.
   Кому он не знаком, этот божественный, расслабляющий катарсис курения?
Оба вождя стали спокойнее, увереннее в себе, и эта  разрядка  привела  к
полному успеху переговоров. Быть может, уже при следующей  встрече  один
из индейцев тотчас же раскурил свою трубку; быть может,  когда-то  позже
один из них оказался без трубки, и другой - уже  более  расположенный  к
нему - предложил свою, покурить вместе...  А  может  быть,  понадобилось
бесчисленное повторение подобных происшествий, чтобы до общего  сознания
постепенно дошло, что индеец, курящий трубку, с гораздо большей  вероят-
ностью готов к соглашению, чем индеец без трубки. Возможно, прошли сотни
лет, прежде чем символика совместного курения однозначно и надежно обоз-
начила мир. Несомненно одно: то, что вначале было лишь жестом  смущения,
на протяжении поколений закрепилось в качестве ритуала, который связывал
каждого индейца как закон. После совместно выкуренной  трубки  нападение
становилось для него совершенно невозможным - в сущности, из-за  тех  же
непреодолимых внутренних препятствий, которые заставляли лошадей  Марга-
рет Альтман останавливаться на привычном месте бивака, а Мартину  -  бе-
жать к окну.
   Однако, выдвигая на первый план вынуждающее или запрещающее  действие
культурно-исторически возникших ритуалов, мы допустили  бы  чрезвычайную
односторонность и даже проглядели бы существо дела. Хотя ритуал  предпи-
сывается и освящается надличностным законом, обусловленным  традицией  и
культурой, - он неизменно сохраняет характер любимой привычки; более то-
го, его любят гораздо сильнее, в нем ощущают  потребность  еще  большую,
нежели в привычке, возникшей в течение лишь одной индивидуальной  жизни.
Именно в этой любви сокрыт смысл торжественности ритуальных  движений  и
внешнего великолепия церемоний каждой культуры. Когда иконоборцы считают
пышность  ритуала  не  только  несущественной,  но  даже  вредной   фор-
мальностью, отвлекающей от внутреннего углубления в Сущность, - они оши-
баются. Одна из важнейших, если не самая важная функция, какую выполняют
и культурно - и эволюционно возникшие ритуалы, состоит в том, что и те и
другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социального пове-
дения. Если мы откровенно радуемся пестрым атрибутам какого-нибудь  ста-
рого обычая - например, украшая рождественскую елку  и  зажигая  на  ней
свечи, - это значит, что традицию мы любим. Но от теплоты этого  чувства
зависит наша верность некоему символу и всему тому, что он представляет.
Эта теплота чувства и придает для нас ценность  плодам  нашей  культуры.
Собственная жизнь этой культуры, создание какой-то общности, стоящей над
отдельной личностью и более продолжительной, чем жизнь отдельного  чело-
века, - одним словом, все, что составляет подлинную человечность,  осно-
вано именно на обособлении ритуала, превращающем его в автономный  мотив
человеческого поведения.
   Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоков
человеческой культуры, так же как перед тем,  на  гораздо  более  низком
уровне, филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения  соци-
альной жизни высших животных. Аналогии между этими ритуалами, которые мы
обобщенно подчеркиваем, легко понять из требований, предъявляемых к  ри-
туалам их общей функцией.
   В обоих случаях  какое-то  действие,  посредством  которого  вид  или
культурное сообщество преодолевает какието внешние обстоятельства,  при-
обретает совершенно новую функцию -  функцию  сообщения.  Первоначальное
назначение таких действий может сохраняться и в дальнейшем, но часто оно
отходит все дальше на задний план и в  конечном  итоге  может  исчезнуть
совсем, так что происходит типичная смена функции. Из этого сообщения  в
свою очередь могут произойти две одинаково важных функции, каждая из ко-
торых в известной степени является и коммуникативной. Первая - это  нап-
равление агрессии в безопасное русло; вторая - построение прочного  сою-
за, удерживающего вместе двух или большее число  собратьев  по  виду.  В
обоих случаях селекционное давление новой функции производит аналогичные
изменения формы первоначального, неритуализованного  действия.  Сведение
множества разнообразных возможностей поведения  к  одному-единственному,
жестко закрепленному действию, несомненно, уменьшает опасность  двусмыс-
ленности сообщения. Та же цель может быть достигнута  строгой  фиксацией
частоты и амплитуды определенной  последовательности  движений.  Десмонд
Моррис обнаружил это явление и назвал его "типичной интенсивностью" дви-
жения, служащего сигналом. Жесты ухаживания или угрозы у  животных  дают
множество примеров этой "типичной интенсивности"; столь же  много  таких
примеров и в человеческих церемониях культурно-исторического происхожде-
ния. Ректор и деканы входят в актовый зал университета  размеренным  ша-
гом; пение католических священников во время мессы в точности  регламен-
тировано литургическими правилами и по высоте, и по ритму, и по громкос-
ти. Сверх того, многократное повторение сообщения усиливает  его  одноз-
начность; ритмическое повторение  какого-либо  движения  характерно  для
многих ритуалов, как инстинктивных, так и культурного происхождения. Ин-
формативная ценность ритуализованных движений в обоих случаях еще усили-
вается утрированием всех тех элементов, которые уже в  неритуализованной
исходной форме передавали адресату оптический или акустический сигнал, в
то время как другие элементы - механические -  редуцируются  либо  вовсе
исключаются.
   Это "мимическое преувеличение" может вылиться в церемонию,  на  самом
деле очень родственную символу, которая производит  театральный  эффект,
впервые подмеченный Джулианом Хаксли  при  наблюдении  чомги.  Богатство
форм и красок, развитых для выполнения  этой  специальной  функции,  со-
путствует как филогенетическому, так и культурно-историческому возникно-
вению ритуалов. Изумительные формы и  краски  сиамских  бойцовых  рыбок,
оперение райских птиц, поразительная расцветка мандрилов спереди и сзади
- все это возникло для того, чтобы усиливать действие определенных риту-
ализованных движений. Вряд ли можно сомневаться в том, что  все  челове-
ческое искусство первоначально развивалось на службе ритуала и что авто-
номное искусство - "Искусство для искусства" - появилось лишь на следую-
щем этапе культурного развития.
   Непосредственная причина всех изменений,  за  счет  которых  ритуалы,
возникшие филогенетически и культурноисторически, стали так похожи  друг
на друга, - это, безусловно, селекционное давление, формирующее  сигнал:
необходимо, чтобы посылаемые сигналы соответствовали  ограниченным  спо-
собностям восприятия у того адресата, который должен избирательно реаги-
ровать на эти сигналы, иначе система не будет работать.  А  сконструиро-
вать приемник, избирательно реагирующий на сигнал, тем проще, чем  проще
(а значит, однозначнее) сами сигналы. Разумеется, передатчик и  приемник
оказывают друг на друга селекционное давление, влияющее на их  развитие,
и таким образом - во взаимном приспособлении - оба могут стать в  высшей
степени специализированными.
   Многие инстинктивные ритуалы, многие культурные церемонии, даже слова
всех человеческих языков обязаны своей нынешней  формой  этому  процессу
взаимного приспособления передатчика и приемника; тот и другой  являются
партнерами в исторически развивавшейся системе связи.  В  таких  случаях
часто бывает невозможно проследить возникновение ритуала, обнаружить его
неритуализованный прототип, потому что форма его изменилась до неузнава-
емости. Но если переходные ступени линии развития можно изучить  у  дру-
гих, ныне живущих видов - или в других, ныне существующих  культурах,  -
такое сравнительное исследование может позволить  пройти  назад  по  той
тропе, вдоль которой шла в своем развитии  нынешняя  форма  какой-нибудь
причудливой и сложной церемонии. Именно это и придает сравнительным исс-
ледованиям такую привлекательность.
 
 
   Как при филогенетической, так и  при  культурной  ритуализации  вновь
развивающийся шаблон поведения приобретает самостоятельность  совершенно
особого рода.
   И инстинктивные, и культурные ритуалы становятся автономными  мотива-
циями поведения, потому что сами они превращаются в новую цель, достиже-
ние которой становится насущной потребностью организма.  Самая  сущность
ритуала как носителя независимых мотивирующих факторов ведет к тому, что
он перерастает свою первоначальную функцию  коммуникации  и  приобретает
способность выполнять две новые, столь же  важные  задачи;  а  именно  -
сдерживание агрессии и формирование связей между особями одного  и  того
же вида. Мы уже видели, каким образом  церемония  может  превратиться  в
прочный союз, соединяющий определенных индивидов; в 11-й главе я подроб-
но покажу, как церемония, сдерживающая агрессию, может развиться в  фак-
тор, определяющий все социальное поведение, который в своих внешних про-
явлениях сравним с человеческой любовью и дружбой.
   Два шага развития, ведущие в ходе культурной ритуализации от  взаимо-
понимания к сдерживанию агрессии - а оттуда дальше к образованию  личных
связей, - безусловно аналогичны тем, какие наблюдаются в  эволюции  инс-
тинктивных ритуалов, показанной в 11-й главе  на  примере  триумфального
крика гусей. Тройная функция - запрет борьбы между членами группы, удер-
жание их в замкнутом сообществе и отграничение этого сообщества от  дру-
гих подобных групп - настолько явно проявляется и в ритуалах культурного
происхождения, что эта аналогия наталкивает на ряд важных соображений.
   Существование любой группы людей, превосходящей по своим размерам та-
кое сообщество, члены которого могут быть связаны личной любовью и друж-
бой, основывается на этих трех функциях культурно-ритуализованного пове-
дения. Общественное поведение людей пронизано  культурной  ритуализацией
до такой степени, что именно из-за ее вездесущности это почти не доходит
до нашего сознания. Если захотеть привести пример заведомо  неритуализо-
ванного поведения человека, то придется обратиться  к  таким  действиям,
которые открыто не производятся, как неприкрытая зевота или потягивание,
ковыряние в носу или почесывание в неудобоназываемых частях тела.
   Все, что называется манерами, разумеется, жестко закреплено  культур-
ной ритуализацией. "Хорошие" манеры - по определению - это  те,  которые
характеризуют собственную группу; мы постоянно руководствуемся их требо-
ваниями, они становятся нашей второй натурой. В повседневной жизни мы не
осознаем, что их назначение состоит в торможении агрессии и  в  создании
социального союза. Между тем, именно они и создают "групповую общность",
как это называется у социологов.
   Функция манер как средства постоянного взаимного умиротворения членов
группы становится ясной сразу же, когда мы наблюдаем последствия выпаде-
ния этой функции. Я имею в виду не грубое  нарушение  обычаев,  а  всего
лишь отсутствие таких маленьких проявлений учтивости,  как  взгляды  или
жесты, которыми человек обычно реагирует, например, на присутствие свое-
го ближнего, входя в какое-то помещение. Если кто-то считает  себя  оби-
женным членами своей группы и входит в комнату, в которой они находятся,
не исполнив этого маленького ритуала учтивости, а ведет себя так, словно
там никого нет, - такое поведение вызывает  раздражение  и  враждебность
точно так же, как и открыто  агрессивное  поведение.  Фактически,  такое
умышленное подавление нормальной церемонии умиротворения на  самом  деле
равнозначно открытому агрессивному поведению.
   Любое отклонение от форм общения, характерных для определенной  груп-
пы, вызывает агрессию, и потому члены такой группы оказываются вынуждены
точно выполнять все нормы социального поведения. С нонконформистом обра-
щаются так же скверно, как с чужаком; в простых группах, примером  кото-
рых может служить школьный класс или небольшое  воинское  подразделение,
его самым жестоким образом выживают. Каждый  университетский  преподава-
тель, имевший детей и работавший в разных частях страны, мог  наблюдать,
с какой невероятной быстротой ребенок усваивает местный  диалект,  чтобы
школьные товарищи не отвергли его. Однако дома родной диалект сохраняет-
ся. Характерно, что такого ребенка очень трудно побудить  заговорить  на
чужом языке (выученном в школе) в домашнем кругу,  разве  что  попросить
его прочесть наизусть стихи. Я подозреваю, что негласная  принадлежность
к какой-то другой группе, кроме семьи, ощущается маленькими  детьми  как
предательство.
   Развившиеся в культуре социальные нормы и ритуалы так  же  характерны
для малых и больших человеческих групп, как врожденные признаки,  приоб-
ретенные в процессе филогенеза, характерны для подвидов, видов, родов  и
более крупных таксономических единиц.  Историю  их  развития  можно  ре-
конструировать методами сравнительного анализа.  Их  взаимные  различия,
возникшие в ходе исторического развития, создают границы  между  разными
культурными сообществами, подобно тому как дивергенция признаков создает
границы между видами. Поэтому Эрик Эриксон имел  все  основания  назвать
этот процесс "псевдовидообразованием".
   Хотя это псевдообразование происходит несравненно быстрее, чем  фило-
генетическое обособление видов, но и на него требуется время. Начала та-
кого процесса в миниатюре - возникновение в группе  какого-то  обычая  и
дискриминацию непосвященных - можно увидеть в  любой  группе  детей;  но
чтобы придать каким-либо групповым социальным нормам  и  ритуалам  проч-
ность и нерушимость, необходимо, по-видимому, их непрерывное существова-
ние в течение по крайней мере нескольких поколений.  Поэтому  наименьший
культурный псевдовид, какой я могу себе представить, -  это  содружество
бывших учеников какойнибудь школы, имеющей сложившиеся традиции;  просто
поразительно, как такая группа людей сохраняет свой характер  псевдовида
в течение долгих и долгих лет. Часто высмеиваемая  в  наши  дни  "старая
школьная дружба" - это нечто весьма реальное. Когда я встречаю  человека
с "аристократическим" носовым прононсом, -  ученика  бывшей  Шотландской
гимназии, - я невольно чувствую тягу к нему, я склонен  ему  доверять  и
веду себя с ним заметно любезнее, чем с совершенно  посторонним  челове-
ком.
   Важная функция вежливых манер особенно хорошо поддается изучению  при
социальных контактах между различными группами и подгруппами  человечес-
ких культур.
 
 
   Значительная часть привычек, определяемых хорошими  манерами,  предс-
тавляет собой ритуализованное в культуре утрирование жестов  покорности,
большинство из которых, вероятно, восходит к филогенетически  ритуализо-
ванному поведению, имевшему тот же смысл. Местные понятия о хороших  ма-
нерах в различных культурных подгруппах требуют количественно различного
подчеркивания этих выразительных движений. Хорошим примером может послу-
жить жест, обозначающий внимание к собеседнику, который состоит  в  том,
что слушатель вытягивает шею и одновременно  поварачивает  голову,  под-
черкнуто "подставляя ухо" говорящему. Это движение  выражает  готовность
внимательно слушать и, в случае надобности, повиноваться. В учтивых  ма-
нерах некоторых азиатских культур этот жест очень  сильно  утрирован;  в
Австрии это один из самых распространенных жестов вежливости, особенно у
женщин из хороших семей, в других же центральноевропейских  странах  он,
по-видимому, распространен меньше. В некоторых областях северной  Герма-
нии он сведен к минимуму или вовсе отсутствует; в здешней культуре  счи-
тается корректным и учтивым, чтобы слушатель держал голову ровно и смот-
рел говорящему прямо в лицо, как это требуется от  солдата,  получающего
приказ. Когда я приехал из Вены в Кенигсберг, - а между  этими  городами
разница, о которой идет речь, особенно велика, - прошло  довольно  много
времени, прежде чем я привык к жесту  вежливого  внимания,  принятому  у
восточнопрусских дам. Я ожидал от женщины, с которой  разговаривал,  что
она хоть слегка отклонит голову, и потому - когда она сидела очень прямо
и смотрела мне прямо в лицо - не мог отделаться  от  мысли,  что  говорю
что-то неподобающее.
   Разумеется, значение таких  жестов  учтивости  определяется  исключи-
тельно соглашением между передатчиком и приемником в одной и той же сис-
теме связи. При общении культур, в которых эти соглашения различны,  не-
избежно возникают недоразумения.
   Если измерять жест  японца,  "подставляющего  ухо",  восточнопрусским
масштабом, то его можно расценить как проявление жалкого  раболепия;  на
японца же вежлиое внимание прусской дамы произведет впечатление неприми-
римой враждебности.
   Даже очень небольшие различия в соглашениях этого рода могут вызывать
неправильное истолкование культурно-ритуализованных выразительных движе-
ний. Англичане или немцы часто считают южан "ненадежными" только потому,
что истолковывают их утрированные жесты  дружелюбия  в  соответствии  со
своим собственным соглашением и ожидают от  них  гораздо  большего,  чем
стояло за этими жестами в действительности. Непопулярность северных нем-
цев, особенно из Пруссии, в южных странах часто бывает основана  на  об-
ратном недоразумении. В хорошем американском обществе я наверняка  часто
казался грубым просто потому, что мне бывало трудно улыбаться так часто,
как это предписывают американские манеры.
   Несомненно, что эти мелкие недоразумения весьма способствуют взаимной
неприязни разных культурных групп. Человек, неправильно понявший  -  как
это описано выше -  социальные  жесты  представителей  другой  культуры,
чувствует себя предательски обманутым и оскорбленным. Уже простая неспо-
собность понять выразительные жесты и ритуалы другой культуры возбуждает
такое недоверие и страх, что это легко может привести к открытой  агрес-
сии.
   От незначительных особенностей языка или поведения, объединяющих  са-
мые малые сообщества, идет непрерывная гамма переходов к весьма сложным,
сознательно выполняемым и воспринимаемым в качестве символов  социальным
нормам и ритуалам, которые связывают  крупнейшие  социальные  сообщества
людей - нации, культуры, религии или политические идеологии. В  принципе
вполне возможно исследовать эти  системы  сравнительным  методом,  иными
словами - изучить законы этого псевдовидообразования, хотя такая  задача
наверняка оказалась бы сложнее, чем  исследование  возникновения  видов,
поскольку часто пришлось бы сталкиваться с  взаимным  наложением  разных
понятий группы, как, например, национальное и религиозное сообщества.
   Я уже подчеркивал, что каждая ритуализованная норма социального пове-
дения приобретает движущую силу за счет  эмоциональной  подоплеки.  Эрик
Эриксон недавно показал, что привычка к различению добра и зла начинает-
ся в раннем детстве и продолжает развиваться до самой зрелости человека.
В принципе нет никакой разницы между упорством в соблюдении  правил  оп-
рятности, внушенных нам в раннем детстве, и верностью  национальным  или
политическим традициям, нормам и ритуалам, в соответствии с которыми нас
формировала дальнейшая жизнь. Жесткость традиционного ритуала и  настой-
чивость, с которой мы его придерживаемся, существенны для выполнения его
необходимой функции. Но в то же время он, как и сравнимые с  ним  жестко
закрепленные инстинктивные акты социального поведения, требует  контроля
со стороны нашей разумной, ответственной морали.
   Правильно и закономерно, что мы считаем "хорошими" те обычаи, которым
научили нас родители; что мы свято храним социальные ритуалы, переданные
нам традицией нашей культуры. Но мы должны, со  всей  силой  своего  от-
ветственного разума, подавлять нашу естественную склонность относиться к
социальным нормам и ритуалам других культур как к неполноценным.  Темная
сторона псевдовидообразования состоит в  том,  что  оно  подвергает  нас
опасности не считать людьми