свежего воздуха. Почва из чистого песка была
так раскалена, что мои босые ноги не выдерживали
прикосновения к ней, и пришлось ходить в сандалиях, а
грубым пяткам джухейнцев был нипочем даже несильный огонь.
По мере приближения сумерек свет слабел, но жара,
переходившая в томительный зной, к моему удивлению,
становилась все сильнее. Я то и дело оглядывался: мне все
время казалось, что за спиной выросла какая-то преграда,
перекрывающая доступ свежего воздуха.

Все утро в холмах перекатывались раскаты грома, и слои
темно-синего и желтого пара, казавшиеся плотными до
неподвижности, обволакивали обе вершины -- Серд и Джасим.
Всмотревшись, я понял, что часть желтой тучи медленно
перемещалась против ветра от Серда в нашу сторону, словно
всасывая в себя с-его подножия массы пыли. Так зарождался
самум. Туча поднялась почти на высоту холма. С нею вместе
приближались соединившие ее с землей два столба, вернее две
плотные симметричные трубы пыли, справа и слева облачного
фронта. Дахиль-Алла озабоченно поглядывал вперед и по
сторонам в поисках укрытия, но ничего подходящего не видел.
Мне он сказал, что буря будет сильная. Когда туча стала
ближе, направление ветра, обжигавшего наши лица своим
горячим дыханием, внезапно изменилось, и почти сразу на
наши спины нахлынула волна очень холодного сырого воздуха.
Резкий ветер словно набрался ярости, а солнце скрылось из
глаз за клочьями желтого воздуха, плясавшими над нашими
головами. Мы остановились, залитые мерцающим
коричневато-желтым светом.  Бурая стена тучи, неумолимо
надвигавшаяся от холмов и оглушавшая нас скрежещущим ревом,
теперь была уже совсем рядом. Тремя минутами позже она
обрушилась на нас, обволакивая одеялом из пыли и жалящих
зерен песка, крутившегося в каком-то диком вихре, и
продолжая мчаться к востоку со скоростью штормового ветра.
Хотя мы повернули верблюдов задом к буре, чтобы двигаться
перед нею, порывистые завихрения вырывали у нас из рук полы
плащей, которые мы изо всех сил старались удержать, и
забивали песком глаза, заставляли верблюдов отклоняться то
вправо, то влево от выбранного курса и лишали нас всякого
представления о направлении нашего движения. Порой их
разворачивало на все триста шестьдесят градусов. Один раз
мы, беспомощные перед стихией, даже столкнулись друг с
другом; вокруг нас ветер вырывал с корнем большие кусты,
пучки травы и даже небольшие деревья, бросая их на нас или
со свистом пронося над головами. Оставалось удивляться
тому, что мы хоть что-то видели: видимость была футов
семь-восемь в каждую сторону, но смотреть было небезопасно,
так как, кроме непрерывных залпов песка, нельзя было быть
уверенным, что в тебя не угодит вырванное с корнем дерево,
заряд гальки или клубок пыли с травой.

Буря продолжалась восемнадцать минут, а затем ушла вперед
так же внезапно, как разбушевалась над нами. Наша группа
оказалась рассеяна на площади в квадратную милю, если не
больше, и прежде чем удалось снова соединиться, когда мы
сами, наша одежда и верблюды были еще с ног до головы
покрыты желтой тяжелой пылью, хлынул настоящий ливень.
Потоки воды, смешавшись с этим мусором, пропитали нашу
одежду жидкой грязью, от которой мы промокли, что
называется, до костей. Долина покрылась лужами воды, и
Дахиль-Алла торопил нас пройти ее как можно скорее. Еще раз
налетел ветер, теперь с севера, гоня перед собой взвешенную
в воздухе водяную пыль, которая в один миг пропитала наши
шерстяные бурнусы и рубахи, тут же прилипшие к телу, от
чего нас снова пробрал холод.

Еще не начало смеркаться, когда мы добрались до границы
холмов и вышли в голую, негостеприимную долину; здесь было
холоднее, чем в любом другом месте. Пройдя по ней три или
четыре мили, мы остановились под массивною скалой и стали
подниматься на нее, чтобы взглянуть на железную дорогу.
Наверху ужасный ветер так раздувал наши подолы, что нам
было трудно цепляться за мокрые, скользкие камни. Я снял с
себя почти все и карабкался дальше полуголый, что было
гораздо легче, но зато и намного холоднее. Однако эти
усилия оказались напрасны, поскольку из-за густой дымки
ничего не было видно. Покрытый ссадинами и синяками, я
спустился обратно и, дрожа от холода, оделся. На обратном
пути мы понесли единственную за эту вылазку потерю. С нами
увязался Султан со своим слугой, который был вынужден
следовать за хозяином, хотя не переносил высоты. Он
поскользнулся, пролетел сорок футов и разбился о камни.

На обратном пути мои руки и ноги были так натружены, что
отказывались служить, и я пролежал целый час или около
того, пока остальные закапывали погибшего в долине.
Возвращаясь, они неожиданно увидели пересекавшего их дорогу
неизвестного всадника на верблюде. Он выстрелил в их
сторону, они ответили тем же, хотя дождь мешал прицелиться,
и незнакомца поглотили сгущавшиеся сумерки. Это
происшествие нас обеспокоило, поскольку нашим главным
союзником была внезапность, и оставалось надеяться лишь на
то, что он не предупредит турок о появлении арабского
разъезда.

Когда нас догнали тяжело нагруженные взрывчаткой верблюды,
мы снова поднялись в седла, намереваясь остановиться ближе
к железной дороге. Но едва тронулись с места, как ветер
донес из утонувшей в тумане долины резкие звуки турецких
сигнальных труб, возвещавших час ужина. Дахиль-Алла
повернул ухо на этот звук и понял, что близок Мадахридж,
небольшая станция, вблизи которой мы решили привести в
исполнение свой план. Мы поехали на этот отвратительный
шум, поскольку он говорил нам об ужине и о палатках, тогда
как у нас палаток не было, и мы не могли надеяться, что
вечером нам удастся разжечь костер и испечь хлеб из муки,
находившейся во вьюках на верблюдах. Это значило, что нам
суждено остаться голодными.

Мы подошли к железной дороге только после десяти вечера,
при полном отсутствии всякой видимости, что делало
бессмысленной любую попытку найти огневую позицию для
пулемета. Я наугад выбрал для минирования 1121-й километр
пути от Дамаска. Мина была сложная, с центральным
детонатором, одновременно подрывавшим заряды, расположенные
друг от друга на тридцать ярдов. Мы надеялись таким образом
парализовать локомотив, в каком бы направлении -- на север
или на юг -- он ни двигался. Закладка мины отняла четыре
часа: дождь уплотнил поверхность почвы. На насыпи и на ее
откосах остались глубокие отпечатки наших ног, как если бы
здесь обучалось танцам целое стадо слонов. О том, чтобы
ликвидировать эти следы, не могло быть и речи, поэтому мы
поступили иначе. Призвав на помощь верблюдов, мы утоптали
вокруг несколько сотен ярдов и грунт стал выглядеть так,
как если бы через долину прошла половина армии. Таким
образом место закладки мины ничем не отличалось от
остального полотна. Затем мы отошли на безопасное
расстояние, за какие-то жалкие бугорки, и стали ждать
рассвета. У нас зуб на зуб не попадал от сильного холода, и
мы не могли сдержать невольной дрожи, даже вцепившись
ногтями в собственные ладони.

На рассвете облака рассеялись, и над изящными прерывистыми
очертаниями холмов за железнодорожной линией всплыло
красное солнце. Наш деятельный проводник Дахиль-Алла,
общепризнанное главное лицо в ночное время, взял управление
в свои руки, разослав нас поодиночке и парами охранять все
подходы к нашему укрытию, а сам взобрался на гребень
небольшого холма перед нами, чтобы следить в бинокль за
развитием событий на железнодорожном полотне. Я молил Бога,
чтобы ничего не произошло до того, как солнце наберет силу
и согреет меня, потому что все еще не мог совладать с
дрожью. Однако скоро солнце окончательно взошло в
совершенно чистом небе, и дела пошли лучше. Моя одежда
высыхала. К полудню стало почти так же жарко, как накануне,
и мы стремились укрыться от солнца в любой тени и под
самыми плотными одеждами.

Между тем еще в шесть часов утра Дахиль-Алла сообщил о
приближавшейся с юга дрезине, которая, к нашему
удовлетворению, спокойно прошла над миной: мы закладывали
сложный заряд фугасного действия вовсе не для того, чтобы
поднять в воздух четырех солдат и одного сержанта. После
этого из Мадахриджа вышли шестьдесят солдат. Это нас
насторожило, но оказалось, что их послали заменить пять
телеграфных столбов, поваленных вчерашним ураганом. Потом,
в семь тридцать, по путям прошел патруль из нескольких
солдат: двое из них тщательно осматривали рельсы, по трое
шагали с каждой стороны насыпи в поисках следов перехода
через пути, а еще один, по всей вероятности сержант,
величественно шагал по шпалам между рельсами без какой-либо
определенной цели.

Однако в этот день они кое-что обнаружили, а именно наши
следы на 1121-м километре. Они сосредоточили все внимание
на вершине насыпи, разглядывали ее, топтались на месте,
расхаживали взад и вперед, ковыряли землю и напряженно
задумывались. Время тянулось мучительно для нас, но мина
была спрятана надежно, так что в конце концов они,
довольные, продолжили свой путь к югу и вскоре встретились
с патрулем из Хедии; обе группы расселись в прохладной тени
мостового пролета отдохнуть после праведных трудов. Тем
временем показался тяжелый состав, шедший с юга. Девять
вагонов были заполнены женщинами и детьми из Медины,
гражданскими беженцами, которых везли в Сирию вместе с
домашним скарбом. Поезд прошел над зарядами без
последствий. Как взрывник я был в ярости, однако как
командир почувствовал облегчение: женщины и дети не были
нашей целью. Услышав шум приближавшегося поезда, к месту
нашего с Дахиль-Аллой укрытия устремились джухейнцы, чтобы
посмотреть, как он разлетится на куски. Прикрывавший нас
камень был рассчитан на двоих, и поэтому на голой вершине
холма внезапно появилась хорошо видная туркам толпа людей.
Это было большой неожиданностью для турок, нервы их не
выдержали, и они бросились обратно к Мадахриджу, и только
оттуда, с расстояния около пяти тысяч ярдов, открыли беглый
огонь из винтовок. Они, несомненно, должны были
телефонировать в Хедию, но поскольку ближайший аванпост с
этой стороны был в шести милях отсюда, турецкий гарнизон
просто поддержал их огнем и удовлетворился трубными
сигналами, весь день звучавшими в воздухе. Расстояние
придавало всему этому своеобразную серьезность и красоту.

Сам по себе обстрел из винтовок не причинил нам никакого
вреда, но факт обнаружения нашей команды был неприятным. В
Мадахридже было две сотни солдат, в Хедии одиннадцать
сотен, а путь нашего отхода лежал через долину Хамдху, в
которой находилась Хедия. Отряды турецких всадников могли
сделать вылазку и отрезать нам пути отхода. У джухейнцев
были хорошие верблюды, поэтому они были в относительной
безопасности, но пулемет, захваченный ими у немцев, был
тяжелым грузом для мула. Пулеметный расчет двигался либо в
пешем строю, либо тоже на мулах. Их максимальная скорость
составляла шесть миль в час, а огневая мощь, вместе с
единственной пушкой, была незначительна. Поэтому мы на
военном совете решили отступить вместе с ними на половину
пути через холмы, а там распустить их, предложив двигаться
в сторону Вади Аиса.

Это придало нам мобильности, и Дахиль-Алла, Султан,
Мухаммед и я с остатками нашей группы двинулись обратно,
чтобы еще раз взглянуть на железнодорожную линию. Солнце
жгло самым ужасающим образом, и вдобавок к этому с юга на
нас налетели порывы знойного ветра. Около десяти часов мы
нашли себе прибежище под несколькими широко раскинувшими
свои ветви деревьями, где, укрывшись от испепелявшего
солнца, напекли себе хлеба и позавтракали, поглядывая на
хорошо видное полотно железной дороги. Когда тонкие ветви
деревьев нехотя склонялись под ветром, казалось, что вокруг
нас по гравию рыскали кругами бледные тени от высыхавших
листьев, подобные каким-то серым насекомым. Видимо, наш
пикник раздражал турок, которые весь день до самого вечера
то постреливали в нашу сторону, то трубили в свои трубы;
что же касается нас, то мы просто по очереди спали.

Около пяти часов они угомонились, мы оседлали верблюдов и
медленно двинулись по открытой долине к линии железной
дороги. Мадахридж ожил, разразившись сильнейшим приступом
ружейного огня, и вновь окрестности огласили все трубы
Хедии. Дойдя до железнодорожной линии, мы опустили
верблюдов на колени рядом с насыпью, а сами, возглавляемые
Дахиль-Аллой в качестве имама, прямо между рельсами
спокойно совершили вечернюю молитву. Вероятно, это была
первая молитва джухейнцев за год, а я играл роль
послушника, но на таком расстоянии все обошлось, и
озадаченные турки прекратили стрельбу. Это был первый и
последний раз, когда я молился на арабском языке как
правоверный мусульманин. После молитвы все еще было слишком
светло, чтобы пытаться скрывать свои действия, и мы,
усевшись в круг на насыпи, закурили и сидели так до
темноты, после чего я стал в одиночку выкапывать мину,
чтобы выяснить на будущее, почему она не сработала.
Джухейнцы были заинтересованы в этом не меньше, чем я сам.
Они сгрудились толпой над рельсами, пока я искал мину.
Сердце, казалось, подступило к самому горлу: прошел целый
час, прежде чем я нашел место, где спрятана мина. Если
закладка мины Гарланда считалась нервной работой, то
раскапывание в полной темноте сотни ярдов железнодорожного
полотна и своевременное определение на ощупь крошечного
детонатора, на который было достаточно слабо нажать, чтобы
произошел взрыв, представлялись в тех обстоятельствах
совершенно гиблым делом. Мощность обоих соединенных с ним
зарядов была так велика, что они могли поднять в воздух
семьдесят ярдов железнодорожного пути, и я ясно представлял
себе картину возможного в любой момент внезапного подрыва
всей моей группы. Можно не сомневаться, что такое
происшествие с избытком повеселило бы турок!

Наконец я нашел спусковой механизм и убедился, что чека
сместилась на шестнадцатую долю дюйма -- либо из-за того,
что я сам установил ее плохо, либо из-за просадки грунта
при прохождении поезда. Я поставил ее на место. Затем,
чтобы обеспечить правдоподобное для противника объяснение
наших действий, мы принялись разрушать все, что было к
северу от мины. Мы вышли к небольшому четырехарочному мосту
и взорвали его. Потом взорвали двести ярдов пути. А пока
наши люди закладывали и взрывали заряды, я учил Мухаммеда
забираться на телеграфные столбы. Мы вместе с ним
перерезали провода и, пользуясь этими же проводами, валили
другие столбы. Все делалось молниеносно: мы боялись, как бы
турки не пошли по нашим следам. А когда взрывная работа
была закончена, мы, как зайцы, побежали обратно к своим
верблюдам, вскочили в седла и без остановок помчались по
продуваемой ветром долине к равнине Хамдха.

Там мы были в безопасности, и старый Дахиль-Алла был в
восторге от проведенной так спокойно молитвы на рельсах.
Когда мы оказались на песчаной равнине, он пустил своего
верблюда в легкий галоп, и мы, как безумные, устремились за
ним сквозь лишенный красок лунный счет. Скорость была
превосходная, и за четыре часа мы ни разу не натянули
поводьев, пока не догнали наш пулеметный расчет,
расположившийся лагерем по дороге домой. Солдаты услышали в
ночи наши голоса, подумали, что это противник, и открыли по
нам огонь из своего "максима", но его заело на половине
ленты, и они, всего лишь портные из Мекки, не сумели его
исправить. К счастью, они никого не ранили, и мы в шутку
взяли их в плен.

Утром мы, разленившись, спали непозволительно долго и
позавтракали у Рубияна, первого колодца Вади Аиса. После
этого мы долго курили и спорили о том, кому идти за
верблюдами, когда внезапно ощутили дошедшее с той стороны,
откуда мы пришли, сотрясение от сильного взрыва на железной
дороге. Мы не знали, означает ли это, что мину обнаружили и
обезвредили или что она сделала свое дело. Мы отослали двух
разведчиков для выяснения этих обстоятельств, а сами
двинулись дальше. Мы шли медленно -- с одной стороны,
чтобы нас смогли быстрее нагнать разведчики, а с другой,
потому, что прошедший за два дня до этого ливень снова
вызвал паводок в Вади Аисе, в результате чего ее русло
покрыли мелкие озерца серой пресной воды, задержавшейся
между наплывами серебристого ила, которому потоки воды
придали вид рыбьей чешуи. Под воздействием солнечног