порождало неизбывную вражду между горожанами
и бедуинами.

Бедуины были единственными воинами, на которых мог
рассчитывать шериф. Восстание целиком зависело от их
помощи. Шериф бесплатно их вооружал, многим из них платил
за службу в своих войсках, кормил их семьи, когда они
находились далеко от родных мест, и арендовал у них вьючных
верблюдов для снабжения провиантом своих полевых армий.
Соответственно деревня процветала, а города становились все
беднее.

Еще одним поводом для их недовольства был вопрос
законности. Турецкий гражданский кодекс был отменен, и
юриспруденция вернулась к старому религиозному праву --
основанной на Коране процедуре, осуществляемой арабским
кади. Абдулла с усмешкой объяснял нам, что, когда придет
время, они отыщут в Коране высказывания и постулаты,
которые сделают его применимым к таким современным
коммерческим операциям, как банковское дело и валютный
обмен. Пока же, разумеется, то, что горожане теряли в
результате отмены гражданских законов, приобретали бедуины.
Шериф Хусейн негласно санкционировал восстановление
прежнего племенного строя. При возникновении споров между
собой бедуины обжаловали действия противников перед судьей
племени, чья должность была наследственной, выбиравшимся из
самых уважаемых семей, а жалованьем его была коза, ежегодно
взимавшаяся с каждого хозяйства. Приговор выносился на
основании обычаев и подкреплялся ссылками на огромное
количество памятных прецедентов. Процедура была публичной и
бесплатной. В случае споров между представителями разных
племен судью назначали по взаимному согласию или же
прибегали к услугам судьи из третьего племени. Если дело
оказывалось трудным, в помощь судье привлекалось жюри в
составе четырех человек; двоих выбирал истец из семьи
ответчика, а двух других -- ответчик из семьи истца.
Решения всегда принимались только единогласно.

Мы созерцали нарисованную Абдуллой картину с грустными
мыслями о райском саде и обо всем том, чего лишилась из-за
заурядной людской слабости Ева, чей прах покоится прямо за
этой стеной, а потом Сторрс втянул меня в дискуссии,
предложив Абдулле изложить свои взгляды на состояние
кампании, чтобы ввести меня в курс дела и для доклада штабу
в Каире. Абдулла немедленно посерьезнел и заявил, что хотел
бы настаивать перед британцами на их немедленном и самом
активном участии в решении проблемы, которую он очертил
следующим образом.

В результате нашего отказа перерезать Хиджазскую железную
дорогу туркам удалось сосредоточить транспорт и необходимые
ресурсы для усиления Медины.

Фейсал отброшен от города, и враг готовит мобильную
колонну, вооруженную всеми видами оружия, для наступления
на Рабег.

Из-за нашей небрежности арабы в холмах, перекрывающих этот
путь, испытывают острую нужду в подкреплениях, а также в
пулеметах и артиллерии, необходимых для продолжительной
обороны местности.

Хусейн Мабейриг, вождь племени Масрух Харб, перешел на
сторону турок. Если мединская колонна продвинется вперед,
Харб присоединится к ней.

Его отцу не останется ничего другого, кроме как возглавить
своих людей в Мекке и умереть, сражаясь за священный город:

В этот момент зазвонил телефон. Великий шериф желал
говорить с Абдуллой. Тот рассказал ему, на чем прервался
наш разговор, и отец сразу же подтвердил, что в крайнем
случае так и поступит. Турки войдут в Мекку только через
его труп. Прозвучал сигнал отбоя, и Абдулла с едва заметной
улыбкой попросил, чтобы предотвратить такое несчастье,
погрузить британскую бригаду, если можно, состоящую из
мусульман, на суда в Суэце и направить в Рабег, как только
турки начнут свое наступление из Медины. Что мы думаем об
этом?

Я ответил: во-первых, историческая точность требует
признать, что шериф Хусейн сам попросил нас не перекрывать
Хиджазскую железную дорогу, так как она понадобится при его
победоносном наступлении в Сирии; во-вторых, что динамит,
посланный нами, был возвращен с указанием, что арабам
пользоваться им очень опасно; в-третьих, что также очень
важно, мы не получали от Фейсала никаких запросов о
поставках.

Что касается отправки бригады в Рабег, то это сложный
вопрос. Транспортировка морем стоит дорого, и мы не можем
бесконечно держать в Суэце порожние транспортные суда. В
нашей армии не было мусульманских подразделений, британская
бригада -- громоздкое соединение, и для ее погрузки и
высадки потребовалось бы много времени. Плацдарм в Рабеге
велик. Вряд ли бригада могла его удержать, и она была бы
совершенно не в состоянии выделить силы для предотвращения
просачивания турецкой колонны в глубь территории. Самое
большее, что она могла бы сделать, это оборонять берег под
дулами корабельных орудий, но корабль справился бы с этой
задачей и без сухопутных войск.

Абдулла отвечал, что кораблей с психологической точки
зрения недостаточно, так как сражение у Дарданелл разрушило
легенду о всемогуществе британского флота. Турки не пойдут
дальше Рабега. Во всем районе Рабег -- единственное место,
где есть вода, и им нужны его колодцы. Миссия бригады и
транспортов должна быть лишь временной, потому что его
победные таифские отряды уже движутся по восточной дороге
из Мекки на Медину. Как только он выйдет на намеченный
рубеж, он отдаст приказания Али и Фейсалу прикрыть его с
юга и запада, и их соединенные силы поведут большое
наступление, в результате которого с Божьего благословения
Медина будет взята. Тем временем Азиз эль-Масри формирует в
Рабеге батальоны из сирийских и месопотамских добровольцев.
Если бы мы добавили к ним военнопленных арабов,
содержащихся в Индии и Египте, этих сил было бы достаточно,
чтобы выполнить все задачи, временно возложенные на
британскую бригаду.

Я сказал, что изложу его взгляды в Египте, но заметил, что
для англичан неприемлемо снятие войск с жизненно важной
обороны Египта (хотя Абдулла не мог даже вообразить себе,
что турки создадут реальную угрозу для Канала), и еще более
неприемлема отправка христиан для защиты населения
священного города от его врагов, поскольку некоторые
мусульмане в Индии, считавшие, что турецкому правительству
принадлежит неотъемлемое право на Харамейн -- священные
города Мекку и Медину, неправильно поняли бы наши действия
и их мотивы. Я думаю, что мог бы, вероятно, с большей
убедительностью поддержать его мнение, если бы имел
возможность доложить о ситуации в Рабеге в свете
собственной информированности о положении и чувствах его
населения. Я хотел бы также встретиться с Фейсалом и
обсудить его потребности и перспективы продолжить оборону
холмов силами племен, если бы мы оказали им материальную
поддержку. Мне также хотелось бы проехать из Рабега по
Султанской дороге в сторону Медины, до лагеря Фейсала.

Затем пришел Сторрс и поддержал меня как только мог,
подчеркивая жизненную важность полной и своевременной
информации, которую опытный наблюдатель предоставит
британскому главнокомандующему в Египте, и то, что сам факт
командирования сюда по приказу сэра Арчибальда Мюррея
самого опытного и совершенно незаменимого штабного офицера
доказывает, какое серьезное значение он придает арабским
делам. Абдулла подошел к телефону и попытался убедить
своего отца согласиться на мою поездку в глубь страны.
Шериф встретил это предложение с большим подозрением.
Абдулла настаивал, добился некоторого успеха и передал
трубку Сторрсу, который обрушил на старика всю мощь своего
дипломатического искусства. Когда Сторрс бывал в ударе,
слушать его было сплошным наслаждением, как с точки зрения
прекрасного владения арабской речью, так и урока каждому
англичанину, как нужно ладить с подозрительными или просто
упрямыми людьми Востока, Противостоять ему дольше
нескольких минут было просто невозможно: нашел он нужные
слова и в данном случае. Шериф снова попросил к телефону
Абдуллу и позволил тому написать к Али, и если у него не
будет возражений и условия будут нормальными, разрешить мне
поездку в Джебель Субх к Фейсалу. Под влиянием Сторрса
Абдулла превратил эти осторожные рекомендации в прямые
письменные инструкции для Али, как можно лучше и скорее
снарядить меня в путь и с надежным сопровождением доставить
в лагерь Фейсала. Поскольку это было все, чего хотел я, и
половина того, чего хотел Сторрс, мы прервали беседу для
ленча.

ГЛАВА 9

По пути в консульство Джидда нас очаровала, и после ленча,
когда стало чуть прохладнее или по крайней мере солнце
стояло уже не так высоко, мы решили осмотреть город в
сопровождении Янга, помощника Уилсона, хорошо
разбиравшегося во многих древностях, но гораздо хуже в том
новом, что было в этом городе.

Это был действительно замечательный город. Улицы его
представляли собою аллеи, на главном базаре прятавшиеся под
деревянными крышами, во всех же других местах пробивавшиеся
вверх, к небу, между высокими белостенными домами в
четыре-пять этажей. Они были сложены из крупнозернистого
кораллового известняка, связаны балками квадратного сечения
и украшены широкими эркерами от земли до крыши,
составленной из серых деревянных панелей. Стекол окна
Джидды не знали, зато в избытке были деревянные решетки, и
кое-где на боковинах оконных коробок была видна тонкая
неглубокая резьба. Тяжелые двустворчатые двери из тикового
дерева, покрытые глубокой резьбой, с коваными железными
кольцами, заменявшими европейские звонки, висели на богатых
кованых же петлях. Было много лепнины, или гипсовой резьбы,
а во внутренние дворы более старых домов смотрели окна с
красивыми каменными верхними брусьями и косяками.

Архитектурные формы напоминали бредовый стиль
деревянно-каменных домов елизаветинской эпохи в причудливой
чеширской манере, доведенной до крайней степени трюкаческих
вывертов. Фасады домов были
до того выщерблены, иссечены и облуплены, что выглядели
как картонные макеты в какой-то романтической театральной
декорации. Каждый этаж выступал над предыдущим, каждое окно
косилось в ту или другую сторону, часто даже стены заметно
отклонялись от вертикали. Город казался вымершим, так было
тихо кругом и чисто под ногами. Его извилистые улицы были
выстланы влажным песком, затвердевшим от времени и
заглушавшим шаги не хуже любого ковра. Оконные решетки и
стены, повторявшие изгибы улиц, глушили всякое подобие эха.
Не видно было ни повозок, ни улиц, достаточно широких для
них, ни подкованных животных, и нигде никакой суеты. Все
было приглушенно, отчужденно, даже таинственно. Когда мы
проходили мимо, двери беззвучно закрывались. Не было ни
лающих собак, ни плачущих детей, и лишь на базаре, также
казавшемся полусонным, мы увидели кучки странников всех
мастей да редких прохожих, худущих, словно изможденных
какой-то болезнью, с морщинистыми безбородыми лицами и
прищуренными глазами. Эти люди старались быстро и осторожно
проскользнуть мимо, не глядя на нас. Их бедные белые
одежды, бритые головы с крошечными тюбетейками, красные
хлопчатобумажные платки на плечах и босые ноги выглядели
настолько одинаково, что казались почти униформой.

Гнетущая атмосфера дышала смертью. В ней не было никаких
признаков жизни, как не было и испепеляющей жары, но она
была насыщена влагой и памятью о многих столетиях, в ней
царила опустошенность, казалось, немыслимая ни в каком
другом месте: никаких специфических запахов, присущих,
например, Смирне, Неаполю или Марселю, лишь ощущение
многовекового груза древности, словно замершего здесь
дыхания множества людей, да слабая тень стойкого запаха
пота на фоне других испарений. Можно было подумать, что
Джидду годами не продувал крепкий ветер, что ее улицы
задерживают этот воздух с того дня, как был построен город,
и не отпустят от себя, пока стоят эти дома. На городских
базарах нечего было купить.

Вечером зазвонил телефон. Шериф пригласил к аппарату
Сторрса и спросил, не желает ли тот послушать его оркестр.
"Что за оркестр?" -- удивился Сторрс, не преминув
поздравить его святейшество с таким успехом городского
прогресса. Шериф объяснил, что штаб хиджазского
командования под турками завел медный духовой оркестр,
который играл каждый вечер для генерал-губернатора, а когда
Абдулла посадил того в Таифскую тюрьму, там же вместе с ним
оказался и оркестр. Когда узники были отправлены в Египет и
интернированы, для оркестра сделали исключение. Его
перевели в Мекку для услаждения слуха победителей. Шериф
Хусейн положил трубку на стол в своем зале приемов, и все
мы, торжественно приглашаемые по одному к телефону, слушали
этот оркестр, игравший во дворце Мекки, в сорока пяти милях
от нас. Сторрс выразил всеобщее удовлетворение, и шериф,
расщедрившись, объявил, что оркестр отправляется
форсированным маршем в Джидду, чтобы играть во дворе
отведенного нам дома. "И тогда вы сможете доставить мне
удовольствие, -- добавил он, -- позвонив мне и позволив
разделить ваше удовлетворение".

На следующий день Сторрс посетил Абдуллу в его шатре рядом
с гробницей Евы. Они вместе проинспектировали госпиталь,
казармы, городские офисы и воспользовались гостеприимством
мэра и губернатора. В перерывах между визитами они
обсуждали финансовые вопросы, проблему титула шерифа, его
отношения с другими аравийскими князьями, а также общий ход
военных действий -- все, что обычно входит в повестку дня
на переговорах послов любых правительств. Это было скучно,
и, когда после одной из подобных утренних бесед я понял,
что Абдулла не тот вождь, который нужен восстанию, я,
извинившись, отстранился от переговоров. Мы попросили
Абдуллу обрисовать нам генезис арабского движения, и ответ
позволил нам вполне оценить его характер. Он начал с
пространного описания Талаата, первого турка, говорившего с
ним о волнениях в Хиджазе. Тот желал их решительного
подавления и введения, как повсюду в Империи, обязательной
воинской службы.

Желая опередить его, Абдулла разработал план мирного мятежа
в Хиджазе и после безрезультатного выступления Китченера
предварительно назначил его на 1915 год. Он намеревался во
время праздника обратиться с призывом к племенам и взять в
заложники паломников. В их числе могли оказаться многие из
видных людей Турции, не говоря уже о ведущих политиках
Египта, Индии, Явы, Эритреи и Алжира. Он надеялся, имея в
своих руках тысячи этих заложников обратить на себя
внимание заинтересованных великих держав. Абдулла думал,
что они смогут оказать давление на Порту, чтобы обеспечить
освобождение соотечественников. Порта, не располагавшая
силами, чтобы разделаться с Хиджазом военным путем, либо
пошла бы на уступки шерифу, либо призналась в своем
бессилии иностранным государствам. В последнем случае
Абдулла пошел бы на прямое сближение с ними, готовый
удовлетворить их требования в обмен на гарантию иммунитета
от Турции. Мне совсем не понравился этот план, и я был рад,
когда Абдулла с легкой ухмылкой сказал, что озабоченный
Фейсал просил отца не следовать ему. Это характеризовало
Фейсала с лучшей стороны, к нему теперь постепенно
поворачивались мои надежды как к достойному роли великого
вождя.

Вечером Абдуллу ждал обед у полковника Уилсона. Мы
встречали его во дворе, на ступеньках крыльца. За ним
следовала блестящая свита из слуг и рабов, дальше тащилась
группа бледных, изможденных бородачей со скорбными лицами,
одетых в лохмотья военной формы и влачивших потускневшие
медные духовые инструменты. Абдулла махнул рукой в их
сторону и с гордостью объявил: "Мой оркестр". Музыкантов
усадили на лавки во дворе, Уилсон послал им сигарет, а мы
тем временем поднялись в столовую, балконная дверь которой
была жадно распахнута навстречу морскому бризу. Пока мы
рассаживались, оркестр под дулами ружей и саблями слуг
Абдуллы грянул вразнобой душераздирающую турецкую мелодию.
Уши у нас заложило от этого шума, но Абдулла сиял.

Компания выглядела довольно курьезно: сам Абдулла, бывший
вице-председатель турецкого парламента, а ныне министр
иностранных дел мятежного арабского государства; Уилсон,
губернатор приморской провинции Судана и посланник его
величества при дворе шерифа Мекки; Сторрс, секретарь по
восточным делам в Каире после Горста, Китченера и
Макмагона; Янг, Кокрейн и я сам в роли штабных
прихлебателей; Сейед Али, египетский армейский генерал,
командир отряда, присланного в помощь арабам на первом
этапе; Азиз эль-Масри, ныне начальник штаба арабской
регулярной армии, а в прошлом соперник Энвера,
возглавлявший силы Турции и сенуситов, в кампании против
итальянцев, главный заговорщик среди арабских офицеров в
турецкой армии, выступавших против Комитета единства и
прогресса, приговоренных турками к смертной казни за
согласие с условиями Лозаннского договора и спасенный
"Таймсом" и лордом Китченером.

Устав от турецкой музыки, мы спросили, нельзя ли сыграть
что-нибудь немецкое. Азиз вышел на балкон и крикнул
расположившимся внизу музыкантам, чтобы они сыграли для нас
что-нибудь иностранное. Они оглушительно грянули гимн
"Германия превыше всего" -- причем как раз в тот момент,
когда шериф в Мекке поднял телефонную трубку, чтобы
послушать, что играют на нашей вечеринке. В ответ на
просьбу сыграть еще что-нибудь из немецкой музыки они
завели "Твердыню". К середине они окончательно сбились, и
мелодия истаяла под вялый разнобой барабанов. Их кожа
отсырела во влажном воздухе Джидды. Оркестранты потребовали
огня, чтобы исправить инструменты. Слуги Уилсона и
телохранители Абдуллы натащили соломы и каких-то картонных
коробок. Музыканты прогрели барабаны, поворачивая их перед
костром, а потом разразились музыкой, названной ими
"Гимном ненависти", в котором никому из нас не удалось
уловить ни намека на европейское звучание. "Похоронный
марш", -- заметил Сейед Али, повернувшись к Абдулле. У
того расширились глаза, но Сторрс, стремительно вступивший
в разговор, чтобы спасти ситуацию, обратил все в забавную
шутку. И мы отослали печальным музыкантам остатки наших
яств вместе с изъявлениями восхищения, что не принесло им
большой радости; они умоляли поскорее отправить их
восвояси. Наутро я отплыл из Джидды в Рабег.

ГЛАВА 10

В Рабеге стоял на якоре индийский военный корабль
"Норсбрук", на его борту находился полковник Паркер, наш
офицер связи с шерифом Али, которому он и отослал
привезенное мною письмо от Абдуллы с "приказом" его отца
немедленно отправить меня к Фейсалу. Али был поражен его
содержанием, но ничего не мог поделать, так как
единственной быстрой связью с Меккой был корабельный
беспроволочный телеграф, и он постеснялся отправить отцу
свои возражения через нас. И сделал все, что мог,
предоставив мне своего собственного великолепного верхового
верблюда под седлом, увешанного роскошной сбруей, подушками
неджской работы из разноцветных кусочков кожи, с длинной
бахромой и с сетками, окаймленными металлическим плетением.
Сопровождать меня в лагерь Фейсала он назначил надежного
человека -- Тафаса эль-Раашада с сыном из племени навазим
харб.

Али делал все это наилучшим образом с одобрения Нури Саида,
багдадского штабного офицера, с которым я подружился в
Каире, когда он болел. Теперь Нури был вторым лицом в
командовании регулярными силами, которые здесь формировал и
обучал Азиз эль-Масри. Вторым моим другом при дворе был
один из секретарей Фаиза эль-Хусейна, Сулут Шейх из
Хаурана, бывший представитель турецкого правительства, во
время войны бежавший через Армению и в конце концов
добравшийся до мисс Гертруды Белл в Басре. Она и направила
его ко мне с теплыми рекомендациями.

Сам Али, который рисовался мне величественным, оказался
человеком среднего роста, худощавым и выглядел старше своих
тридцати семи лет. Он слегка сутулился. На желтоватом лице
выделялись большие, глубокие карие глаза. У него был
тонкий, с довольно выраженной горбинкой нос, печально
опущенные губы, недлинная черная борода и очень изящные
руки. Манера его поведения была достойной и вызывала
восхищение, но при этом отличалась прямотой, и он поразил
меня своим джентльменством, добросовестностью и
деликатностью характера, несмотря на некоторую нервозность
и яв