ешиваться, потому что
это были турки из полицейского батальона Дераа, из-за
жестокости которых крестьяне соседних деревень не раз
обливались слезами и кровью.

Арабы сказали нам, что турецкий уланский полк под
командованием Джемаль-паши уже входил в Тафас. Оказавшись
на расстоянии прямой видимости, мы поняли, что турки взяли
деревню (со стороны которой доносилась лишь случайная
стрельба), и остановились на подходе к ней. Между домами
кое-где виднелся слабый дым от костров. На склоне,
поднимавшемся к обращенной к нам стороне деревни, в
доходившем до колена чертополохе стояли уцелевшие старики,
женщины и дети, рассказывавшие ужасные вещи о том, что
произошло час назад, когда в деревню ворвались турки.

Мы лежа вели наблюдение и видели, как силы противника
уходили из зоны сосредоточения за домами. Они в строгом
порядке направились в сторону Мискина, с уланами впереди и
в хвосте, компактными отрядами пехоты, колонной с фланговым
охранением из пулеметчиков, с орудиями и большим
количеством транспортных средств в центре. Мы открыли огонь
по голове колонны, едва она показалась из-за домов.

Они развернули на нас два полевых орудия. Как обычно,
шрапнель прошла над нашими головами, не причинив никакого
вреда.

Подъехал Нури с Пизани. Впереди их отрядов ехали
настороженный Ауда абу Тайи и Талаль, почти обезумевший от
рассказов своих земляков о том, что с их деревней сделали
турецкие солдаты. Теперь из нее выходили последние турки.
Мы устремились за ними, чтобы облегчить переживания Талаля,
а наша пехота, заняв позицию, начала сильный обстрел из
пулеметов. Пизани выдвинул туда же полубатарею. Мощные
французские снаряды вызвали замешательство в турецком
арьергарде.

Деревня словно замерла под медленно поднимавшимися к небу
кольцами дыма. Высокая трава была примята телами лежавших
людей. Мы отводили от них глаза, понимая, что они были
мертвы, но одна из маленьких фигур зашевелилась, как если
бы хотела спрятаться от нас. Это была девочка трех или
четырех лет, по ее грязному халату от плеча по боку
расползалось красное пятно крови, сочившейся из большой
рваной раны, возможно, от удара пикой точно в место
соединения шеи с туловищем.

Девочка сделала несколько шагов, потом остановилась и
крикнула нам на удивление сильным голосом: "Не бей меня,
Баба". Задохнувшийся Абдель Азиз -- это была его деревня,
и девочка могла быть из его семьи -- спрыгнул с верблюда и
упал на колени рядом с ребенком. Его резкие движения
напугали девочку, она протянула вверх руки и попыталась
закричать, но вместо этого упала на землю, кровь хлынула на
ее одежду с новой силой, и она тут же умерла.

Мы проехали к деревне мимо других мужских и женских тел и
мимо еще четырех мертвых детей, казавшихся очень грязными
под лучами яркого солнца. По околице тянулись темные низкие
стены, загоны для овец, и на одном из заборов виднелось
что-то красно-белое. Я присмотрелся и понял, что это было
тело женщины, брошенное на забор головой вниз, проколотое
штыком, рукоятка которого отвратительно торчала из
промежности между ее голыми ногами. Она была беременна.
Рядом лежали другие, может быть, человек двадцать, убитые
разными способами людьми без сердца, с извращенной душой.

Люди из племени зааги разразились диким хохотом. "Лучше бы
вы притащили мне как можно больше мертвых турок", --
проговорил я, и мы устремились за исчезавшим в дымке
противником, по пути расстреливая отставших от своей
колонны турецких солдат, взывавших с обочины дороги о
пощаде. Один раненый турок, наполовину голый и, видно,
неспособный держаться на ногах, сидя плакал, протягивая к
нам руки. Абдулла отвернул в сторону морду своего верблюда,
но бедуины зааги с проклятиями преградили ему дорогу и
влепили в голую грудь турка три пули из своего
автоматического оружия. Кровь из раны с каждой секундой все
медленнее вытекала толчками в такт ударам его сердца.

Талаль видел все, что видели и мы. Он стонал, как раненый
зверь, потом поднялся к верхней площадке и просидел
некоторое время в седле на своей кобыле, не в силах унять
бившую его дрожь, не спуская глаз с турок. Я подъехал к
нему, стараясь отвлечь его разговором, но Ауда удержал
меня, ухватившись за повод моего верблюда. Талаль очень
медленно провел головным платком по лицу, а потом как-то
вдруг овладел собою, решительно вдавил стремена в бока
кобылы и с места в галоп умчался, низко пригнувшись в седле
и слегка покачиваясь, прямо в направлении основной части
колонны противника.

Это была долгая скачка вниз по пологому склону и через
низину. Мы сидели, словно окаменев, а он мчался вперед, и
топот копыт его кобылы отзывался в наших ушах как-то
неестественно, потому что мы прекратили огонь, а турки
остановились. Обе армии ждали Талаля, а он несся,
покачиваясь в седле, через пространство притихшего вечера,
а когда расстояние до противника сократилось до нескольких
корпусов лошади, он выпрямился в седле и громовым голосом
прокричал свой боевой клич: "Талаль! Талаль!" Мгновенно
загремели выстрелы турецких винтовок и пулеметов, и он,
продолжая вместе со своей кобылой рваться вперед и вперед
под градом пуль, наконец упал мертвым на острия турецких
пик.

Ауда смотрел на все это холодно, со зловещим выражением
лица. "Да простит его Аллах. Мы за него отплатим". С
этими словами он тронул повод и медленно двинулся догонять
противника. Мы подняли в ружье крестьян, словно опьяненных
страхом и кровью, и приказали преследовать отходившую
колонну и охватить ее с обоих флангов. В сердце Ауды
просыпался старый лев битвы, снова делавший его нашим
естественным, непременным предводителем. Искусным маневром
он завел турок на плохо проходимый участок местности и
разделил их походный порядок на три части.

Третья часть, самая малочисленная, почти целиком состояла
из немецких и австрийских пулеметчиков, группировавшихся
вокруг трех автомобилей, и группы верховых офицеров или
кавалеристов. Сражались они великолепно и отбрасывали нас
снова и снова, несмотря на всю нашу отвагу и злость. Арабы
дрались как дьяволы: пот разъедал им глаза, пыль забивала
глотки, а пламя жестокости и мести, пылавшее в их сердцах,
так их сотрясало, что они едва могли стрелять. Я впервые за
всю войну приказал не брать пленных.

Наконец мы разбили этот стойкий отряд и оставили его за
своей спиной, преследуя более быструю, вторую часть колонны
турок. Эти были в панике. К заходу солнца мы расколотили
всех, кроме отдельных крошечных групп, пытавшихся сохранить
хоть что-то из потерянного. По мере нашего продвижения к
нам примыкали группы крестьян. Поначалу у них было одно
ружье на пятерых или шестерых, затем кто-то захватывал
штык, другой саблю, третий револьвер. А часом позднее те,
кто шли все время пешком, вдруг оказались верхом на ослах.
В конце концов у каждого появилась винтовка и захваченная у
противника лошадь. К ночи все лошади были тяжело загружены
трофеями, а плодородная равнина усеяна трупами людей и
животных. Обезумев после Тафаса, мы убивали и убивали, даже
стреляли в головы лежавших на земле и пристреливали
животных противника, словно их смерть и бессмысленное
кровопролитие могли облегчить нашу муку.

Но одна группа арабов, не слышавшая наших новостей, взяла в
плен последние две сотни солдат центральной части турецкой
колонны. Их передышка была короткой. Я пошел к нашим, чтобы
объяснить, что оставлять в живых этих последних турок было
нежелательно потому, что они были свидетелями той цены,
которую турки заплатили за Талаля. Вдруг какой-то солдат,
лежавший на земле, что-то резко крикнул, и арабы с бледными
лицами подвели меня к нему. Это был один из наших бойцов, и
у него было раздроблено бедро. Он рассказал о том, что с
ним произошло. Кровь текла на уже покрасневшую землю, унося
из него последние силы жизни, но, несмотря на это, турки
его не пощадили. В безумии сегодняшнего сражения его
продолжали колоть штыками, вдавливая плечо и другую ногу в
землю, к которой в конце концов его пригвоздили, как
насекомое в коллекционной коробке.

Он был в полном сознании. Когда мы спросили: "Хасан, кто
это сделал?" -- он перевел глаза на теснившихся друг к
другу притихших и подавленных пленных. Те не проронили ни
слова. Мы открыли огонь. Наконец груда тел перестала
шевелиться. Умер и Хасан. Мы снова оседлали своих верблюдов
и во мраке, ставшем ледяным после захода солнца, медленно
поехали домой: домом сейчас был мой ковер в трех или
четырех часах езда отсюда, в Шейх Сааде.

Как ни давили на мое сознание все эти ужасные раны,
страдания и всеобщая усталость, мне не давали покоя мысли о
Талале, блистательном вожде, великолепном наезднике, верном
и сильном товарище в долгой дороге. Я велел привести мне
другого верблюда и с одним из телохранителей отправился в
ночь, чтобы присоединиться к нашим людям, преследовавшим
самую большую колонну, отходившую из Дераа.

Было очень темно, с юга и востока беспрерывно налетали
порывы шквалистого ветра, и только ориентируясь по звукам
выстрелов, доносившихся к нам через равнину, да по
периодическим вспышкам орудийных залпов мы наконец доехали
до района активных действий. По каждому полю, по каждой
долине вслепую, спотыкаясь, двигались на север турки, а
почти вплотную за ними шли наши солдаты. С наступлением
ночи завязывались бои с противником. Каждая деревня, к
которой подкатывалось сражение, включалась в бой, и черный
ледяной ветер разносил далеко по округе какофонию
винтовочных выстрелов, криков, орудийных залпов и топота
копыт галопом сходившихся небольших групп каждой стороны,
неистово схватывавшихся друг с другом.

На заходе солнца противник попытался остановиться и разбить
лагерь, но Халид не давал ему покоя. Кое-кто из турок
продолжал движение, некоторые останавливались, многие
засыпали от усталости прямо на дороге. Их походный строй
нарушился, и они, обезумевшие, двигались под обстрелом
разрозненными группами, готовые стрелять при каждом
столкновении с нами или же друг с другом. Арабы были
разобщены не меньше турок и почти так же сбиты с толку.

Исключением были немецкие отряды, и здесь я впервые
почувствовал уважение к противнику, убивавшему моих
братьев. Немцы были на расстоянии двух тысяч миль от дома,
лишенные надежды и проводников, в ужасных условиях,
способных сломить даже нервы храбрейших. И все же их
подразделения держались, вместе и в строгом порядке, как
броненосцы между обломками поверженных кораблей. Молча
двигались они с высоко поднятыми лицами между остатками
турок и арабов. При нападении на них они останавливались,
занимали позицию и стреляли по приказу, не проявляя спешки,
без колебаний и истерик. Они были великолепны.

Я наконец разыскал Халида и попросил его отозвать бедуинов
руалла, предоставив завершение разгрома времени и окрестным
крестьянам. Возможно, более тяжелая работа предстояла нам
на юге. К вечеру по нашей равнине прошел слух о том, что
Дераа пуста, и Трад, брат Халида, с доброй половиной
бедуинов племени аназех отправился туда, чтобы убедиться в
этом. Я опасался, как бы он не попал в ловушку, потому что
в городе еще должно было оставаться некоторое количество
турок и еще больше могло пытаться пробиться к городу по
железной дороге, а также через Ирбид Хиллз. Действительно,
если бы Бэрроу, который, как нам сообщили, задерживался в
Ремте, вышел бы из соприкосновения с противником, пришлось
бы сражаться с арьергардом турок.

Я хотел, чтобы Халид поддержал брата. Через час или два к
нему присоединились сотни всадников на лошадях и верблюдах.
По пути в Дераа он при слабом мерцании звезд разметал
несколько отрядов турок и, приехав к Траду, нашел, что он
надежно закрепился в Дераа. Уже поздно вечером он прошел
через весь город, с ходу взял станцию, перепрыгивая через
траншеи и сметая последних, все еще пытавшихся
сопротивляться турок.

С помощью местных жителей бедуины племени руалла разграбили
лагерь, особенно стараясь захватить трофеи в охваченных
яростным огнем складах, чьи пылавшие крыши угрожали их
жизни, но эта ночь была одной из тех, в которые люди идут
напролом, когда смерть казалась просто невозможной, хотя
справа и слева умирало множество людей, а жизни других
становились игрушками, которые можно сломать и выбросить.

Шейх Саад пережил тревожный вечер со стрельбой и криками
крестьян, грозивших перебить пленных в добавление к каре за
смерть Талаля и за зверства в его деревне. Деятельные шейхи
продолжали преследовать турок, оставив арабский лагерь без
опытных начальников, которые были его глазами и ушами. В
послеполуденной атмосфере кровожадности и вседозволенности
убийства проснулась завистливая межклановая ревность, и
Насиру, Нури Саиду, Янгу и Уинтертону стоило большого труда
и напряжения поддерживать в лагере покой.

Я приехал туда после полуночи и узнал, что из Дераа только
что прибыли посланцы Трада. Насир пошел к ним. Мне хотелось
спать, потому что я проводил в седле уже четвертую ночь, но
мой мозг не позволял мне ощутить физическую усталость, и
около двух часов ночи я оседлал третью верблюдицу и
поскакал против ветра по все той же тафасской дороге в
Дераа.

Нури Саид со своим штабом ехал по той же дороге впереди
своей пехоты на лошадях, и наши отряды двигались вместе,
пока наполовину не просветлело предрассветное небо. Скоро я
понял, что мое нетерпение и холод больше не позволяли мне
не сдерживать верблюдицу, приноравливаясь к темпу конного
отряда. Я дал ей волю -- а это была моя крупная, мятежная
Баха, -- и она понеслась, распластываясь в полете над
землей, обгоняя моих уставших попутчиков и пожирая милю за
милей, так что, когда совсем рассвело, я был уже в Дераа.

Насир в доме мэра организовывал городское управление и
полицию и изучал состояние города. Я ему помогал: ставил
под охрану насосные станции, паровозное депо и все то, что
осталось от мастерских и складов. Потом потратил целый час
на разъяснение горожанам того, что они должны делать в
сложившейся ситуации, если не хотели потерять город.

Я пытался выяснить, что было с генералом Берроу. Один
солдат, недавно приехавший с запада, сказал нам, что тот
был обстрелян англичанами, когда они развертывались для
штурма города. Для предотвращения подобных случаев я с
бедуинами из племени зааги решил подняться на Бувейб, на
гребне которого была видна сильная позиция индийских
пулеметчиков. Они потренировались в стрельбе из своего
оружия по нам, прельстившись нашим превосходным форменным
обмундированием, однако вскоре показался какой-то офицер в
сопровождении нескольких британских стрелков, и я с ними
объяснился. Они действительно были в центре боевого
развертывания против Дераа, и, пока мы вели наблюдение, их
аэропланы бомбили невезучего Нури Саида на пути к
железнодорожной станции. Это было ему наказанием за потерю
темпа при движении из Шейх Саада, но, чтобы их остановить,
я поспешил вниз, туда, где генерал Берроу в машине объезжал
передовые посты.

Я рассказал ему о том, что мы провели ночь в городе и что
выстрелы, которые он слышал, были всего лишь стрельбой
вверх от избытка радостных чувств. Он был со мною краток,
но мне не было его жалко, потому что он опоздал на сутки,
задержавшись для водопоя у скудных колодцев Ремта, хотя на
его карте были ясно обозначены озера и река перед
Мезерибом, на дороге, по которой отступал противник. Однако
генералу было приказано прибыть в Дераа, и он должен был
прийти туда вовремя.

Он попросил меня ехать с ним, но его лошади не выносили мою
верблюдицу, так что Генеральный штаб прижался к кювету, и я
спокойно проехал по освободившейся дороге. Он сказал, что
должен выставить караул в деревне для поддержания порядка
среди населения. Я тактично объяснил ему, что арабы
назначили своего военного управляющего. По поводу колодцев
он заметил, что его саперы должны осмотреть насосы, и я
охотно согласился на эту помощь. Мы разожгли топки котлов
паровых насосов, намереваясь начать поить его лошадей. Он
фыркнул по поводу того, что мы чувствовали себя здесь как
дома, и заявил, что берет на себя ответственность только за
железнодорожную станцию. Я указал ему на паровоз,
двигавшийся в сторону Мезериба (где наш маленький шейх
предотвратил подрыв турками моста в Тель эль-Шехабе, ныне
ставшем арабской собственностью), и просил
проинструктировать его караульных не вмешиваться в наши
дела.

Он не получал никаких приказаний в отношении статуса
арабов. Клейтон оказал нам эту услугу, полагая, что мы
заслуживали того, на что претендовали, поэтому Берроу,
пришедшему сюда с уверенностью в том, что они завоеванный
народ, и даже удивленному моим допущением того, что он
являлся моим гостем, не оставалось иного выбора, как в
дальнейшем исходить именно из этого своего статуса. В эти
минуты моя голова работала на полной мощности над нашим
взаимным поведением, чтобы предотвратить первые фатальные
шаги, которыми лишенные воображения британцы из самых
прекрасных побуждений на свете обычно парализовали чувство
естественной дисциплины ответственности и создавали
положение, требовавшее многолетней агитации и
последовательных реформ.

Я изучил Берроу и был готов к общению с ним. Много лет
назад он обнародовал свой символ веры в страх как во
всеобщий и главный мотив, побуждающий к действию на войне и
в мирное время. Теперь я считал страх слабым,
переоценивавшимся мотивом, не сдерживавшим, а просто
стимулировавшим, ядовито стимулировавшим, каждая инъекция
которого служила очередному каждый раз более широкому
усвоению системы, к которой применялась. Это провоцировала
моя интуиция в отношении неизбежного. Поэтому-то я и был
очень колючим и возвышенным.

Берроу сдался, попросив меня найти для него фураж и
продовольствие. Действительно, мы скоро пришли к согласию.
Когда я на площади обратил внимание генерала на небольшой
шелковый вымпел Насира, выставленный на балконе обугленного
губернаторского офиса с дремавшим под ним караулом, Берроу
вытянулся по стойке "смирно" и четко отдал честь этому
символу власти под одобрительный гул арабских офицеров и
солдат.

Мы, в свою очередь, старались настойчиво подчеркивать свои
притязания в рамках политической необходимости. Мы
создавали у всех арабов впечатление, что эти индийские
солдаты были гостями и что им следует позволять и даже
помогать делать все, чего они пожелают. Эта доктрина
поставила нас перед лицом неожиданных осложнений. Так,
например, в деревне исчезли все цыплята, а трое конных
индусов стащили с балкона вымпел Насира, пытаясь снять с
его изысканного древка серебряные украшения и наконечник.
Все это подчеркивало резкий контраст между английским
генералом, отсалютовавшим арабскому флагу, и
солдатами-индусами, занимавшимися грабежом, контраст,
способствовавший окрашенной расовыми чувствами
недоброжелательности арабов к индусам.

Тем временем мы захватывали все больше и больше турецких
солдат и оружия. Пленных насчитывались уже тысячи.
Некоторых мы передавали англичанам, и тогда их учитывали
для статистики повторно, большинство же разместили на
постой по деревням. Новости о полной победе дошли до
Азрака. Днем позже приехал в своем "воксхолле" Фейсал, в
сопровождении вереницы наших броневиков. Он обосновался на
станции. Я явился к нему с докладом. Когда я его закончил,
комната содрогнулась от слабого землетрясения.

ГЛАВА 118

Напоивший и накормивший своих верблюдов Берроу должен был
поехать на встречу с Чевелом под Дамаском, где они могли бы
договориться-о совместном вступлении в город. Он просил нас
удерживать правый фланг, что меня устраивало, потому что
там вдоль Хиджазской железной дороги действовал Насир,
сокращавший численность главных сил отступавших турок,
непрерывно атакуя их днем и ночью. Мне все еще предстояло
сделать многое, а для этого остаться в Дераа на следующую
ночь, наслаждаясь покоем, наступившим после ухода войск.
Станция находилась на границе открытой местности, и
расположившиеся вокруг нее индусы раздражали меня своею
неприкаянностью. Су